The Good Wife (гет)

Китнисс Эвердин пыхтит, как прибывающий на станцию поезд, когда она спит на спине. И эти звуки, наверное, даже можно назвать милыми. Но, какими бы милыми они ни были, они вечно будят меня даже от самого глубокого сна. Она лежит рядом, руки разметались по подушке, и издает столько шума, что он мог бы разбудить даже Хеймитча в соседнем доме.

Но я, конечно, преувеличиваю, на самом деле такого не случится.

Потому что Китнисс Мелларк лежит в постели со мной.

Уже прошло немало месяцев, а я все еще не до конца поверил, что это правда. Что она здесь. И что она — моя жена.

Конечно, это не так уж мне помогает, когда я порой просыпаюсь не вполне уверенный, где я вообще. Часто случается, что она как-то выскальзывает из моих объятий во сне. Она для меня как якорь при пробуждении, и, если ее вдруг нет, я не сразу узнаю все прочее. Я задаюсь вопросом — где же братья, и почему я не в пекарне, и начинаю слегка паниковать, но все это лишь до того, как я натыкаюсь на теплый небольшой комочек ее спящего тела и я вдруг вспоминаю.

К сожалению, я вспоминаю не только то, что я лежу в теплой постели с женщиной, которую люблю. Я вспоминаю сразу все. Где я, что я обрел, что потерял и… все остальное. И, несмотря на то, что она здесь, в такие минуты трудно испытывать счастье, ведь прошлое просачивается, и в нем так много боли и смертей, которые в ужасных подробностях встают перед глазами. А мне приходится держаться, пока крошечные фрагменты жутких сцен прошлого, что мне хотелось бы забыть, танцуют по дорожкам моей памяти.

Но это возможно, в итоге отбросить такие мысли, когда она вот так лежит в постели, издавая нежные, ноющие звуки, и пытается во сне меня найти.

Иногда это восхитительно.

А иной раз… даже… невыносимо.

Она снова стонет, и все возрастающая необходимость разбудить ее поцелуем овладевает всеми моими мыслями. Сна, которого меня лишили ее беспокойные звуки, теперь уже ни в одном глазу, а ведь до рассвета еще очень далеко. Я перекатываюсь на бок и сгребаю ее в свои объятья. Но когда ее теплое тело оказывается так близко, становится только хуже, и я целую ее в шею, пытаясь с этим совладать. Нежно не для того, чтобы ее будить, но для того, чтобы…

Кого я обманываю? Это мне вовсе, абсолютно не поможет…

— Пит, — вздыхает она сонно и отворачивается так, что я больше не могу дотянуться до ее шеи. — Я пытаюсь поспать.

В ее дыхании, не очень свежем, все равно есть нечто меня опьяняющее — всякий раз и вопреки всему.

— Ты можешь спать дальше, — шепчу я, касаясь губами ее волос. — Не обращай на меня внимания. Я просто полежу здесь, сгорая от желания.

— Ну, лежи, — зевает она в подушку. Не проходит минуты, как она снова ровно сопит. Полагаю, мне не стоит удивляться тому, как быстро ей удается так заснуть, когда она разомлеет. Ведь когда-то ей доводилось спать на деревьях. Но от этого мои муки не меньше. Конечно, я не ожидал, что она будет готова всякий раз, когда мне это так приспичит, но лежать сейчас в темноте и отчаянно пытаться игнорировать тот факт, что я ее ужасно хочу, занятие не из приятных. Если я встану и отправлюсь в душ, шум воды ее разбудит, а я ненавижу будить ее в такие ночи, когда она так безмятежно спит.

Так что я думаю о голом Хеймитче.

Я должен признать, что хоть отмывать его от блевоты и было ужасно, в этом нашелся неожиданный плюс: воспоминание об этом равносильно холодному душу.

Но, несмотря на столь гадкие мысли, что должны быстрей меня укоротить, мне требуется целая вечность, чтобы, наконец, заснуть. Мне приходится перебрать в памяти все принадлежности пекарни. Припомнить, какие из комнат в доме пора перекрасить, и какой цвет каждой из них подойдет. Я сочиняю в голове парочку новых тортов и думаю о композиции будущей картины, прежде чем, в конце концов, начинаю погружаться в забытье, уже когда солнце показалось из-за горизонта. Я уверяю себя, что вот-вот встану, но немного отдыха все же не повредит.

Мне кажется, всего через минуту она яростно трясет меня за плечо, пока я наконец не просыпаюсь.

Как только я соображаю, что к чему, я умудряюсь придавить ее к кровати. У меня снова все встало, а может быть и не переставало стоять, и теперь, когда она уже не спит, я не собираюсь впустую тратить время.

— Ты проспал, — она поднимает брови и кивает в сторону часов на прикроватном столике.

А меня это не волнует, так я ей и говорю, пока целую ямочку между ее ключицами, а потом прокладываю губами дорожку вдоль изгиба ее шеи к нежной линии подбородка. Она слегка извивается подо мной, и я уже задыхаюсь от желания.

— Может, тебе и нет дела, зато Вику точно есть, — она пытается высвободиться, толкая меня в грудь, но все ее попытки заставляют меня только крепче удерживать ее на месте. — Он и так уже все время бросает намеки. Я не в восторге от того, что он воображает нас за этим делом. Это не нормально!

