Снохождение (гет)

Миланэ боялась, что все эти пять утомительных и однообразных дней, пока они ехали в великий и самый первый дисципларий — Айнансгард, Арасси начнёт всё больше молчать и в её глазах будет таиться молчаливый укор. Но опасения оказались напрасны: было заметно, что подруга если и обиделась, то никак не выказывала этого, и дочь Андарии не чувствовала разобщения с нею.

Тем не менее, Миланэ замечала, что она никак не находила понимания для их поступка: посреди бела дня взять да уехать за четыреста с лишним льенов, чтобы отдать родной сестре какого-то льва, пусть и Ашаи, некий «оберег» явного варварского происхождения. Ашаи-Китрах не слишком превозносят ум и рациональное, по крайней мере, он у них сосуществует с остальными гранями души, но глупость, бессмысленные поступки и вздорство не могли найти доброго отклика в душе Арасси. Она некоторое время в самом благожелательном тоне пыталась убедить Миланэ, что делается какая-то ненужная глупость, усилия — напрасны, даже никчёмны; то та была, как обычно, несгибаемой.

«Деньги — ладно, патрон ей всучил целый мешок денег, это её дело, как с ними сходить с ума. Но сколько времени и усилий зазря! И это — перед Приятием…», — подумывала Арасси, забившись в угол дорогущего дилижанса и невидяще уставившись в окно.

Её душа сильно смягчилась, когда она вошла в Айнансгард и увидела главный стаамс — стремительный памятник зодчества потрясающей красоты и высоты.

Они, как водится, первым делом пошли в Админу; там Миланэ объяснила, что им нужна дисциплара — родная сестра льва Хайдарра, двадцати одного года отроду. Под такую скупую характеристику могли подпасть очень многие, и в Админе поинтересовались, не знают ли сиятельные ещё каких-либо примет той, которую нужно найти. Ваалу-Миланэ начала тереть уши ладонями, яростно пытаясь вспомнить, даже изгласила энграмму на возвращение утерянного и вспоминание забытого; но Ваалу-Арасси саркастично отметила, что изглашает она вовсе другую энграмму, а именно для быстрого засыпания и сна без сновидений. Сложно сказать, что надо делать, если забыла энграмму для вспоминания забытого — мда уж — и Миланэ, сдавшись, лишь добавила, что имя рода дисциплары может начинаться на «С».

Тяжело вздохнув, служители Админы отправились искать безвестную дисциплару в картотеке, ибо просьбы Ашаи, даже самые странные и трудные, надо выполнять. Вернулись служители необычно быстро, чего не ожидали ни Миланэ, ни, тем более, Арасси.

— Ваалу-Вивиана, из рода Слааров, двадцать один год от роду, у которой есть родной брат, дренгир Легаты…

— Да-да-да-да! — затараторила Миланэ. — Вивиана!

— Хорошо. Насколько дело срочное?

— Очень срочное и касается её брата.

Служительницы Админы со вздохом переглянулись.

— Мы вызовем её как можно быстрее, — с печалью в голосе молвила одна из них. — Подождите в гостевых комнатах, прошу.

— Благодарим львиц, — сделала Миланэ небрежный книксен и быстрым шагом направилась к выходу, жестом поманив за собой подругу-Арасси.

В гостевых комнатах Миланэ и Арасси сидели уже больше часа; Арасси несколько раз предложила пойти поесть, но Миланэ ответила, что нельзя терять и мига времени. Недалеко, на такой же софе, сидел некий знатный господин в тоге, похожий на патриция Сунгкомнаасы. Он с недвусмысленным, бесстрашным интересом поглядывал на двух подруг; Миланэ не особо замечала его взглядов, Арасси они только злили.

Наконец, створы дверей распахнулись, в комнату влетела молодая дисциплара.

