Еще до Мессии (джен)

Не думать ни о чем. Остановить бег мыслей…

Я сижу в палатке, а снаружи льет все тот же нескончаемый дождь. Я пытаюсь практиковаться — одна во тьме. Я должна продолжать, иначе учитель будет недоволен, а этого я хочу меньше всего. Просто сегодня у меня почему-то ничего не получается.

Эрик предал меня.

Довольно! Не время размышлять об этом, нужно продолжать. Сесть прямо. Успокоиться. Собраться. «Это довольно просто, дитя мое». Для вас, конечно, просто, господин мой…

Эрик предал меня.

Нет. Нет. Не хвататься за воспоминания. Просто смотреть, как они проплывают мимо…

Эрик предал меня. Приближенный отца, мой товарищ по детским играм, компаньон и кавалер, без пяти минут жених предал меня, обманул, послал на окончательную смерть.

Отец, мой отец, которого я потеряла так рано… Жить бы ему да жить, Асха, отчего ты забрала его? Мой отец был в чем-то подобен мечу — таким же был верным, могучим, но беспощадным, когда нужно. Если бы он все знал! Если бы он знал, что Эрик, тот, кого он считал другом, тот, кого он видел мужем своей дочери, предал ее.

Эрик… просто горсть праха, не стоит более думать о нем. Нечего вспоминать.

А Джованни? Расчетливый и коварный, казавшийся всего лишь очаровательным сумасбродом, он — отравленный кинжал. Изящное, но подлое оружие, держишь в руках — бойся, рано или поздно оно и тебе нанесет рану, такую, которая, если и не убьет, долго-долго не сможет зажить…

Учитель другой — он словно стрела, выпущенная точно в яблочко умелым лучником, стремительная, смертоносная. Никому не остановить, не сбить с пути, не успеть скрыться, не отклонить от намеченной цели. Простой в общении, разрушительный в своей мощи, великий в мудрости — и страшный в этом величии.

Отпустить воспоминания. Нужно быть сосредоточенной. Быть сильной. Как он…

* * *

Эрик предал меня. Я поручилась за него перед владыкой, а он отдал нас демонам. Будь ты проклят, Эрик, за то, что мне пришлось пережить перед наставником! В тот миг от стыда и потрясения мне хотелось одного — провалиться сквозь землю или рассыпаться в пыль, и вдруг на мое плечо легла знакомая рука.

— Твой друг предал тебя, дитя, — сказал владыка без тени осуждения. Он даже не удивился, словно догадывался о том, что так случится. Нет, он не догадывался. Он знал.

Мы долго говорили в пути, и наконец он неохотно открыл мне, что Эрик послал нас на гибель, обуреваемый дурными страстями.

— Простите, учитель, вы предполагаете, что он поступил так от гнева и ревности?

Лорд Арантир отвел взгляд, долго подбирал слова, а затем медленно произнес:

— Боюсь, что твой друг одержим, Орнелла. Он под влиянием сильного демона, вернее всего, суккуба. Трудно сказать, что послужило тому причиной — возможно, даже физическое соприкосновение, одно несомненно: своей душе он уже давно не хозяин.

Во мне вспыхнула надежда:

— Так он не понимал, что совершает? Значит, ему можно было попытаться помочь? — я надеялась, что мой наставник не усмотрит упрека в этих словах.

— Нет, Орнелла, — голос владыки был прохладен и спокоен, как обычно, тем не менее я осознала: только что прозвучал приговор — и Эрику, и моим чаяниям. — Увы, ему уже нельзя помочь, и душа его рано или поздно погибнет.

— Но почему?! — я не понимала.

— Дело в том, дитя мое, — проговорил лорд Арантир, — что демон не может так просто взять и завладеть живой душой, на то нужна собственная воля ее обладателя. Можно сказать, что грешник и демон всегда действуют в согласии и сосуществуют в великой дружбе.

— Как такое возможно? — в смятении спросила я. — Неужели кто-то в здравом уме решится отдать свою душу демону?

