Серафим обреченный (гет)

Зверь не просто сердился – он был в бешенстве.

Волан-де-Морт ошибся – приступ агрессии и раздражительности не окончился апатичностью и безразличием ко всему…

Больше не было ТОГО, что могло держать Саламандру в рамках. Этот проклятый договор, и то, что Лорд забрал у него самое сокровенное, самое дорогое – только это держало его…

Он не мог сейчас позволить безумию взять над ним контроль – ведь тогда Лорд выполнит свою угрозу. Стоит ему лишь пожелать – и все надежды убийцы станут пеплом…

И все же он очень рассердился.

Мальчишка сбежал, не беда, что он сделает, умирающий подросток, которому некуда идти… но вот артефакт… точнее, артефактом его считал Лорд. На самом деле зеркальная статуэтка преследует его на протяжении многих лет, еще тогда, когда он был ДЕЙСТВИТЕЛЬНО жив, а не воскрешен.

Статуэтка ангела… ангела, которого он мечтал увидеть.

На протяжении не очень-то длинной жизни Саламандру часто посещало то, что люди называют видениями… но чаще – бредом, фантазиями.

Существа, которых он видел в детстве… ангелы… когда ему было десять лет, и он первые убил, эта статуэтка таинственным образом оказалась у него в кармане. Хотя, разумеется, ее там быть не могло. Иногда ему казалось, что он слышит голос, что по ночам статуэтка превращается в какое-то существо, но он всегда это игнорировал, особенно после того, как мать сказала ему, что люди, которые видят и слышат больше, чем надо, попадают в дурдом, где их бьют, морят голодом и унижают. Сажают в изоляторы. В одиночестве!

А он не мог быть ОДИН.

Мать была пьяницей, да, но она многое понимала. Она не лгала, мальчик знал это. И поэтому он игнорировал голос.

И вот он воскрес – а статуэтка тоже здесь. Вообще-то, на самом деле, в этой истории есть еще один момент, а может, не один, но он так не хочет вспоминать… какая разница…

Скоро 31 июля. Он не ненавидел этот день.

Он его боялся. Может, презирал.

День пустоты. День, когда его линия жизни стала точкой, тогда, когда он потерял самого себя…

Бешенство. Злость. Он больше не может терпеть…

Волан-де-Морт устроил ему убежище – кто бы мог подумать – в Годриковой Лощине! В доме, который принадлежал родителям Гарри Поттера. Точнее, даже, на чердаке дома.

Лорд сказал, что Поттер обязательно придет туда. А еще сказал, что, возможно, Поттеру будет больно видеть смерть его друзей в доме, где были убиты его родители. Не там, где они жили… там, где они были убиты. Вот что он наверняка запомнил.

Лорд утратил силу там – там он и вернет ее себе. Полностью. Отомстит. Покажет этому никчемному миру, что Гарри Поттер – не герой, не избранный, не сильнейший волшебник, а просто Большой Везунчик. И все.

Саламандра мог свободно перемещаться из этого дома в Имение. Пространство для него было картой, где часть пустовала, а часть была хорошо изучена. Если он представлял себе местность, знал, где что находится, то очутиться там – дело нескольких секунд.

Да, это большой дар.

На самом деле Саламандра плохо разбирался в том, что происходит, и происходило в мире волшебников. Никто никогда не приходил к нему, чтобы сказать, что он особенный, иди что такие как он есть. Хотя, наверное, это не так. Он уникален. Есть похожие на него, но они слабее.

У него даже палочки волшебной не было – он о них просто не знал. Он никогда не жил как волшебник. Он жил как Особенный. Хотя теперь он взял себе палочку.

Когда Лорд наказывал одного из своих слуг, наслав на него заклинание, тот умер. Саламандра был впечатлен. Лорд произнес два каких-то слова — и человек упал замертво. А в руках у Лорда была палочка. Что ж, тоже неплохо, тоже достойно восхищения, хотя самому Саламандре никакие палочки не были нужны. Но он забрал ее у уже мертвого волшебника – на всякий случай.

И все-таки, он не может ждать. Он должен убить. Сейчас. Кого угодно.