По всему было видно, что облачалась она второпях (в стаамс Ашаи не могут входить без пласиса — это считается очень дурным тоном), вплоть до того, что сирна у неё оказалась заткнута рукоятью вниз. Шерсть цвета корицы говорила о западном происхождении; очень маленькие уши прижаты, то ли от волнения, то ли от плохого настроения; пласис на ней почему-то лилейный, нежно-белый — такие обычно носят или на больших празднествах, или на сожжениях. Миланэ сразу признала сходство её черт с Хайдарром.

Она села напротив, ровно и скованно, словно на Совершеннолетии; её большие, карие глаза влажно, яростно смотрели на обоих подруг.

— Пусть осенит тебя свет Ваала, сестра, — начала Миланэ с традиционного приветствия.

Арасси тоже с улыбкой кивнула, а потом поглядела в окно, дотрагиваясь когтем к подбородку.

— Осенит и вас. Что случилось? — спросила она высоким голосом, да так, что стало понятно — нечто должно было случиться.

— Сестра, меня зовут Ваалу-Миланэ. Это моя подруга Ваалу-Арасси, мы — дисциплары Сидны у порога Приятия. Мы… точнее, я лично имею к Вивиане важное дело.

— Говорите уже, — торопливо сказала Вивиана, взмахнув хвостом. — Скажите: что с Хайдарром? — цепко сжала ладони.

— Я не знаю.

— Значит, пропал без вести?

— Нет, о Ваал, нет. Надеюсь, нет. Мы не приехали сообщить о плохих новостях. Вивиана неправильно поняла!

Вот что сбило Вивиану с толку, так сбило.

— Тогда откуда у львицы амулет моего брата? — глядела она на вещь, что Миланэ неуверенно держала в руках.

— Я приехала его вернуть, — та увильнула от вопроса.

— Где ты его взяла? — перешла на «ты» сестра Хайдарра.

— Он сам мне дал… — начала Миланэ, но не договорила, поскольку Вивиана мгновенно перебила:

— Когда? Зачем?

Миланэ на миг запнулась, но потом сказала правду:

— Мы познакомились по дороге из Марны. Я с ним спала. Потом Хайдарр подарил мне его на память. И мы разъехались в разные стороны.

— Так он жив… с ним всё хорошо…

— Надеюсь. Он ещё здесь?

— Здесь — это где? — без больших церемоний спросила Вивиана, уверенно расправляя пласис. — Он уехал обратно на Восток неделю назад. Но я ведь говорила ему, говорила никому амулет не отдавать! Не показывать! А теперь он у вас. И чего вы хотите?

— Попрошу прощения, сёстры, должна отлучиться, — неожиданно поднялась Арасси и тут же вышла.

— Так чего ты хочешь? — развела руками воспитанница Айнансгарда.

«Холодный приём... С другой стороны — а чего ты хотела?».

— Я приехала отдать амулет. Насколько мне стало известно, это не обычная вещь. Хайдарр не знал, что дарит; он сказал, что это самое дорогое, что у него есть.

Сколь был мягок тон Миланэ, столь остр — тон собеседницы, больше схожей на противницу:

— Он отлично знал, что это такое. Ему было сказано, что это — оберег на защиту.

Собственно, дискуссия была бесполезной.

— Прошу.

Быстрым, нервным движением Вивиана взяла эту штуку.

— Спасибо. Всего доброго.

Поднялась, и так застыла. Села обратно.

— Он приедет не ранее, чем через год. Что мне с ним делать?.. — с такой внезапной и великой безнадёгой молвила она, что Миланэ сразу прониклась сочувствием, хотя миг назад хотела уйти без длинных послесловий. — Что ты сделала с моим братом? — внимательно поглядела на неё Вивиана и села обратно. — Зачем он отдал амулет, который достался мне с таким трудом?

— Ничего. Мы познакомились случайно... — ответила дочь Сидны, и чтобы отвадить разговор в иное русло, заметила: — Я узнавала о нём в Сидне.

— И, Ваал мой, не вздумай распространяться о том, что узнала. Особенно здесь, в Айнансгарде.

— Не буду.