— Кажется нелепицей, верно? Однако иных путей у демонов нет. Они лишены разума и чувств живой души, но обладают хитростью и способны в определенных пределах подражать тем, с кем взаимодействуют. В каком-то смысле можно назвать сие обучением, мало, впрочем, имеющим общего с истинным ученичеством. Таким путем и появляются наиболее мощные и опасные адские твари — они накапливают в себе силу пороков своих хозяев, превращаемых ими в послушных рабов, и способны отражать те черты живых, кои наиболее полезны для достижения их грязных целей: для подчинения, порабощения и поглощения. Беда жертвы в том, что она почти не сопротивляется, ибо адские выродки коварны и выбирают сосуды себе под стать: демоны изуверства захватывают тех, кто наклонен к жестокости, превращая их в настоящих чудовищ; демоны алчности — тех, кто жаден и стремится к стяжательству; инкубы же и суккубы — тех, кто имеет особую склонность к телесным утехам. Противодействовать последнему вдвойне тяжко, ведь природа живого принимает приносимое демоническим наущением за свои собственные проявления и не стремится своевременно возвести против оных должную защиту. Суккуб распалил в твоем друге, жаждавшем сладострастия, нездоровый огонь и лишил его рассудка. Теперь лорд Эрик может лишь предаваться преступной похоти — только в этом он видит соль жизни. Замкнутый на ощущениях плоти и яростных грезах, более не способен сей юнец ни на любовь, ни на сострадание, ни на благородство.

Я потрясенно вымолвила:

— Так что же получается, господин мой, страсть преступна? Всякая страсть?

— Нет, дитя мое, — ровно ответил он. — Раз уж ты задала этот вопрос… Познай, Орнелла, что любовь любви рознь, и страсть любящего не тождественна страсти одержимого. Существует три вида любви и три вида страсти, дочь моя. Первый и самый благородный — страсть между истинно любящими. Порождается она тем, что их души в высоком порыве стремятся к соединению, желают постичь друг друга и слиться в единое существо. Увы, в плотном мире сие невозможно, ибо они привязаны к телам своим. Лишь в духе осуществимо такое взаимопроникновение, оно неизмеримо слаще и сильнее, чем удовлетворение телесного вожделения, и это есть единственный и самый прекрасный вид любви, доступный таким, как мы… Многие живые, имея возвышенный склад натуры и обладая тонкостью восприятия, ведают, что их влечение друг к другу, пусть бескорыстное, все же в некотором роде заблуждение. Однако, даже зная о том, что поступают неверно, в неистовстве сердечного стремления своего пытаются они преодолеть непреодолимое, перешагнуть плотный барьер, мешающий им истинно насладиться друг другом и принести друг другу подлинное утешение и счастье. Невозможно судить их за это, следует лишь посочувствовать их страданию, ведь при жизни, пытаясь соединяться телесно и через то постигать единение душ, они обречены разочаровываться и каждый раз после объятий пребывать в печали… Будучи лишенными плотских позывов, в нежизни любящие освобождаются от оков вожделения и способны найти долгожданное единство, даже оставаясь привязанными к телам, если обладают должной силой и подлинным к тому стремлением. Тогда им уже не помеха ни расстояние, ни внешний облик, ни возраст, ни иные различия — их чувства и связь совершенны, чисты, но при этом невероятно крепки и способны приводить к духовному экстазу... Впрочем, за все приходится платить, дитя мое, и плата любящих — великое горе при разлуке, если одного из них призовет к себе Асха. Душевная боль другого столь страшна, что вынести ее почти невозможно даже тем, кто хорошо владеет собой. Потому и таким, как мы, Орнелла, лучше избегать лишних привязанностей, дабы впоследствии не страдать и не отвлекать себя от истинного пути.

Странно, что многие считают владыку молчуном, заносчивым и мрачным. Начнет говорить — заслушаешься, только и жаждешь запомнить как можно больше…