— И что тут может быть такого ненормального? Мы взрослые люди, мы женаты. Не нарушаем ни единого табу, — я стягиваю бретельку ночной сорочки с ее плеча, целуя вдоль ключицы. — То, что я с тобой делаю, абсолютно приемлемо в приличном обществе.

Она закатывает глаза.

— Ладно, не то чтобы я собирался послать Эффи письмо с подробным описанием, но, правда ведь, никто и не вникает, чем же мы с тобой тут занимаемся, — пытаюсь я ее утихомирить.

— Может быть, остальные и нет, но Вик анализирует буквально все. И я не хочу, чтобы он взялся и за это, — ее руки обвиваются вокруг моей шеи, и на короткий миг я думаю, что все же победил.

А потом я резко опрокинут на спину, а она сидит на мне сверху. С озорной ухмылкой, что я вижу совсем не часто, она проезжается по моим бедрам и потом наклоняется поближе к моему уху.

— Иди работать, Пит, — шепчет она.

И прежде чем я успеваю ее поймать, она заскакивает в ванную и запирается там на засов. И слышно, как включился душ. Не важно, что скоро она уходит на охоту, и ей все равно придется мыться позже. Наверно, будь на то ее воля, Китнисс мылась бы по пять раз на дню. Я думаю о ней, стоящей в душе, о том, как горячая вода стекает по гладким, изящным линиям ее тела, и едва не до крови кусаю губы.

— Ты смерти моей хочешь, — взываю я к ней, надевая протез.

Сквозь звуки льющегося душа, я могу разобрать ее ответный крик:

— С тобой случалось кое-что и похуже!

Я быстро одеваюсь, игнорируя мое большое… неудобство. Ведь она права, мне пора идти. Вик еще недостаточно подкован, чтобы начать день в пекарне как следует, хоть теоретически и знает, как. И если меня там нет, он может пуститься в эксперименты даже с нашими самими ходовыми рецептами. Вообще-то я поощряю его рвение, но не тогда, когда речь идет о первой дневной партии хлеба.

Особенно с тех пор, как мы стали подпирать результатом одного из его опытов нашу заднюю дверь в жару. Тот батон ничем не хуже кирпича.

Ему все ещё есть чему учиться.

Уже одетый и слегка растерявший решимость немедленно ворваться к ней под душ, я вдруг припоминаю, что должен ей что-то сказать.

— Китнисс? — зову я ее через дверь ванной, когда звук воды стихает.

Вскоре дверь приоткрывается, и высовывается ее голова. С волос капает, и вода стекает по ее нежной влажной коже у ключицы. Я понимаю, что уставился на место, где из-под полотенца виднеется ее тело, когда она мотает головой и заливается румянцем.

У меня в штанах снова стало нестерпимо тесно. Нам ведь можно этим заниматься! И мне можно думать об этом, о том, как я ее хочу, и это вовсе не неуважительно, не неприемлемо и никому не вредит. Я чувствую себя почти что пьяным от одной только мысли и улыбаюсь про себя, раз уж она избегает смотреть мне в глаза. Иногда она отвечает на мой мужской призыв почти вызывающе, дерзко, но порой бывает неожиданно застенчива, прямо как сейчас. Наверное, мне никогда не привыкнуть к такой вот ее многогранности.

— Что, Пит? Разве тебе не пора уже идти? — говорит она, глядя в пол. И я вижу, как в уголках ее губ прячется намек на улыбку.

Я чешу в затылке, пытаясь вспомнить, что именно я хотел ей сказать. Она терпеливо ждет, вода с её волос каплет на пол. Это я обычно злюсь, когда меня подводит память, а она всегда спокойна и не раздражается, если я вдруг забыл то, что уже вертелось на языке.

Уставившись на стену, чтобы не отвлекаться, я пытаюсь восстановить в памяти момент, в который меня зацепила та мысль. И только перед самым уходом, пытаясь потуже завязать шнурки, я припоминаю то, что она сказала мне прошлой ночью.

Вот оно!

— Ты ведь говорила, что мне надо подписать сегодня что-то, что принес Гейл?

Она смотрит на меня странновато, не могу понять отчего, и говорит:

— Позже.

И закрывает дверь у меня перед носом. Ни объяснений. Ни поцелуя на прощанье. Ни-че-го. Как и не было застенчивой улыбки, остался только ясный от ворот поворот. Правда, когда я уже закрываю за собой дверь в нашу спальню, до меня доносится её негромкое «Пока!» со стороны ванной комнаты.

Дойти на работу в пекарню оказалось не так уж легко — не только оттого, что меня тянет домой смутное беспокойство: почему же она так себя повела, когда я уходил, но и оттого, что мне надо элементарно, в физическом смысле, успокоиться. Тут уж нашла коса на камень, и ничего не попишешь. Голова у меня разрывается от мыслей: с одной стороны — почему она меня почти что выгнала из дома, с другой — но как же пахнет ее кожа: как лес, как пот, и как она сама только и может пахнуть… Когда я дохожу до города, я лишь усилием воли не даю себе развернуться, ринуться в лес, стащить ее с того дерева, где она затаилась, и сразу…

Это не помогает...

Мне приходится четыре раза пройтись вокруг площади, пока я не чувствую, что могу зайти в пекарню без заметного конфуза.