После сего судьбе можно было бы и оборвать череду необычных слов и поступков, чтобы вернуться в размеренно-понятное русло; хватит бы всех этих непонятностей, пусть Миланэ едет в Сидну, прихватив Арасси, Вивиана останется с амулетом брата — и на том истории конец.

— Держи, — повторила Вивиана, потрясая амулетом в опасной близости от её носа.

Опомнившись, Миланэ отпрянула.

— Нет-нет, Вивиана, я приехала, чтобы…

— Ты любишь его?

Миланэ в растерянности осмотрела гостевой зал, будто бы эти белесые своды могли чем-то помочь. Как-то отвечать на такой вопрос? Любить — да нет, не любит. Просто знакома, просто симпатизирует.

— Мы просто провели ночь вместе, — повела она плечом, стараясь быть честной.

— Всё равно держи. Не я подарила тебе, а мой брат. Наверняка он разозлится, если узнает, что я забрала у тебя амулет. Его лучше не злить.

— Но ему это нужнее… Ему ведь поможет?.. — Миланэ робко приняла возврат.

— Как знать. Что только не сделаешь, чтобы брат вернулся невредим. Но я понятия не имею, что происходит, если такие амулеты отдаются прочь. Он именной, если разобраться.

Вивиана несколько раз осмотрелась вокруг; верно, она вдруг поняла, что лишние свидетели будут весьма некстати.

— Что же теперь делать? — задумчиво спросила Миланэ.

— Да что хочешь, но я бы сохранила его себе.

— Нет, я говорю о Хайдарре.

— Беспокоиться поздно. Брат далеко, а второй такой амулет я не смогу достать.

«Что ж, хорошо-понятно», — подумала дочь Сидны. — Но всё-таки: что он такое?».

— Это амулет северных прайдов?

— Можно и так сказать, — торопливо ответила Вивиана, тут же перескочив: — Боюсь, амулет тебе придётся оставить, во зло или благо. Если тебе не нравится его происхождение, то просто думай о нём, как о подарке.

«За сим, пожалуй, всё», — помыслила Миланэ. Несмотря на обстоятельства, она пыталась притронуться эмпатией к душе Вивианы (незадача: Ашаи всегда сложнее прочувствовать, чем светскую душу), искала её взгляда, и несколько раз нашла; пожалуй, та не была глупа и поняла, что Миланэ совершает кой-какие попытки пролезть ей в душу. В конце концов, игры взглядов обоим надоели, потому что приходилось взаимно улавливать ход мыслей, которые можно просто выразить вслух. Тем не менее, Миланэ смогла кое-что выудить: Вивиана пребывала в угасающем раздражении и беспокойстве; так-то её можно понять: неизвестно кто, пусть и Ашаи (а может, тем более) приходит и тычет тебе северный амулет, требуя признаний. По уму, так надо сразу сказать: ничего не знаю, вижу в первый раз, о чём львица говорит, что львица себе позволяет.

Вышло чуть иначе. Вивиана, в свою очередь, увидела в душе Миланэ нечто такое, что дало возможность сказать:

— Раз ты сюда приехала из самой Сидны, заботясь о моём брате, тогда надеюсь, что мы можем говорить откровенно.

— На самом деле я приехала из Андарии… Да. Можем.

Вивиана пересела к ней на софу, совсем близко, без личного пространства, тело к телу.

— Этот амулет — дело рук северных шаманай, — склонилась она, почти шепча на ухо, очень внимательно вглядываясь. — Я знаю одну старшую сестру, необычную, которая имеет там связи, — Вивиана крайне многозначительно сказала слово «там». — Я через неё получила этот амулет, это было весьма непросто. Она живёт в Цаплае, отшельничает. Цаплай — это недалеко, льенов пятьдесят, угрюмогоры, как мы их зовём. Пойми, Миланэ — когда я рассказываю о ней, то доверяюсь. Тебе. Потому: никому и ничего.

Миланэ молча кивнула; потом поняла, что кивка недостаточно:

— Никому ничего. Я могу с нею повидаться?