Но эта проклятая Лощина… он ничего не знает здесь. Значит, надо идти в мир, который населяют магглы – так их здесь называют. Они такие беспомощные, и такие самоуверенные.

Саламандра никогда не размышлял о том, КАК он осуществляет перемещение. Просто он хотел оказаться в каком-то определенном месте – и появлялся там. Сразу. Как будто кто-то выключал свет, а когда включал вновь, декорации оказывались замененными на новые.

Он чувствовал, что сегодня особый день, и особая жертва. Точно.

Он уже идет по улице…по дорогам… они такие странные…ровные…нет камней, булыжников. Ровная земля серого цвета.

Дома. У некоторых прозрачные стены, и горящие буквы при входе. Там очень много людей. Они не живут там, заходят, покупают что-то, и выходят.

Магазины. Странные. Странный мир. Но неважно…

Свою жертву он определил сразу. Просто увидел ее и понял – это будет она.

Довольно молодая, высокая, может, выше него, худая. Бледная. Черные густые волосы делали ее кожу еще бледнее.

«Как Смерть» — подумал он.

Но Смертью сегодня будет он.

У жертвы были тонкие губы, тонкий острый нос, небольшие миндалевидные глаза глубокого синего цвета. На лице ее застыло выражение какой-то крайней брезгливости, словно она шла не по дороге, а по куче мусора, или по трупам животных.

Спесь. В ней была спесь.

Она остановилась. Достала очки – смешные очки – с черными стеклами. Саламандре было любопытно – видит ли она что-нибудь в них?

Сам он стоял в тесном закутке между домами. Прохожие не обращали на него внимания – просто потому, что он этого не хотел. А когда он этого не хотел, люди проходили мимо так, словно бы его и не было. И его шрамов.

Он почти полюбил их – шрамы. Он не признавался в этом открыто, но он их полюбил. Они напоминали ему о боли и страданиях – движущей силе мира. Он так считал – боль и страдания движут миром, разумеется, унося его в течение Хаоса. Хаос – то, что ждет мир.

Да, в этом городе все было иначе – улицы, дома, одежда, смешные и даже нелепые вещи… но сами люди ничуть не изменились – все такие же суетливые, безгранично-равнодушные, униженные и ущемленные, «крысятничающие» и завидующие, алчные и апатичные, грубые и жестокие. Такие, как и во все времена.

Это мир движется, меняется, а люди остаются такими же. Меняются только их игрушки, появляются новые методы и орудия для истребления друг друга. Конечно, мир катится к Хаосу. Так почему бы не помочь ему?

Именно поэтому сам Саламандра создал свой мир, и жил в нем. Действительно жил. В мире со своими особенными запахами и цветами, правилами и запретами. Мир этот был необычайно сложен, ровно настолько, чтобы не впустить туда чужой разум. Никто кроме него не сможет проникнуть в его мир.

Саламандра уже подошел вплотную к девушке. Он чувствовал аромат духов, исходящих от нее. Мерзкий аромат. Слишком сладкий, слишком навязчивый, дразнящий…

Она должна умереть. Он хочет этого. Он поможет миру.

Он крепко схватил ее и прижал к себе, и весь мир подыгрывал им в этом спектакле. Кто-то выключил свет, и когда он включился заново, они уже были на Чердаке.

Его Чердаке.

В углу стояли манекены. Много манекенов. Пустые. Обычные.

Только один манекен отличался от остальных.

Он помнил. Ее имя было Велиара – сестра Агалиарепта. Саламандру это позабавило. Велиаром называли демона лжи, приближенного к Сатане.

И эта девушка хотела ему что-то объяснить? Обещала? Угрожала? Лгунья, такая же лгунья, как и все люди.

Ее тело, украшенное бантом, забрали какие-то люди. Лорд сказал, что они отправят его в главный штаб Агалиарептов, чтобы показать, что будет с теми, кто отказывается помогать Лорду Волан-де-Морту.

Он только забрал ее лицо… да, просто срезал с него кожу. Аккуратно срезал. Ему даже показалось, что она была еще жива… может быть. Он был так увлечен работой. Лезвие так легко вошло ей под кожу…отделило ее. Он забрал эти окровавленные куски кожи и, словно маску, надел на манекен. Почти как настоящая, но, конечно, остались следы от лезвия.