— Где ты был? Уже почти шесть тридцать, — ворчит Вик, меся уже вторую утреннюю порцию теста с такой силой, какую и не заподозришь, глядя на его тонкие запястья. Обычно по утрам он не такой угрюмый. Думаю, это не только из-за моего опоздания, ведь он вообще-то любит поработать в одиночестве. Я уже начинаю думать — что же могло так его расстроить, когда эта причина воочию предстает передо мной — она сидит за разделочным столом и смотрит на меня.

— Приветик, Булочник, — ухмыляется Джоанна, и крошки вчерашнего печенья падают у нее изо рта. Она почти прильнула к подносу со сладкой выпечкой, который она стянула с витрины.

Я киваю и улыбаюсь ей, на мой взгляд, довольно любезно, а потом иду через кухню, чтобы раздуть в печи все еще тлеющие угли. Вик уже явно пытался это сделать, но он все же не так хорошо управляется с огнем, как я сам, и он не решается пока раскалить их как следует, до нужной температуры.

Сегодня я не так сильно рад Джоанне, как мог бы обрадоваться в любой другой день, особенно учитывая, что мы вообще с ней очень редко видимся. Думаю, когда у нее появится ребенок, она станет приезжать к нам еще реже. О том, чтобы я ее навещал, даже речи не идет. Раз уж Китнисс по закону обязана находиться в Двенадцатом, то и я отсюда ни ногой. Так что на самом деле я должен был прийти в восторг от того, что она объявилась у меня в пекарне едва не засветло. Но именно сейчас я слишком занят для восторгов.

Как бы я ни соскучился по Джоанне, нельзя забывать, что я опоздал почти на сорок пять минут, и мне давно уже пора отправить тесто в печь. И если мы с Виком не поспеем, у порога булочной скоро выстроится очередь из желающих купить теплый утренний хлеб. А ведь сейчас, особенно сейчас, когда война закончилась, и запасов еды почти нет, наш хлеб так важен для пропитания всех, кто вернулся в Дистрикт.

— И что же тебя сегодня утром держит на привязи? — спрашивает она, стоя прямо позади меня. Я пытаюсь не впасть от такого вопроса в ступор. — Не то, чтобы я любила обниматься, но от тебя объятий я все-таки ждала.

Я сжимаю зубы и качаю головой:

— Все в порядке. Просто проспал и не успел позавтракать.

Она хитро усмехается:

— Потому что был слишком занят, барахтаясь в постели?

— Я все слышал! — протестует Вик.

Ну, конечно, Джоанна Мэйсон не может обойти вниманием единственную вещь, о которой я так упорно стараюсь не думать хотя бы до конца дня. Чего еще от нее можно ожидать?

— А ты-то что здесь делаешь? — пытаюсь я сменить тему. — Тем более в такую рань.

Сразу двумя указательными пальцами она упирается в свой округлившийся живот.

— Ходить беременной отнюдь не сахар. Он дико пинается! Не знаю, чего этот парень так чертовски разошелся, но совершенно точно не могу из-за этого спать!

Только я собираюсь пройти мимо нее к столу, она хватает меня за руку.

— Не так быстро. Ты увиливаешь от разговора и не в духе, а значит, ты расстроен, и мы оба знаем, что может быть из-за…

— Только не при Вике, — шепчу я ей хрипло.

Через ее плечо я вижу, как Вик трясет головой, засовывая поднявшееся за ночь тесто в духовку:

— Пит, я все слышу. И ты прав: хоть я и не ребенок, я бы предпочел, чтобы вы избегали обсуждения всего, на что Джоанна намекает, хотя бы в моем присутствии.

Джоанна принимается кружить по кухне, и, хоть ее лица мне и не видно, я могу угадать, что на нем играет хищная улыбочка. Я такую уже видывал прежде, и, хоть меня она и не колышет, Вик ведь — совсем другая история. Он роняет последние кусочки теста на противень и пятится к столу, ища пути отступления.

— О, теперь мы уже линяем подальше от взрослых разговоров? — она медленно фланирует в его сторону. Ну, насколько беременная женщина может фланировать. — Ты не был таким уж скромником, когда дело касалось нас с твоим братом.

— У него были проблемы с выражением своей мысли, — шипит Вик в ответ. — Я думал, что делаю ему одолжение! И, кроме того, это было так…

Она фыркает:

— Было как?

— Эм… очевидно?

— Слушай, Вик, — роняет Джоанна со скучающим видом, хотя мне вполне ясно, что она здорово забавляется в душе. — Я согласна, что это было весело. Я просто хочу сказать, что раз уж ты отмачиваешь такие номера, как намедни, — она тычет ему пальцем в грудь, — будь уж так добр принять для себя идею секса как таковую, и не поджимать при этом губки.

Расширившиеся глаза Вика мечутся вверх-вниз, и он кивает, явно сбитый с толку. Он, кажется, даже остолбенел. Я такое прежде уже видел. Джоанна хлопает его по плечу и поворачивает обратно ко мне, но я вижу ее улыбку, и она снова оборачивается к Вику.

— О, и еще кое-что.

— Да? — нервно сглатывает он.

— Я знаю, что они обалденные, особенно сейчас, раз я беременна, но хватит уже пялиться на мои сиськи!

Я даже не успеваю заметить, как он выскочил, так это быстро. Я только слышу, как завращалась дверь, когда он сбегает из кухни в переднюю комнату, где у нас булочная.

— Ты начинай там открывать все потихоньку, ладно, Вик? — кричу я ему вслед, надеясь на лучшее. Собираю меж тем все хлебные противни, что он заготовил, и ставлю их в печь.