— Спрашивай её, не меня. Она принимает далеко не всех. Прости, сестра, но я должна идти. Когда увижу Хайдарра, обязательно расскажу. Но, боюсь, будет это нескоро…

— Не надо. Не рассказывай ему ничего, — попросилась Ваалу-Миланэ-Белсарра.

* *

Дорога, шедшая вверх, была извилисто-угрюма; предсумеречный час обдавал холодом и неуютом. Миланэ, дочь юга, поразилась тому, сколь природа может быть отрешённой, холодной, равнодушной к тёплой крови.

— Осторожно, — предупредила, и помогла Арасси перебраться по неровной кладке через крошечную речку.

Над горами висел туман, облака висели неправдоподобно низко.

Как только Миланэ хорошенько разузнала у Вивианы, как добраться к необычной старшей сестре Нараяне, так сразу они и отправились. Нельзя сказать, что это было лёгкое путешествие. Ночевать пришлось в довольно подозрительном и убогом месте, по меркам дисциплар Сидны, конечно. Зябкая погода требовала тёплой одежды, и счастье Миланэ, что Арасси любит таскать с собой множество нужных и ненужных вещей — она дала тёплый плащ-накидку с капюшоном, который обычно носят Ашаи в ненастье. Тем не менее, остальные вещи, что они опрометчиво не оставили в Айнансгарде, им пришлось отдать на сохранение первой попавшейся сестре-Ашаи в городке со смешным названием Цвах; Арасси объяснила Миланэ, что «цвах» у хустрианцев — это весьма неприличное, жаргонное словцо, на что та ответила, что вся жизнь хустрианцев — сплошное неприличие.

Из этого селения им следовало отправиться в другое; избитая дорога к нему не предвещала простого пути.

Посёлок, возле которого должна обитать Нараяна, оказался глухим, забытым Ваалом скоплением двух десятков домов посреди гор, в котором жили лишь охотники. К Миланэ и Арасси они были не то что строги или суровы, а будто бы просто равнодушны. «Пришли, ну и мир с вами», — так молвили их глаза.

— Амастилаар. Считай, тот же Норрамарк. Тут наша Шасна чувствовалась бы, словно рыба в воде, — весело сказала Арасси.

Миланэ была бесконечно благодарна ей; она уже много-много раз пожалела о том, что не отправила подругу в Сидну. Было заметно, что ей непросто смириться со странностями Миланэ, которая ранее выказывала не так уж много странного. Она не понимала мотивов и цели их путешествия. Самым пагубным для доброго настроя было то, что Миланэ сама не знала их; хотя, безусловно, она пыталась придумать разумные, хорошие доводы и для себя, и для других.

Шли они по этой угрюмой дороге уже час. Дорогу им указали, но провести никто не согласился.

— Хаману Нараяна не любит к ней ходящих, — со странным уважением отвечали им местные.

Дорога свершила ещё одну неровную петлю вокруг огромного камня, и они увидели небольшой дом с большим крыльцом в окружении высоких елей; в нём горел свет, а из большой трубы ввысь тихо-тихо уходил дым.

— Кто-то есть. Пришли не зря, — заметила Арасси, ловко откинув капюшон.

Взошли на крыльцо, постучались в дверь. Арасси, потирая ладони, обдавала их тёплым воздухом дыхания и наблюдала почти незаметный пар. Миланэ улыбнулась, будто бы извиняясь и утешая: «Ещё чуть, моя подруга, ещё совсем немного, я только узнаю, что мне делать с амулетом, да всё дело».

В доме не было слышно никакой суеты, поэтому Миланэ постучала ещё раз, уже требовательнее.

— О, Ваал, не говори, что нам нет входа в сие жилище, — устало сказала Арасси, и сделала нехарактерный для себя жест: прикрыла глаза ладонью и покачала головой в немом укоре.

— А если там никого? Если она только что ушла? — медленно помыслила вслух Миланэ.

— Там есть живая душа, — не открывая взора, с глубокой уверенностью молвила Арасси.