Раньше он мог лучше. Джеффри. Так звали парня, который СЁК его. Больно сек. Плетью. Потому что считал что Саламандра – урод. И сёк его. А когда он увидел, что тот улыбается, он стал сечь его еще сильнее, пока рука не устала. А Саламандра улыбался. Он боялся боли. Но и ждал ее. Она стала его наркотиком. Он ненавидел тех, кто причиняет ему боль, но ненавидел их тогда, когда они заканчивали это делать. Но когда Джеффри все еще сёк его, он был ему благодарен. У него все внутри замирало в ожидании, когда плеть соприкоснется с его кожей… он дрожал, и дрожал от наслаждения…

Саламандра никогда не был близок с девушкой, а иначе он мог бы предположить, что испытывает почти сексуальное возбуждение от боли. Она заводила его. Он хотел боли еще и еще, он был РАБОМ И ГОСПОДИНОМ БОЛИ, он хотел испытать все. Все.

Запомнить боль. Поэтому он любил шрамы – презирал и любил их. Ему нравилась собственная непостоянность. Шрамы запомнили боль.

С Джеффри он потом снял кожу. Всю кожу. Как он кричал, этот Джеффри… как он умолял отпустить его… Саламандра ради эксперимента ударил того плетью по месту, где он уже снял кожу, по окровавленному куску мяса, словно хотел сделать отбивную. Смешно.

И крик, полный невыносимой боли и страха стал лучшей наградой. Из его кожи Саламандра сшил мешочек, где хранил свои незамысловатые сувениры. Трофеи. Еще одна схожесть с Лордом, только тот не додумался до такой оригинальности.

Но на самом деле у Саламандры просто не было денег на другую кожу – грех не воспользоваться подарком Джеффри.

Его жертва начала кричать.

Саламандра вынырнул из омута воспоминаний.

Его тело уже начало мелко дрожать, в предвкушении боли.

Он родился на этот свет затем, чтобы причинять боль другим, тем самым заставляя других причинять боль ему. В этом было его истинное предназначение.

Жертва была парализована собственным страхом, теперь она не выглядела спесивой – жалкая молоденькая девушка, с бледной кожей, не такой бледной, как у него, но достаточно, чтобы сойти за смерть.

Впервые в жизни Саламандре захотелось поспешить. Он любил играть с жертвами, изучать и познавать их – он относился к ним почти как к детям, он ЛЮБИЛ их. А они не могли отплатить ему тем же. Они ненавидели и боялись.

Было только одно существо на всей планете, которое его не ненавидело, и совсем не боялось. И сейчас Лорд держит его взаперти…

Эта мысль подхлестнула его. Да, сейчас он не хотел играть.

Он хотел рвать зубами, разрывать на части, кромсать и рушить, захлебываться в крови, быть оглушенным отчаянными криками и призывами.

Он снял с себя рубашку темного цвета – одежду, которую он нашел здесь, в одном из шкафов. Наверное, отца Поттера.

Жертва, которая забилась в дальний угол чердака, нервно всхлипнула и попыталась отползти подальше. Наверное, она решила, что ее будут насиловать. Но Саламандра не нуждался в женщинах, не чувствовал к ним влечения – после его слияния с болью ему больше ничего не надо было. Боли было достаточно.

А может, в нем еще было что-то детское. Совсем детское. Может, он не понимал, что таким образом он тоже может причинить боль, сильную боль, может морально сломать. Но он не знал. В конце концов, он был так юн, так занят своими мечтами и планами, так много знал запредельного и так мало – реального. Человеческого.

Не знал, что таким же образом можно получить и наслаждение – не то, которое он получает посредством боли, когда внутри взрывается фонтан ярких чувств и ощущений, которые становятся наслаждением лишь по истечению секунд.

Но он не знал другого пути. Не мог знать. Все, что он успел увидеть – это боль, страдания, унижения, везде и всюду. Он жил ими. Он с ними подружился, стал их лучшим другом. И ему не надо было другого.

Рубашку он снял лишь затем, чтобы чувствовать ее… боль. Слиться воедино.