— Впрочем, большинству неведомы столь высокая любовь и вызванное ею стремление к тому, чтобы стать единым целым. Чаще всего живые, отыскивая для себя спутника, привлекательного лицом и приятного нравом, следуют природному влечению. Само по себе оно не греховно и не порочно, ибо имеет священную цель, заложенную самой Асхой, — продление жизни. Без него не было бы ни исполненного страданий материнского подвига, ни верного супружества, ни того земного счастья, что ищут все живые... В таком влечении, если сочетается оно в тех, кто им связан, с почтением друг к другу и благоразумием, вполне возможно обрести покой. Более того, страсть в подобном союзе может угаснуть, но привязанность душ способна привести пару к высокой любви первого рода — бывает и такое... Греховным и злым природное тяготение становится лишь тогда, когда делается самоцелью, не связанной ни с любовью, ни с долгом, ни даже просто с приязнью. Чаще всего сей порок поражает тех, кто слаб и изнежен, слишком сцеплен с телесными ощущениями или, напротив, чересчур груб для того, чтобы испытывать радости более возвышенные. Подобные живые в лучшем случае попирают других, разбивают сердца, не понимая того, — грешники сии видят в ближних и дальних лишь игрушки, предметы, способные дать им то, что они считают наслаждением, а все прочие и вовсе неинтересны им; в худшем же они, подобно лорду Эрику, становятся жертвами суккубов, которые до крайности распаляют их и без того пылающее воображение и плотское вожделение, и постепенно теряют человеческий облик, все глубже и глубже погружаясь в похоть. Бывает, доходят они и до того, что уже не отличают хрупких и юных от зрелых, мужей от дев, благочестивых от продажных, оскверняют невинность, захватывают других силой, более того — истязают их, а то и вовсе лишают жизни, слепые в своем бешенстве. Вот что может случиться, Орнелла, если выпустить душу свою из-под неусыпного контроля и не выработать в себе привычку наблюдать за ее движениями со всей возможной тщательностью, не пресекать своевременно низменные порывы и дурные влияния! Великую беду может принести беспечность и великую боль…

* * *

Снова сесть прямо. Просто смотреть на воспоминания. Принять — и отпустить. Отпустить то, что Эрик предал меня… Вместо того в душе моей воцаряется тьма.

«Если узришь свет, прими свет. Если увидишь тьму, окунись в нее…» Я подчиняюсь, я погружаюсь в нее, но мне не по себе. Темнота накрывает меня, она холодна, кошмарна и бездонна, отчего владыка чувствует себя в ней как дома? Я пытаюсь не сопротивляться, как он учил меня, но тьма заливает меня, топит, душит… Асха, какой ужас, как мне теперь вырваться?! Впору кричать в панике, но крик застревает где-то внутри, а бежать некуда, и я захлебываюсь темнотой и собственным страхом, и никто не придет, никто не поможет, не вытащит…

«Научись смирению. Покорись. Успокойся. Прими то, что приходит к тебе…»

Значит, сейчас я умру. Совсем, по-настоящему, бесповоротно умру, от ужаса и одиночества душа моя вот-вот разорвется… Но она не рвется, она, наполнившись тьмой до отказа, будто опускается куда-то вниз, замирает, леденеет и застывает неподвижно. Горе, прежде неузнанное, не осознанное мною, не изжитое, висит на мне, точно камень на шее, не дает распрямиться, не позволяет верить, служить и быть сильной…

Как учитель. Почему же он не сказал мне, почему не предупредил, почему позволил пройти через это? Где мне найти спасение, Асха всемогущая, кому мне теперь доверять, я всем была готова за него пожертвовать, но если даже он — он! — не говорит мне правды… О тьма, раствори меня в своем чреве, укрой меня, я больше так не могу! Не могу, не могу, забери меня, пусть он ничего не узнает, пусть найдет себе другую ученицу, пусть я сейчас исчезну навсегда…

В кромешной темноте я вдруг вижу свечение, сперва слабое. Оно усиливается и приближается. Я смотрю на него и не постигаю, что происходит. Видение мое еще слабо, и я не умею распознавать образы этого мира, но свет становится все ярче, и я вдруг понимаю, что это нечто живое, что передо мною некая сущность, и сияние, исходящее от этого непонятного мне существа, манит меня несказанно. Что-то есть в нем невероятно притягательное, и мне внезапно кажется, что это ангел спустился ко мне, нашел меня в моей боли и беззвучно призывает, и я преодолеваю себя, я устремляюсь всей душой и будто лечу, пронзая незримое пространство, навстречу этому безмолвному зову — и вдруг чувствую тепло, и понимаю: меня ждут, меня примут. Я ясно сознаю, что могу доверить этому пленительному существу все: и свою боль, и свои тревоги, и всю тяжесть, упавшую на меня, все сомнения, печали, глубинные, душевные, оттого почти неистребимые, и меня не отвергнут, не осудят и не накажут.

Я не могу послать такой же безмолвный ответ, душа моя кричит, пытается, как умеет, достучаться, донести то, что чувствует, дать светлой сущности понять самое главное…

«Я хочу к тебе!»