Как только Миланэ начала стучать в третий раз, так сразу дверь и открылась.

— Да?

Перед ними предстала, вытирая руки о рваную тряпку, львица низкого роста, крепко сложенная, в простейшем сером одеянии с короткими рукавами и переднике. Миланэ на миг испугалась, что они ошиблись: Ашаи наденет передник или фартук только в самом крайнем случае. Это — символы светской львицы, преимущественно детной и замужней, но Ашаи-Китрах даже дома стараются его не носить. Кроме того, на ней не было амулета Ваала, сирны, да и вообще всех приличествующих отличий. Глаза — совсем простые, серые и безучастные; совсем не таких глаз ожидаешь от старшей сестры, что ведёт причудливую жизнь одиночки.

— Да, я слушаю? — повторилась она.

— Хорошего дня львице, — обратилась Миланэ, на всякий случай сделав книксен. — Можем ли мы увидеть сиятельную Ваалу-Нараяну?

— Зачем? — с небольшим удивлением спросила львица.

— Об этом, прошу понять, мы можем беседовать только с нею.

Не ответив, львица отошла от двери и кивком пригласила войти. Но сразу же их ждала другая дверь. Миланэ сразу поняла, почему им пришлось немного подождать: стук попросту не был расслышан.

— Здесь надо стучаться в окно, стук в дверь трудно расслышать, — словно прочтя мысли Миланэ, отметила львица, открывая вторую.

Дом состоял из одной большой комнаты под высокой крышей, и двух маленьких. Было уютно, тепло, повсюду царил хороший порядок; Миланэ отметила стол с кучей сосудов самых разных размеров и принадлежностей для целительства. Теплилась грубая, большая печь, характерная для северных провинций, и был маленький камин, в котором горел жалкий огонь. Судя по всему, хозяйка жила одна, но кроватей оказалось целых четыре.

— Это стаамс Айнансгарда? — сразу же начала Арасси знакомиться с местом, указав на большую картину прямо перед ними на стенке.

— Да, — подтвердила львица.

— Невероятная работа.

Только теперь заметив серебряное кольцо на левой руке львицы, Миланэ учтиво прижала уши:

— Имею честь говорить с преподобной Ваалу-Нараяной?

Миланэ с каким-то раздражённым намерением нарочно употребила это гадкое «преподобная».

— Да. А я, наверное, имею честь говорить с тобой, верно? — отставила тряпку Нараяна.

— Я — Ваалу-Миланэ-Белсарра, Сидны дисциплара, моя подруга — Ваалу-Арасси, Сидны дисциплара. Мы — у порога Приятия.

— Превосходно. Есть хотите? — Ваалу-Нараяна, эта простая и твёрдая сестрина, пригладила загривок.

— Благодарю, мы не голодны, — Миланэ поглядела на Арасси, но не получила ответного взгляда.

— Это ты так говоришь. Арасси ведь ничего не говорит.

— Если можно, задам вопрос: львица некогда была воспитанницей Айнансгарда? — спросила Арасси, обходя стол.

— Нет. Я никогда не училась в дисципларии.

Не все Ашаи-Китрах происходят из дисциплариев, хотя очень многим хочется, чтобы это было так и только так. Они учатся у наставниц и только у них, проходят и Совершеннолетие, и Приятие, получают кольцо, сирну и стамп в своё время, имеют те же привилегии. Более того, таких Ашаи большинство во всей сорокамиллионной Империи Сунгов — воспитанницы дисциплариев составляют примерно треть. Никто никогда этого не говорит, и даже не осмеливается прошептать, но считается, что это — лучшая треть, более благородная треть, более образованная, сильная, влиятельная, знающая, прозорливая, воспитанная, хитрая, умная, более полезная, более угодная Ваалу… Но старые устои незыблемы: ученица может воспитываться вне дисциплария, как все Ашаи древности. Но, если задуматься, и без них нельзя: удел свободных Ашаи — вот такая жизнь, служение в небольших городках и посёлках, повседневность, провинциальность, нехитрое целительство и обыденные церемонии.