— Ну и что тебя сегодня так растравило с утра, Булочник? Наша Сойка на ковре?

Я взглянул на нее, а она захохотала, прежде чем усесться обратно за стол и запихнуть в рот очередное печенье.

— Тебе Гейл что-нибудь говорил насчет какого-то документа, который мы с Китнисс должны подписать? — спрашиваю я, полностью загрузив печь.

Она мотает головой.

— Нет. А что?

— Прошлой ночью, когда мы уже шли спать, она сказала мне, что хочет, чтобы я подписал свадебный подарок Гейла. И вроде она была этим довольна. Но когда я ей напомнил это сегодня, она захлопнула дверь прямо у меня перед носом.

— Это было до или после того, как она тебе не дала? — спрашивает она прямо, и, начав осматриваться на кухне, трогает там все подряд.

— После, — морщусь я в ожидании обильного града насмешек, которыми она меня должна осыпать.

Вместо этого она требовательно и довольно внезапно вопрошает:

— Где у тебя тут туалет?

— Уф… в передней комнате. Вик тебе покажет.

— У этого малыша ноги такие же длинные, как у его папаши, и одной из них он беспрерывно колотит в мой мочевой пузырь, — бормочет она недобро, ломясь во вращающуюся дверь.

И я остаюсь один в компании лишь своих мыслей о печальных событиях этого утра.

Не то чтобы я расстроен из-за того, что мы не занялись сексом. Конечно, мне очень хотелось. Думаю, ничто бы меня не остановило сейчас от того, чтобы бегом нестись весь путь до дома, если бы она бросила мне хотя бы крошечный намек, что будет ждать меня там голой. Но она ведь не обязана быть готовой ко всему, когда мне только захочется. Особенно, если это происходит посреди ночи.

Но ее отказ, хотя он был просто сонный и, в общем, необидный, в сочетании с ее странным поведением потом играет со мной злую шутку, заставляя думать, что это все как-то связано. Хотя умом я понимаю, что это вряд ли. Не знаю, что у них произошло там с Гейлом — только то, что они, наконец, поговорили, и она после этого закрылась. До сегодняшнего утра я по этому поводу совсем не беспокоился. Но теперь я в этом уже не так уверен.

Я ей доверяю. Правда, доверяю. Но мой разум принялся нарезать круги вокруг этой темы, даже против моего желания. Сейчас я беседую с Доктором Аврелием раз в две недели, и каждый раз все сводится к одному.

"Пит, просто есть вещи, которые даже время изменить не властно».

Я могу только напоминать себе, что кое-что из моих переживаний — это просто паранойя, что это не настоящее. Что я должен просто пережить их и отпустить, потому что контролировать их я не могу. Совсем.

И я ей доверяю. Я должен ей доверять.

Совсем скоро Джоанна возвращается, толкаясь в дверях самым шумным образом. Я уже не одинок. Думаю, я вообще никогда не бываю одинок, это просто мои психические проблемы заставляют меня так себя чувствовать, душа меня исподтишка.

Она падает на стул и забрасывает ноги на стол:

— Так на чем мы, бишь, остановились?

Я тут возвращаю её ноги на пол и тщательно протираю место, где они побывали, мокрой тряпкой.

— Думаю, ты собиралась меня дразнить, а я собирался опять сменить тему, и потом мы бы позлились друг на друга некоторое время.

Она закатывает глаза.

— Звучит довольно противно. Мы можем просто перейти к тому, где ты мне говоришь, какая муха тебя сегодня укусила? Ты даже не был рад меня видеть, что, естественно, полностью исключено.

Я пожимаю плечами.

— Я ведь не идиотка, Пит. Припоминаешь? Было ведь правило. Ничто не может быть так ужасно, чтобы об это нельзя было сказать вслух.

То, что она прибегает к основам нашей групповой терапии значит лишь то, что избежать разговора мне все-таки не удастся.

— Я всегда обычно могу понять, что творится с Китнисс, а сейчас я просто в растерянности. Мне просто хочется узнать у нее, что происходит, но мне при этом кажется, что я уже себя накручиваю: мол, она только что говорила с Гейлом, и она может решить, что я ревную и что-то подозреваю, а это вовсе не так.

— Ты уверен, что не бесишься просто из-за того, что она сегодня утром отказалась с тобой трахаться? — она водружает ноги обратно на стол и победоносно мне улыбается.

— Нет! То есть, вроде того. Я определенно не бешусь. Это, конечно, влияет, но это ведь не ее вина. Просто я чувствую себя отвергнутым, хотя на самом деле так вышло потому, что было уже поздно, и у нас фактически не оставалось времени этим заниматься.

— И ты не нервничаешь из-за того, что сюда вернулся Гейл? — она смотрит на меня так, будто уже знает ответ.

— Насколько сильно ты будешь злиться, если я скажу, что да?

Она хлопает по столу и глядит на меня.

— Ты думаешь, я не нервничала, придурок? Конечно, и еще как! Да ты знаешь вообще, как все это было ужасно для меня? Всего этого не должно было быть! Я вообще не решалась завести ребенка, но раз уж он на подходе, мне придется прибрать все свое дерьмо до того, как он родится, не говоря уж о том, что придется прибрать все дерьмо его папочки. Никто и не думал, что у нас будет столько обрубленных концов, да и вообще, если я дам себе об этом много думать, я еще только больше увязну, и отделаться от всего этого никогда не смогу.

