Мир тщеславия и разочарований (гет)

Верить в любовь — наивно. В настоящую любовь — глупо и опрометчиво. Есть те, чья пылкая и ранимая душа ищет романтики. Они летят в жестокий и расчетливый мир с широко распахнутым сердцем, они не умеют маскировать чувства. И они рискуют неизбежно рухнуть вниз… Больно приземлиться и уже не найти в себе сил расправить изломанные крылья.

Словом, это даже в чём-то опасно — верить в любовь. Но я верила.

А ещё я верила, что поступок Теодора в Хогсмиде был порывом спонтанной и искренней заботы, а не «приступом безрассудного благородства», или как он там это назвал. Ведь порою действия человека кричат громче и отчетливее его же слов. Наговорить можно что угодно, можно спрятаться в шелуху своего красноречия, напустить самоуверенный вид, но… Но то, как ты поведешь себя в критической ситуации, когда на счету каждая секунда, и вскроет твои настоящие мотивы, твои привязанности, твои… чувства. Ибо в критической ситуации нет времени размышлять.

А ты, Теодор, уберег меня от столкновения с тем мальчиком. Ты подбежал и спас меня. Если бы там была не я, а, допустим, Сьюзен, взыграл бы в тебе твой альтруизм?

И отчего-то мне казалось, что нет. Не то чтобы я ставила под сомнение его… доброту, просто самоотверженная помощь другим — это было как-то не в характере слизеринцев.

Но особенности слизеринского характера не являлись главной причиной того, почему вчерашние отговорки Теодора остались для меня не более чем… отговорками. Меня сбивало с толку совсем другое. И это совсем другое безжалостно играло с моим восприимчивым сердцем, будоражило в сознании притягательные образы, подпитывало тлеющую внутри надежду.

Воспоминание о нашем с Теодором танце.

Ну не могло такого быть, чтобы Теодор притворялся. Я чувствовала тогда. Я чувствовала, что он балансирует на грани. Что ещё чуть-чуть — и он переступит какую-то начертанную им самим границу, нарушит некий выбранный стиль поведения. И он нарушил его. Но не там, не на хэллоуинском балу, где он как раз таки блистал в своей неподражаемой манере раз за разом лишать меня чувства реальности и самообладания. Теодор нарушил этот свой стиль вчера. В тот момент, когда выхватил меня из лап приближающейся опасности, наплевав на десятки пар устремленных на нас глаз, тем самым подкинув внушительное поленце в костер моей наивной веры в то…

В то, что я могу ему нравиться.

Эти мысли роились у меня в голове прошедшей ночью, они же одолевали меня и сейчас — в воскресное утро ноября, всё то время, что я сидела на зрительской трибуне, возвышающейся над школьным стадионом. Я пришла сюда в поисках уединения. В поисках какой-то громадной пустоты, обширного пространства, в которое можно было бы выпустить свои сомнения, тревоги и догадки.

Через час должна была начаться тренировка сборной Пуффендуя по квиддичу в преддверии матча со Слизерином, но пока стадион оставался абсолютно безлюдным и тихим.

Мой интерес к квиддичу не угас вместе с провальной попыткой попасть в команду. Мне было любопытно понаблюдать за нашей сборной, и я давно планировала поглазеть на их тренировку, хотя и понимала, какие воспоминания оживут внутри меня при виде своих более удачливых собратьев по факультету. Я знала, что буду заново сожалеть о собственной ущербности, которая не позволила мне пробиться в сборную, тем самым похоронив мою детскую мечту. Знала, что коготки несправедливости будут царапать мою душу, теребя ещё свежие раны. Но, в конце концов, у каждого в этой жизни свои роли. И роль звезды квиддича — явно не моя…

Сплошное марево низких, мутных облаков стелилось над стадионом, окрестностями замка и далекими заснеженными вершинами исполинских елей в Запретном лесу.

Я отправилась на поле для квиддича сразу после завтрака, мне хотелось масштабного одиночества, и я его получила. Я устроилась в первом ряду, предварительно расчистив себе от снега место на длинной деревянной лавке. В основном я сидела, уставившись невидящим взглядом в перила, расположенные передо мной, и погрузившись в состояние привычной задумчивости. Иногда же я представляла, что мои мысли похожи на плывущие в небе облака: тяжелые и неясные, но с проблесками солнечного света, изредка прорывавшегося сквозь единичные дыры в плотной пелене туч.

Здесь на самом деле было легче думать, легче дышать. Ветер осторожно трепал мои распущенные волосы. Кончики ушей покалывало, и как раз в тот момент, когда я пожалела, что не надела шапку, чуть правее от меня о перила разбился снежок, со звонким треском рассыпавшись на кусочки. Я испугалась и инстинктивно втянула голову в плечи.

— Ты теперь моя должница, — послышался голос Теодора Нотта.

Я оглянулась и встретилась с ним взглядом. Он стоял за пару лавок от меня, в расстегнутом пальто. На шее его красовался факультетский шарф, повязанный с небрежным изяществом. Растрепанные темные волосы ниспадали на лоб и уши, красиво обрамляя бледное, утонченное лицо. Теодор хитровато улыбался, казался веселым и как будто приветливым…

Что ему ответить? Давай, Ханна, держи себя в руках. Ответь ему достойно.

— Ты, кажется, сказал, что это было обычное благородство. Такое не предполагает… ответных благодарностей. Альтруизм — это бескорыстное качество.

— И временное, — усмехнувшись, подхватил он.