— Оу… — вздохнула Арасси, явно не ожидая такого ответа.

Чуть помедлив, Миланэ продолжила:

— Превосходная Ваалу-Нараяна, я прибыла, точнее, мы прибыли с весьма необычным делом…

— Можешь даже не говорить, с чем приехали. Тут уже всё видно. Но, боюсь, твоей подружке помочь не так просто.

— Моей подру…

Но тем временем Нараяна начала хлопотать, довольно решительно ухватив Арасси за локоть и усаживая её в кресло.

— Садись, садись, лицом к огню. Не бойся; раз приехали, то стыдиться нечего.

Арасси с изумлением посмотрела на Миланэ, а та только развела руками, прижав уши; хвост застыл в удивлении и непонимании. Нараяна же быстро, очень торопливо подкинула дров в камин, потом уселась на подлокотнике кресла:

— Сядь сюда ровно, Арасси, гляди сюда, на меня, будем смотреть. Ай… Ай да, всем нам, сновидицам, неприютно, натрудно живется… И явным, и неявным, и всяко-разным, и что только с нами… не… случается…

Вот что видела Миланэ: с удивлением и зачатками раздражения Арасси уселась там, где сказала Нараяна; блеснули в свете огня её красивые серьги; столь милые многим львам черты лица обрели острые тени; Арасси засуетилась в кресле, и Миланэ опытным глазом дисциплары поняла зачем — она желала принять закрытую позу для сидения, чтобы лапа за лапу, а левая рука была вот так, а… но ей так не вышло, потому что Нараяна уверенно ухватила её плечи; затем Миланэ видела, как ослабла, расслабилась Арасси под пристальным взглядом старшей сестры, её черты изгладились, с них сошла острота, и взгляд стал то ли очень усталым, то ли бескрайне мечтательным, бестревожным, всматривающимся в нечто далёкое, почти бесконечное, а может — и действительно бесконечное…

В какой-то момент, после того, как установилась тишина, Миланэ хотела вмешаться, прекратить все эти непонятности. Но тут Арасси вся вздрогнула, закрыв глаза, а Нараяна её придержала:

— Шшшшш…

Так продолжалось ещё несколько мгновений, а потом Нараяна отпрянула, предоставив Арасси то ли дремать, то ли спать в кресле со склонённой головой.

— Что львица сделала с Арасси? — с волей в голосе вопросила Миланэ.

— Тише говори… Это не я, это она сама с собою так. Да и не только она. Несчастные мои юные создания, как вас калечат в ваших школах, что с вами делают…

— Я не понимаю, — строгая андарианка-Миланэ, наверное, впервые в жизни опёрлась левой рукой о ножны сирны, беседуя с другой Ашаи-Китрах. А это жест чрезвычайного раздражения, презрения, требования.

— Да я тоже много чего не понимаю. Оп, — поймала Нараяна безвольную Арасси, которая начала сползать в кресле; привычно и легко она взяла её на руки и уложила на ближайшую кровать. — Только не буди, скоро сама проснется.

— Что произошло? Зачем львица это делала? Зачем использовала против неё взгляд?

Несколько мгновений никакого ответа не последовало; вместо этого эта странная сестрина начала убирать один из столов, словно ничего не случилось.

— А как иначе мне высмотреть? — наконец, устало ответила Нараяна, смахнув крошки со стола и пригласив Миланэ присесть. Потом прищурилась: — Погоди: ты что, не знаешь о её…

— О чём? — пока ещё не спешила садиться Миланэ.

— Ты знаешь, что с ней происходит ночью?

Дочь Андарии медленно и осторожно присела на лаву.

— Знаю. Кошмары.

— Так чему удивляешься? Ведь сама её привела, так? — напористо, с непониманием спросила Нараяна.

— Нет. Нет-нет. Пусть львица погодит, а то мы совсем спутаемся. Мы пришли узнать кое-что об одной вещи...