Я знаю, что Джоанну не всегда можно трогать, есть строгие правила, когда и как. И мне они известны как никому хорошо, потому что когда-то только я сам и мог ее хотя бы коснуться. Но иногда он выглядит такой уязвимой, что я не могу удержаться и обнимаю ее.

— Я и представить не могу себе двоих, менее приспособленных, чтобы быть… — она машет рукой так, будто не уверена, какое слово выбрать, и эта рука задевает меня по лицу, — ...вместе. Не считая вас обоих и Хеймитча, мы с ним, наверное, самые крепко контуженные войной люди во всей этой адской стране. Даже Энни пришла в себя больше, чем я. Но я все еще с ним, потому что, даже когда я себя чувствую погано, я не представляю, где бы я еще хотела оказаться. Я знаю, потому что я уже пыталась. Так что хватит тискать меня, Булочник, пока я не сломала тебе руки. Ты же знаешь, я не выношу, когда меня трогают.

Но она смеется, так что я думаю, что все в порядке.

Я ее отпускаю. Точнее, ставлю на пол. Даже беременная она такая хрупкая, маленькая, и косточки у нее, как у птички. До того… ну, до того, что случилось на Квартальной Бойне и потом, она была миниатюрной, да, но хорошо накачанной и сильной. Я-то снова набрал все утраченное в тюрьме, и даже больше того, а она отнюдь нет.

Боюсь, она уже никогда не станет прежней, даже если безостановочно будет есть наши черствые печенья.

— Это совсем не относится к тому, что ты мне до того сказал, — она выглядит смущенной.

— Все нормально, — говорю я ей. — Мне уже полегчало, хоть я и не совсем понял, почему.

— Она тебя хочет, по любому, — отмечает она. — Могу сказать, я видела, как она на тебя смотрела вчера, когда вы сидели во дворе у огня. Она глаз не могла оторвать от твоих рук, когда ты сам смотрел в сторону.

— Ну, вообще, я знаю, что… постой, от моих рук?

Она сжимает свои ладони:

— Если ты это знаешь, это не значит, что ты не должен об этом слышать. И вообще начинать нужно с того, что она вечно крутила в пальцах эту чертову жемчужину: все время, пока мы с ней жили в одной комнате. Если уж это не вопиющий символизм, я уж и не знаю, что тогда.

— Жемчужину?

— Да, ту, что ты дал ей. На Квартальной Бойне. Она, вечно лежа на спине, катала ее по губам и целовала, когда думала, что я сплю. Честно, она ее могла так и до дыр стереть. А мне бы вот подержать свой рот на замке.

А потом я начинаю так смеяться, что в итоге падаю на пол.

— Если ты так расстроен, ты должен просто дать ей знать, как сильно ты ее хочешь. Знаешь, проявить некоторую инициативу.

— Я не люблю давить на нее…

В ее взгляде видна смертельная печаль.

— Я знаю почему, и ты в курсе. Но я просто хочу, чтобы ты понял: уж если женщина тебе доверилась, она не будет возражать, если ты как следует прижмешь ее к стене и оттрахаешь до потери пульса.

Отправляя следующее печенье в рот, он ухмыляется.

— Черт возьми, я совсем не возражала прошлой ночью, когда Гейл…

Я сбрасываю ее ноги со стола, как раз когда раздается вопль Вика:

— Кто-нибудь проткните мои барабанные перепонки!

Дальше день движется уже легче, хотя я время от времени чувствую, как меня слегка колотит от беспокойства. Приходит Гейл и предлагает мне помощь в очистке печи от прогоревших углей. Он, кажется, не может остановиться, даже когда Джоанна принимается со своего места бросать в него комочки теста. Он одаривает ее взглядом, в котором есть и раздражение и что-то еще — я не уверен, что вообще должен это видеть.

Желание срочно сбежать в лес и найти там Китнисс снова нестерпимо меня одолевает.

— Ты должен пойти домой, Пит, — объявляет Вик примерно за час до того, как мы обычно закрываемся. — Похоже, ты на грани приступа.

— Разве? — отвечаю я, отрываясь от торта, который глазирую.

Вик кладет нож, которым он обрезал неровные края торта, поправляет съехавшие с переносицы очки и принимается излагать своим, как я его называю, «научным голосом»:

— Твои зрачки расширяются уже на протяжении нескольких минут. Ты бросаешь то, чем занимался, и принимаешься пялиться в пустоту, как будто ты вообще не здесь. Кроме того, твои руки трясутся. Все признаки неизбежного приступа.

Джоанна скалится:

— Приступ, да? Вот как теперь это называется? Ты должен срочно бежать домой, чтобы «приступ» произошел без посторонних глаз.

Гейл, который сидит позади нее, тоже неожиданно прыскает. И я чувствую непреодолимое желание сказать ему, что собираюсь пойти домой и заниматься любовью со своей женой до тех пор, пока она не охрипнет от криков. Но его смех внезапно обрывается, сменившись придушенным кашлем, и левая рука Джоанны при этом выпадает из моего поля зрения. И я решаю оставить эту информацию при себе.

— А знаешь что? Ты прав. Мне надо идти, — не дожидаясь ответа, я хватаю свое пальто и вылетаю через заднюю дверь.