Она закричала, когда он приблизился. Заплакала. Умоляла его. Как банально, как просто…

Он схватил ее за руки и вытащил на середину комнаты. Она извивалась, пыталась поцарапать его, ТРЕПЫХАЛАСЬ.

Это слово пришло ему на ум неожиданно. Действительно. Трепыхалась. Как бабочка. Он видел, что делают богатые люди с бабочками. Они насаживают их на булавки, чтобы потом можно было любоваться ими. Глупая забава.

Но ему понравилось.

На девушке была тоненькая кофта красного цвета, без рукавов. Он разорвал ее прямо на ней, и отбросил порванную ткань в сторону. Она пыталась закрыться руками, потому что теперь ее верх был обнажен, но его не интересовало ее тело, ее худое тело с выпирающими ребрами.

Взгляд его упал на металлический штырь, валяющийся неподалеку, на пыльном полу.

Булавка.

* * *

— Гарри… — бледнея на глазах, произнес Рон. – Это что...м…мм…Малфой?!

Вид окровавленного, изувеченного врага поверг его в шок.

Как бы они к нему не относились, но сейчас… сейчас они, кажется, бы все сделали, чтобы прекратить его страдания.

По сути, никто из них не ненавидел его в полном смысле этого слова. Гарри презирал его, да, за его спесь, за его оскорбления в адрес друзей, за мелкие, жалкие и трусливые проделки, но не более того. Ненависть, сильную, осмысленную, он испытывал лишь к Волан-де-Морту. Ненавидеть Малфоя все равно, что ненавидеть занозу в пальце.

К тому же, тогда, в Хогвартсе, он отпустил палочку. И уже за это Гарри мог позволить ему выжить.

Гермиона испытывала к нему жалость. Может, также презирала. Чувство, более схожее с ненавистью, к Малфою испытывал Рон.

Но сейчас…Рон чувствовал отвращение и… жалость. Покалеченная рука, отсутствие пальца делали Малфоя УВЕЧНЫМ, ставили его на одно место с людьми, пострадавшими и нуждающимися. Не палец, ОБРУБОК.

Рона начало подташнивать.

— Мы должны отвести его к врачу! – произнесла Гермиона.

Гарри чувствовал себя полным кретином, стоя в прихожей дома и глядя на запачканный кровью диван, где, хрипя и дергаясь в конвульсиях, умирал его соперник – в прошлом. В прошлом потому, что в этой войне у него был один враг.

Гарри понял, что он должен во чтобы то ни стало спасти ему жизнь. Во-первых, он обещал, и за это его самого спасли. Во-вторых, он просто не мог позволить ему умереть, здесь, в этом доме, на его глазах. Он бы не простил себе. Просто потому, что он был таким, какой он есть, и не мог иначе.

— Мы не довезем его до больницы…каким образом? Трангрессировать не сможем, через камин тоже… — обреченным голосом произнес Гарри. – Гермиона, ты можешь что-нибудь придумать?!

Девушка, чувствуя на себе неожиданно свалившийся груз ответственности, закусив губу, принялась размышлять.

— Мы можем вызвать обычных врачей, магглов, и надеяться на то, что он не поражен какой-то волшебной болезнью, — наконец произнесла она, чувствуя, что время смеется над ними.

Когда у закашлявшегося Драко изо рта полила кровавая пена, Гарри быстро подбежал к телефону и набрал номер.

— Алло? Скорая?! Пожалуйста, у нас срочный вызов!

Голос на том конце провода казался ему таким неторопливым, таким равнодушным…

— Пожалуйста! Он умирает! Приезжайте сейчас!.. Что? Да…да… изранен…э…животное напало…да…

Гарри закрыл трубку рукой и произнес:

— Они сказали, что могут приехать через несколько минут. Он протянет?

Гермиона наклонилась к Драко. Глаза его были открыты, но он вряд ли видел ее, словно бы сейчас пребывал в мире, недоступном для них. В мире полуживых.

Его знобило, кровавая пена все еще шла изо рта.

— Гарри… он умирает… он…о нет…

На том конце провода у Гарри требовали адрес.