Та вся изменилась в облике удивления, уши её привстали, она вся подалась вперёд.

— Ах вот оно что! Я то думала, что вы…

— Так сиятельная Нараяна знает о её ночных кошмарах? — легонько подложив пальцы для подбородка, облокотилась Миланэ.

— Ты мне расскажи, что знаешь. Только начистоту.

Она посмотрела вниз, на грубую дубовую столешницу и несознательно отметила, что на столе остались пятна от красной охры.

— Примерно раз в неделю ей снится кошмар: сначала её насилует тёмный лев, а потом топит в тёмном пруду. Арасси каждый раз всё понимает, но ничего не может сделать, и просыпается в панике. Все эти годы я бросаюсь и начинаю её успокаивать.

— Сколько лет длится вся эта история?

— Не знаю. С шестнадцати, наверное, — не смотрела в глаза Миланэ.

— С шестнадцати? — с недоверчивостью спросила Нараяна. — Как она справляется?

— Не знаю. Она привыкла, да и я… И, направду, хорошо об этом знаю тоже только я… Наставницы говорили, что так бывает, перед первым видением Ваала. А потом Арасси поняла, что это и есть Ваал. По крайней мере, она так твердит. Я лично не знаю… Это так необычно. Кроме того, она как бы… Мммм…

— Любит со львами? — сильно, залихватски ударила ладонью о ладонь Нараяна. Такой грубый жест вызвал отторжение у Миланэ; она посмотрела в глаза Нараяне — её взгляд был серьёзен и сострадателен.

— Точно. Говорит, что если переспать, то кошмары намного реже снятся. Говорит, что это такой у неё путь Ашаи: раздавать наслаждение, а иначе Ваал снова начинает душить во снах.

Нараяна тяжело поднялась, глядя на жарокрасный перелив огня в камине. Затем она яростно потёрла нос и уши.

— Нам двоим придётся несладко, но придётся ей остаться на луну. Или даже две.

— В каком смысле? — насторожилась Миланэ.

— Ей придётся остаться здесь. Мы попытаемся что-то сделать, — сестрина уставила руки в бока.

— Но у нас через несколько недель будет Приятие!

— Нельзя ей идти ни на какое Приятие, будь оно неладно! — Миланэ впервые увидела от Нараяны жест Ашаи — жест отторжения и полного несогласия, нйах-гастау. — Там сеструшки напоят её сомой, а это сразу ослабит, тут и конец! Она ведь и так ничего не принимает, даже вина много не пьёт — знает ведь, что сгинет!

Миланэ хотела что-то возразить, хотя враз и вмиг почувствовала убийственную правдивость этих слов, но тут заметила, что Арасси зашевелилась и начала сонно-хмуро привставать. А потом рывком сорвалась с постели.

«Мой Ваал, она в ярости», — испугалась Миланэ.

Арасси почти никогда не злилась; по крайней мере, по её словам, она всегда пыталась превратить злобу в насмешку. Но Миланэ хорошо знала, когда Арасси злится по-настоящему; и в гневе она совершенно безрассудна.

— Зачем… что ты делала… зачем? Зачем? Зачем там смотрела?! — её трясло.

Нараяна сидела нерушимо.

— Чтобы увидеть, ясное дело. А дела нехороши, так что оставайся со мной. Подруга привела тебя ко мне, это — знак.

Услышав «подруга», Арасси мгновенно уцепилась в слово:

— Я не поняла, Миланэ, ты нарочно затащила меня сюда для глупостей? Выдумок? Собралась меня исцелять?

— Арасси, я не… — приложила дочь Андарии две руки к груди. — Послушай, надо это обсудить, я понятия не имела, что…

— Так ты решила меня сказками затащить к отступнице?! Хитра, да?!

— Арасси, подруга, душа моя…

— Так. Молчи. Совести у тебя нет.

Миланэ замолчала.