— Увидимся… — выдавливает Гейл, когда она уже захлопывается за мной.

Пока я иду домой, мое раздражение копится, пока не превращается в гнев. Я хочу знать, что же происходит, почему сегодня утром она меня так жестко оттолкнула. Я хочу зацеловать ее до бесчувствия и ощутить, как она подо мной извивается. Я чувствую, что весь внутри пылаю.

— Китнисс! — распахнув дверь, я кричу голосом столь яростным, что он и самого меня пугает. Звук отражается от стен и ступеней лестницы, но ее пока нигде не видно. Ее ботинки, куртка, лук — все на своих обычных местах у двери, но я ведь всегда чувствую ее присутствие. Не знаю, сделал ли это со мной Капитолий, или я сам, или просто так бывает, когда в кого-то влюбляешься, но я всегда ее чувствую.

А на первом этаже ее определенно нет.

Я бегу вверх по лестнице, перескакивая разом две ступени, и врываюсь в нашу спальню. В душе снова различимо льется вода. Сквозь этот звук я слышу, как Китнисс поет себе под нос. Я снимаю рубашку еще до того, как сам понимаю, что делаю. Бросаю ее на кровать, когда замечаю чуть приоткрытый лист тонкой капитолийской бумаги с подписью Гейла внизу.

Странное ощущение — держать такую бумагу в своих мозолистых руках. Я бы не оказался порисовать на такой, но её не так уж просто достать. Так что же она делает на моей кровати?

Я разворачиваю ее до конца и вижу на ней свое имя и девичью фамилию Китнисс. Закрываю глаза, и на моих веках вспыхивает широкая улыбка Цезаря Фликермана.

Мы больше женаты, чем могли бы нас сделать бумага с печатью или самая большая вечеринка.

Вот она. Эта самая бумага. С подписью Гейла в конце. Это свидетельство.

Я слишком увлечен разглядыванием его, и даже не замечаю, как перестает литься вода, смолкает пение и открывается дверь в ванную, пока теплые и слегка влажные после душа руки не заскользили по просторам моей спины.

— Ты сегодня рано, — мурлычет она, и меня будто пронзает разряд электричества. Я весь день был так возбужден, что мне понадобилось только полминуты, чтобы опять налиться в полную силу... Да мы могли бы уже раз пятьдесят успеть сделать это за прошедшие шесть часов.

Я пытаюсь обернуться, но она крепко вцепилась мне в плечи и прильнула ко мне. Я чувствую прикосновение ее обнаженной кожи к своей и понимаю, что она практически не одета. И каждый мой мускул напрягается, когда она слегка проходится ноготками по моему позвоночнику.

— Кстати… видимо, мы не женаты, — продолжает она, прокладывая поцелуями дорожку вдоль моих плеч. Губы у нее нежные, хоть и слегка потрескались, и я чувствую эту разницу в текстурах, когда они скользят по моим шрамам. Я закрываю глаза и блаженно вздыхаю.

И тут ее слова вдруг до меня доходят.

— Что? — я поворачиваюсь, и мои глаза готовы вылезти из орбит.

Не считая того раза, когда я помогал ей расстегнуть ее фальшивое свадебное платье на спине, я никогда не видел на Китнисс ничего похожего на «шикарное» белье. Никогда. Даже в тот раз я увидел только застежку от лифчика, а потом закрыл глаза и принялся думать о голом Хеймитче.

Но то, что надето на ней сейчас, может быть охарактеризовано только как дамское белье, изысканное и очень сексуальное.

Оно черное и сделано из кружев, только вместо гофрированных или закругленных краешков, или как там это называется, ее белье обрамлено чем-то изящно… рваным. На ней бюстгальтер и, полагаю, что-то вроде крошечных шорт, и только так я и в состоянии все это описать. Потому что сейчас я чувствую себя абсолютно не как мужчина, который уже целый год может лицезреть эту женщину во всех стадиях обнаженности. Я чувствую себя как пятнадцатилетний юнец, на которого свалился главный приз в мальчишечьей лотерее. Что-то сильно дергается у меня в штанах, и я напрочь забываю, о чем вообще мы говорили, пока она сама не продолжает.

— По закону мы с тобой не женаты. Форма, которую мы отослали в Капитолий, не была официальной. Оказывается, ты не можешь об этом просто уведомить. Так что… — она делает глубокий вдох, будто и сейчас ей трудно это произнести. — Гейл дал мне это, — она указывает на бумагу, которая безвольно свисает из моих рук, — и сказал, что ее надо подписать, чтобы мы были юридически защищены.

— Он дал? — говорю я в сторону её груди.

Она приближается ко мне, и я чувствую, как ее руки трогают меня за пояс и потом ныряют сзади мне в штаны.

— Я не хочу говорить о Гейле, — шепчет она, и затем прикусывает меня за ухо. — Я хочу, чтобы ты меня взял прямо сейчас. Так, как хотел утром. Я об этом целый день мечтала.

— Уф, а разве нам не надо это подписать? — сморозил я, наверное, самую глупую вещь, какую только мог, а все потому, что мне совершенно непривычна её столько откровенная манера выражаться.

Она отступает и смотрит на меня, как на самого большого идиота.

— Ну, если ты именно этого хочешь, Пит...

Я весь натянут как струна, когда гляжу на нее, на влажные волосы, раскинутые по плечам, и на черные кружева, оттеняющие ее смуглую кожу.