Я не слышу слов, но от загадочного спасителя снова исходит безмолвный зов, на сей раз приглашающий. Понимая, что меня заберут в эти светлые объятия, я с отчаянной решимостью несусь вперед — и настигаю, ныряю куда-то в самую сердцевину света, и тепло окутывает меня со всех сторон, словно облако, и это подлинное волшебство. Я пытаюсь что-то объяснить на том сокровенном языке, которым так толком и не овладела…

«Мне больно. Я больше не могу!» — «Я знаю. Ты чувствуешь меня?» — «Чувствую...» — «Вот и хорошо. Вот и славно. Отпусти себя. Ничего не бойся. Все в порядке. Я с тобой. Я здесь. Я здесь…»

На самом деле я не слышу слов, но каким-то чудесным образом вдруг понимаю, что именно мне отвечают, — и наконец сбрасываю оковы. В нежизни я утратила эту способность, но душа моя, свернувшись в светлом коконе подобно младенцу в утробе матери, рыдает так, как я сама никогда не рыдала, а блаженное тепло согревает меня, обнимает, протекает сквозь меня, я купаюсь в нем, сливаюсь с ним, сама проникаю в него, снова и снова впитываю его в себя, и боль мою перекрывает невероятное трепетное наслаждение, странная смесь внутренней тишины и острейшей нежности. Отчаяние, тоска и стыд отступают и тают, остается лишь одно робкое, смиренное, искреннее желание — возблагодарить, превознести, отдать все на свете ради той сущности, что принимает меня, исцеляет и утешает. Я понимаю, что это и есть любовь, самая настоящая, что мне ничего не надобно больше, только благодарить, благодарить, благодарить бесконечно того, кто пришел мне на помощь. Наибольшую сладость приносит мне осознание и ощущение, что моя любовь, столь великая и высокая, взаимна, потому спаситель мой и здесь, рядом со мной в тяжелый час. Я вдруг вспоминаю те самые слова о великом стремлении душ к единству и понимаю их непреложную истинность — две души беспрепятственно соединяются, сливаются друг с другом, согревают друг друга, лелеют и утешают, наслаждаясь великим покоем и счастьем, и одна из них моя собственная…

Все хорошее когда-нибудь кончается, и я чувствую, что моих сил не хватает, что мне становится труднее удерживаться рядом, и меня отпускают, меня благодарят, меня безмолвно напутствуют, выражая сожаление, и как же трудно, как же невыносимо возвращаться назад… И все обрывается.

Я не знаю, что со мною было. Я пытаюсь осторожно пошевелиться — это странно, но тело слушается меня неплохо. Я все еще живу испытанным потрясением, моя душа еще вздрагивает от невыносимой нежности, и эта невероятная радость, это великое счастье сильнее потери, сильнее всего, что я испытала… Сильнее того, что Эрик предал меня. Я думаю об этом — и не чувствую боли. Там, где раньше зияла глубокая рана, теперь словно заплатка из пустоты. Тьма исцелила меня. Тьма — и та душа, что решилась прийти на подмогу…

Быстрые шаги. Негромкий голос:

— Орнелла!

Я с трудом различаю во мраке силуэт.

— Что с тобою? Где ты?

Вспыхивает переносной светильник. Передо мной стоит наставник — вернее, надо мной. Сколько же я пролежала тут, на земляном полу, в темноте?

— О Асха. Дитя мое…

Учитель с неожиданной легкостью поднимает меня, осторожно усаживает на лежанку и смотрит мне прямо в глаза, очень странно и внимательно.

— Прости, Орнелла, что я вторгся сюда, но ты не отвечала, и я решился заглянуть. Не напрасно, как видно.

— Спасибо, владыка Арантир, — еле слышно произношу я, сидя с ним рядом. Он поддерживает меня за плечи, почти обнимает, но отчего-то я совсем не испытываю неловкости.

— Вот что, дитя, — наконец говорит он, — не следует тебе сегодня более упражняться. Отдых для тебя сейчас важнее.

Откуда он узнал, что я упражнялась?

Он помогает мне улечься и собирается оставить меня — уже до утра, но у самого выхода оборачивается и спрашивает:

— Все в порядке, Орнелла?

— Да, мой господин, — привычно отвечаю я и неотрывно смотрю на него. — Теперь все в порядке.

— Вот и хорошо. Вот и славно, — удовлетворенно кивает он.

И будто растворяется в ночи.

Примечание от автора: отрывок непосредственно связан с фиком "Пламя" и является его продолжением.