И всё-таки он был бесконечно красивым. Таким красивым, что от этого во мне плавилась безысходность, а сама себе я представлялась серой и невзрачной.

В груди моей шевелился легкий трепет: волнение, смешанное с банальным страхом. С Теодором всегда было тяжело разговаривать, а тем более после вчерашнего. Он пронзал меня особым изучающим взглядом, словно испытывал на прочность. Я же продолжала сидеть на лавке и смотрела на него вполоборота, снизу вверх.

— Ну и как мне тебя отблагодарить? — спокойно поинтересовалась я. Хотя учащенное сердцебиение уже колотило мои ребра.

— Можешь, например, посодействовать будущей победе Слизерина. Подпилить метлы ваших игроков или напоить их всех слабительным зельем.

— Обязательно, — мрачно отозвалась я.

— Хотя мы и так вас обыграем. — Теодор пустился в рассуждения. А меня не покидало ощущение, что он… тянет время. Болтает о глупостях, тогда как пришел сюда вовсе не за этим. — Так что, пожалуй, не усердствуй. И без твоих шалостей обойдемся. Честная победа — это даже лучше.

Он прошествовал, стал напротив меня, прислонившись спиной к перилам и скрестив руки на груди. Стоял, глядя куда-то мимо меня, и молчал. Словно ждал чего-то. Помощи? Да, он как будто ждал, что я поддержу разговор, какой-то своей репликой подтолкну его к нужной теме, которую он сам затронуть никак не решается.

— Ты недоволен, что я сняла с тебя баллы? — предположила я. Хотя это и было сложно, мне удавалось держаться непринужденно, сохранять храбрость и не превращаться вновь в перепуганную девочку. По крайней мере внешне.

Теодор оживился и вскинул голову:

— О, это было очень несправедливо с твоей стороны. Особенно в свете моего… недавнего подвига, — многозначительно улыбнулся он. — Ты хотела произвести впечатление?

— На кого? — растерялась я.

— Разумеется, на стоящие у входа доспехи, — подколол он.

Опять ты шутишь. Только ты так можешь: бархатным голосом, ласковой интонацией произносить обидные вещи. Так, что я даже разозлиться на тебя толком не могу…

— Я лишь выполняла свои функции.

— И у тебя это чертовски неловко выходит, — насмешливо заявил он. — Почти как играть в квиддич и ловить мячи… лицом.

Задеть за живое — это талант. Изощренный и метко жалящий. Мне сделалось так неприятно, что я просто встала и пошла к выходу с трибун.

— Стой! — Теодор в два шага настиг меня, схватил за левую руку выше локтя, с силой дернул, и я против воли с размаху развернулась к нему лицом.

В его серо-голубых глазах плескалась какая-то отчаянная злость, а пальцы больно сжимались на моей руке.

— Ты, конечно, очень остроумный и всё такое. Но оставь меня в покое! — брыкнулась я, чувствуя, что сейчас расплачусь или, что более вероятно, ударю его. Хиленькими ручонками в грудь.

— Не оставлю! — яростно выдохнул он. — Пока не получу свою награду.

От мгновенного удивления я приоткрыла рот, а потом в его глазах увидела свое приближающееся отражение. Я ничего не успела сообразить, а в следующую секунду губы Теодора прикоснулись к моим губам.

И это было… непередаваемо. Теодор целовал меня требовательно, так что мои ноги почти подкашивались. Свободной рукой он зарылся в мои волосы на затылке, притянул к себе. Я безвольно подалась вперед, мое дрожащее тело обмякло в его объятиях. Наверное, я не дышала. Достаточно было его горячего и опаляющего дыхания. Он дышал за нас обоих.

Реальность растворилась, отступила. Я летала. Точнее, я стремительно летела в бездну, а потом вдруг почувствовала за спиной крылья. Расправив их, подхваченная ветром, я парила в бескрайнем небе…

— Спорим… — тихо зашептал Теодор мне в ухо. Его губы касались моей ушной раковины, и от этого я таяла, как кусочек шоколада в пальцах. Хотелось превратиться в тягучий дым, заползти в Теодора и так и остаться там, в его жилах, в его венах, в его сердце. — Спорим, это был твой первый поцелуй?..

Я не сразу поняла смысл сказанного. Зачем разговаривать? Просто стой рядом. Дай мне впитать тебя, дай мне насладиться твоим мятным запахом. Дай мне поверить в происходящее.

Но Теодор отстранился, впуская между нами дыхание ноябрьской прохлады. И отчего-то стало так холодно, что меня пробрала неудержимая дрожь. И Теодор… заметил, что меня трясет. Он смотрел на меня исподлобья:

— Да. Конечно же. Так и есть, — вполголоса сказал он. В его глазах полыхали огоньки, а на лице отражалась… жесткая ухмылка?

— Тебе кажется это… смешным? — не своим голосом спросила я.

Только не порти момент. Пожалуйста, не порти. Ты не представляешь, что это для меня значит.

— Ты вся кажешься мне нелепой и смешной.

Как пощечина. Сердце пропустило удар. Лицо залила краска. Но я смотрела на Нотта. Не отворачивалась. Униженная и румяная, просто смотрела и не верила, что можно быть таким жестоким…

— Понятно, — проговорила отрешенно, а потом осознала, что уже иду прочь, подставив под удар серо-голубого взгляда свою спину и осунувшиеся плечи.

— Эй! — он вдруг окликнул меня.

Но я не остановилась.

Ветер обжигал лютым холодом. Захотелось зажать уши ладонями.