Может быть, мне это лишь кажется, но ее запах просто струится в воздухе.

— Черт возьми, нет.

Я бросаюсь вперед и захватываю ее губы в поцелуе, и подталкиваю до тех пор, пока мы оба не оказываемся у стены. Я ощущаю, как ее руки царапают мне спину, пока наши губы яростно атакуют друг друга, и я обхватываю ее за талию, легко поднимаю и прижимаю к твердой поверхности. Ее ноги обвили меня, и я могу почувствовать ее жар даже сквозь ткань своих брюк.

— Хочу тебя взять у стены, — и раз уж я начал, не могу остановиться. — Я изнывал от желания весь этот чертов день. Не мог перестать думать об этом. Я три раза неправильно написал имя Сьюзи на ее именинном торте, потому что мог думать только о том, чтобы… — она протягивает руку и хватает меня, и я захожусь от стонов.

— Так о чем? — шепчет она, расстегивая мне ширинку.

— Трахнуть тебя, — задыхаюсь я. Я чувствую, как ее пальцы скользнули мне в трусы и тесно меня обхватили. У нее такие теплые после душа руки, и ощущения просто сказочны. Я говорю такие вещи очень редко, и даже не знаю, отчего начал сейчас, но теперь меня несет все дальше. — Я думал о том, как смету все со стола в пекарне и уложу туда тебя, чтобы тебя… распробовать.

Ее рука начинает двигаться еще быстрее, и я заглушаю стон, уткнувшись ей в плечо. Не предупреждая, я отпускаю ее ноги, и она со стуком соскальзывает вниз.

— Что ты…? — начинает она, пока я прижимаю ее бедра к стене и тем же движением стаскиваю с нее шортики, а сам встаю на колени. Завтра я об этом пожалею, уверен, но даже если так, я, возможно, не буду очень каяться, потому что я хожу ее, хочу этого, так чертовски сильно.

— И то, что мы не в пекарне не значит, что я не могу этого сделать.

Локтем и ладонью правой руки и раздвигаю ей бедра, и ее запах растекается уже повсюду, и доводит меня до умопомрачения. Я слышу, как она всхлипнула, запрокинув голову, и потом для меня перестает существовать все, кроме нее самой, горячей и уже совершенно промокшей. Она запускает пальцы мне в волосы и начинает тихонько поскуливать, и эти звуки эхом отдаются по всей комнате.

Я закидываю ее бедра себе на плечи и встаю, не прекращая своей работы ртом. Ее бедра сродни рычагам, и в таком положении мы не менее устойчивы, чем раньше, так что, придерживая их, я снова прижимаю ее к стене. Она сильно сжимает ноги вокруг моей головы, царапает мне скальп своими короткими ногтями и потягивает за волосы. Крошечные уколы боли только быстрее разгоняют мою кровь и будят больше страсти. Времени уже не существует, только прикосновения, ее вкус и ее дрожь, которую я ощущаю так близко.

— Пит, о да, о да, прошу не остана-вли-вайся, — скулит она в бесконечном потоке едва различимых слов. Я чувствую, что она вцепилась мне в волосы еще чуть больнее, а ее ноги сжались еще крепче.

Потом она кричит, и я почти кончаю от одного только этого звука. Все ее тело опадает и расслабляется, и я готов ее поймать, когда она скользит вниз по стене. Когда она, в конце концов, встает на ноги, и приникает ко мне ослабевшим телом, все, что она способна выдавить, это только два хриплых слова:

— Сделай это.

Я слегка смеюсь и целую ее в лоб.

— Что именно?

От моих слов по ней будто бы проходит разряд тока — она выпрямляется и толкает меня по направлению к кровати.

— Хочу, чтобы ты сделал то, что говорил раньше, — произносит она мягко, нетвердо шагая в мою сторону. Ее тело может быть и измотано, но глаза сияют особым серебряным блеском.

-Трахни меня.

Побывав столько раз на грани безумия, я очень серьезно отношусь к своему психическому здоровью. Стараюсь сохранить голову холодной, когда могу, а если нет — спешу хотя бы убедиться, что никто поблизости не пострадает.

Но после ее слов я совершенно теряю голову.

Я делаю шаг вперед, хватаю ее и кидаю на кровать. Ее тело приземляется прямо на свидетельство, и даже подпрыгивает, прежде чем приземлиться вновь, а я уже срываю с себя штаны и белье, и добираюсь до нее прежде, чем она полностью замирает. Хватаю ее ноги и притягиваю ее к себе. Я так возбужден, что, мне кажется, могу взорваться в любую секунду, но меня это не волнует, когда я нахожу ее сокровенное место и без усилий скольжу внутрь в ее тесный, одуряющий, влажный жар.

— Подпиши, — задыхается она, хватая меня за плечи и останавливая мои движения.

Я пытаюсь уловить, о чем она вообще говорит, но все, что я могу сделать, это пока что сдержать себя.

Она протягивает руку куда-то вниз и достает оттуда свидетельство о браке, и потом кладет его на свой влажный от пота живот. На ней по-прежнему надет бюстгальтер, а на мне — лишь носки.

Ну, один носок.

И все это выглядит совсем не неотложным.

— Прямо сейчас? — спрашиваю я, чувствуя, что у меня мутится в глазах от попыток себя сдержать.