Но Драко, в последний раз дернувшись, замер. Его широко распахнутые серые глаза сейчас видели другой мир. За гранью жизни. На лице застыло какое-то странное выражение счастья и боли. Глаза мертвого – пустые и будто бы наивные. Словно бы он снял с себя всю ответственность, избавился от всей боли, прежде чем умереть, и смотрел на этот мир глазами ребенка, тихонько посмеиваясь в сторонке.

— Он умер… — тихо закончила Гермиона.

Гарри положил трубку.

Все трое с ужасом и ощущением полной беспомощности смотрели на Драко. Руки он прижал к телу, словно пытался что-то удержать, может, душу, рвущуюся наружу. Хотя… он ведь просил о смерти.

Кровь. Всюду кровь.

Гермиона вдруг сбросила с себя остатки оцепенения и пулей направилась в свою комнату. Гарри бросил ей в след удивленный взгляд.

Рон, нервно икнув, сел прямо на пол с глупой ухмылкой идиота.

Гермиона вернулась, неся какую-то книгу, свою волшебную палочку, и нож.

Вот она уже сидит на корточках рядом с мертвым Драко, вот делает глубокий надрез на своей руке, точно такой же – на руке Драко. Левой.

Соединяет их руки, будто бы пытаясь влить свою кровь в его тело.

Шепчет заклинание, длинное, монотонное заклинание… чертит в воздухе какие-то символы волшебной палочкой.

Гарри всегда восхищало это в Гермионе. Чтобы не случилось, она находила в себе силы собраться, и сделать нечто невероятное. Она была сосредоточена и спокойна, все силы отдавая на правильное выполнение. Ее спокойные четкие движения и уверенный взгляд девушки, которая будет идти до конца, вселили уверенность и в Гарри.

Гермиона может что-то изменить.

«Именно поэтому мы выбрали друг друга» — вдруг подумал Гарри.

Они как ангелы. Идут по дороге жизни, устланной колючками и стеклом, так больно режущим ноги. И иногда кто-то, обессилев, падает. И тогда на дороге видны только две пары следов. Потому что кто-то несет другого на руках…

Неожиданно взгляд Драко стал осмысленным, словно Гермиона вместе со своей кровью влила в него жизнь.

Он дышал, пытался дышать, выплевывал кровавую пену. Гарри и Рон смотрели на все это со стороны, и Гарри неожиданно пришло в голову то, что когда незнакомец положил Драко на диван, тот вовсе не хотел жить. И дело было не в боли, не в увечьях. Он боялся будущего и неопределенности, а если он узнал их, понял, в чьем доме оказался – он мог бояться и того, что они бы решили.

Он думал о них так, как раньше. Может, даже представлял нечто подобное. Он верил, что они его ненавидят. Верил, что они захотят его смерти. Считал их недомерками-гриффиндорцами, и все равно верил, что они решат иначе.

И не хотел видеть результатов их решения.

— Знаешь, Малфой, ты ошибаешься, — вслух произнес Гарри, и ему показалось, что Драко услышал его.

Удивленный, он чуть приподнялся и посмотрел в сторону Гарри, а потом, обессиленный, опустился на диван.

— Ребята! Я не могу одна… вы должны мне помочь…это сложный ритуал…он слишком много сил потерял… — прошептала Гермиона. За те несколько минут, что она боролась за жизнь человека, который называл ее грязнокровкой, который готов был плюнуть на нее и перешагнуть через ее распростертое на полу тело, она стала выглядела так, словно болела уже несколько недель.

Но она не могла иначе. Все так просто.

Драко вытягивал из нее силы, невольно, потому что тело его пыталось бороться с болезнью, с ранами, не смотря на то, что разум отказался и вышел из борьбы.

— Что надо делать? – спросил Гарри, садясь рядом.

Рон тоже присел на корточки справа от Гермионы, безмолвствуя, но, давая тем самым понять, что согласен.

— Сделайте надрезы тут… — начала объяснять Гермиона, передавая им нож.

Начались долгие минуты борьбы за жизнь.

Гарри надеялся, что, то, что они делают, не будет напрасным. Что он не только выживет – ОН поймет, что бывает иначе.

Да, незнакомец прав, они нужны друг другу. Потому что им нужна информация, а ему нужна жизнь и надежда.

И куда катится этот чертов мир…