— Прямо сейчас, — она хватает ручку с прикроватного столика и протягивает ее мне. — Не хочу, чтобы мне кто-то указывал, кто именно мой муж. Так что подпиши. Сейчас. И это будет нашей «официальной церемонией». Женись на мне, Пит Мелларк.

Я смеюсь, потому сто это сразу до сердечной дрожи сладко, немножко нелепо и вообще — так похоже на Китнисс, но мой смех вдруг резко обрывается, когда она вдруг начинает сжимать стенки своей пещеры вокруг меня. Схватив ручку, я наклоняюсь и пытаюсь вывести свое имя, и рыкаю:

— Хочешь, чтобы я и вправду это сделал, прекрати-ка это на минутку, женщина.

— Вот и посмотрим, как сильно ты хочешь, чтобы я была твоей женой? — она поднимает брови, дерзко меня дразня. — Сможешь удержать себя в руках достаточно, чтобы подписать?

Я сжимаю зубы и пытаюсь игнорировать блаженное давление ее ритмичных сжатий вокруг меня.

— Я еще сделаю из тебя честную женщину, — издаю я полусмех-полустон.

Ручка соскальзывает на матрас, когда она проводит своими ноготками от моего затылка до копчика, и моя подпись в итоге выглядит примерно так, как я расписывался десяти лет от роду, но я это сделал.

— Твоя очередь, — ухмыляюсь я, потом выхожу из нее и переворачиваю её на живот. Ставлю ее на локти и колени, а снова погружаюсь внутрь неё, а пальцем начинаю твердо нарезать крошечные круги вокруг комочка нервов, которые непременно скоро перебросят ее за край…

Она судорожно хватает ртом воздух, и я вижу, как сильно дрожит ее кисть, когда она тянется за ручкой.

— Пит, что… — стонет она.

— Скажи-ка мне, Китнисс, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, все время врезаясь в нее, — как сильно ты хочешь быть моей женой?

Взгляд, который она мне посылает, на миг обернувшись, поджаривает меня изнутри.

— Не вздумай останавливаться.

Она подписывает, не разжимая кулак, и у нее выходит огромная карикатура на ее обычную подпись. Потом она швыряет ручку и следом за ней бумагу через всю комнату. Спина ее выгибается, и она движется навстречу мне так же отчаянно, как я сам толкаюсь в нее. Наши тела блестят от пота, и мне нелегко удержать ее за бедра, чтобы не разорвать касание, но я бы предпочел скорее умереть, чем остановиться.

Хочу, чтобы она кончила, она обязана кончить, потому что если мне придется сдерживаться еще хоть чуть-чуть, думаю, меня вообще не станет. Но по тому, как она сжимает меня, и как она вцепилась в простынь, я полагаю, что она уже на грани.

— Я так чертовски сильно люблю тебя, — стонет она в подушку, опустив голову и слегка поменяв угол наклона, так что я могу войти в нее еще чуточку глубже.

Когда я бываю на грани приступа, время, кажется, останавливается, разбиваясь на бесконечно малые части, будто бы у меня есть лишь миг, чтобы остановиться, остаться на этом краю пропасти, зацепиться за твердую почву психической нормы. Удержаться очень сложно, гораздо заманчивей прыгнуть вниз. Но я каждый раз борюсь, я подаюсь назад, и все лучше и лучше удерживаю себя, отступаю от края туда, где я все еще в здравом уме, где всё реально.

Это очень изматывает в любом случае, когда ты пытаешься удержаться. Когда стараешься быть сильным в момент, когда скорее слаб. Но когда я чувствую ее под собой и вокруг себя, такую прекрасную и дерзкую, я не могу даже думать о сдержанности. Я вообще ни о чем не могу думать, кроме как о том, чтобы устремиться к краю, чтобы упасть туда вместе с ней. Но я отступаю. Я жду ее. Она знает, что я жду. И что я буду её ждать.

Но ровно в тот момент, когда я уже думаю, что она вот-вот сверзнется в эту пропасть, когда я уже не могу больше этого выносить, она поворачивается и смотрит на меня с блуждающей, хмельной улыбкой.

— Давай, Пит.

И я теряю себя… Весь мир растворяется в одном этом миге, полном ощущений, и потом…

Все взрывается.

Где-то в самый разгар бури наслаждения, я слышу, как она выдыхает мое имя. А потом я валюсь на нее сверху, чувствую, как кровь с барабанным боем катится по моему телу, и не остается места ни для чего больше, только для блаженной пустоты, которая приходит вместе с этим освобождением.

— Вот теперь это официально, — говорит она спустя какое-то время. Мы лежим, оба уставившись в потолок, рука в руке, слишком усталые даже для того, чтобы повернуться друг к другу и обняться, — Теперь я определенно, безо всякого сомнения, Китнисс Мелларк.

— Мы это толком никогда и не обсуждали, — зеваю я. — Ты можешь оставить свою фамилию. Я знаю, это необычно, но я даже мог бы называться… Пит Эвердин. Теперь, когда у нас есть свидетельство, мы можем поменять все, как только захотим. Это лишь глупая традиция, я не вполне понимаю, почему женщина вообще должна отказываться от своей фамилии.

Она смотрит на меня с нежностью, тем долгим взглядом, который я, как бы ни прекрасно было то, чем мы только что занимались, предпочел бы всему другому на свете до конца моей жизни.

— Меня все устраивает так, как есть, — говорит она.

Ладно, и меня…