— Оставайся, в последний раз говорю, — встала Нараяна, но Арасси сделала шаг назад:

— Молчи, отступница, сирна при мне! — отпрянула Арасси назад, хищно удерживая ладонь возле кинжала. — Я всё слышала, что ты говорила о Приятии и Ваале в моих снах!

Совсем не испугавшись, Нараяна только всплеснула ладонями, как торговка на рынке.

— Глупое моё дитя, то не Ваал в твоих снах, то что похуже.

— Я ухожу, — заявила Арасси. — Миланэ, я ухожу.

— Не уходи, постой! — Миланэ попробовала взять её за руку, но не вышло.

— Я ухожу. Ты — со мной?

— Ты же ничего не выслушала…

— Ясно. Я пошла.

Хлопнули одни двери, хлопнули другие.

— Кошмар какой, — в тяжёлом впечатлении Миланэ присела на лаву.

Подойдя к окну, Нараяна наблюдала, как молодая львица уходит по мрачной дороге в сумерки. Потом рывком выбежала на улицу; Миланэ слышала глухое:

— Иди сюда, копьё дам, у нас тут воры и волки!

Миланэ прильнула к окну. Арасси даже не обернулась; она лишь на ходу поправляла пояс, а потом накинула капюшон.

Нараяна вошла обратно в дом, Миланэ присела на сундук у окна. Некоторое время она размышляла о том, кинуться ли вдогонку за подругой и забыть всё, как дурной сон. Но думала так, понарошку, безвольно…

— Здесь действительно волки?

— Не беспокойся, цела дойдёт. Здесь охотники всё отловили, что только можно. И что нельзя — тоже.

— Так что с нею на самом деле?

— Не знаю, как оно всё на самом деле, — встала рядом Нараяна, прислонившись к стенке из толстых брусьев.

Миланэ посмотрела на неё, потом резко взмахнула рукой, мол: «Да сколько можно издеваться?».

— Послушай, никто из нас даже не знает, как устроен этот мир, что тут говорить о других, что в Тиамате. Но что могу сказать: что бы себе ни выдумывала Арасси, как бы она не пыталась защититься от неведомого, всё это — судороги ума, который отчаянно пытается ухватиться за крохи здравого смысла, и любое объяснение, даже самое глупое, что лишь подбросят, он вмиг радостно хватает, как голодная собака. Её не насилует Ваал или как там ещё она говорит. Знаешь ли, Ваал — забавная игрушка, в чём-то иногда величественная, но в таких случаях покоряться ей — смертельно опасно.

Нараяна, сощурившись, посмотрела вверх.

— Арасси больна, больна особой болезнью начинающих сновидиц, — и отошла куда-то внутрь дома.

— Она — не сновидица. Она терпеть не может сновидеть, — прислонилась Миланэ к холодному стеклу, а потом и выдохнула на него, наблюдая, как мир становится непрозрачным и белым.

— Кто ж её спрашивает, что она там может терпеть? Арасси ею родилась и некогда пыталась сновидеть. Но с нею не было никого, кто бы мог подсказать, — с безграничной уверенностью молвила Нараяна, как-то успев взять корзину и большую охапку сушёных трав, с которых начала срывать маленьким ножом цветки.

— Подсказать что? — постучала Миланэ когтем по стеклу.

— Когда душа бродит по другим мирам, то она там вовсе не одинока, — сказала Ашаи, буднично бросая цветки в корзину. — Там встречается кто угодно, что угодно. Вот одна из сущностей сновидения уцепилась к ней и крадёт силу.

— Что за сущность? Откуда?

— Не знаю. Полно всяких.

— Чушь какая-то, — безвольно молвила Миланэ.

— Ай да, чушь. Всё вам чушь! Чушь, — раздражённо и резко взмахнула Нараяна рукой, нож блеснул в свете огня. — Ты-то хоть такой не будь! Сновидица она, каких ещё сыскать; мне бы такую в ученицы — радовалась бы днём и ночью. Как Арасси начала сновидеть, так доверилась всему, что увидела. А миров на древе много, и снуют там самые разные существа, какие хочешь.

— Что они такое? Как они выглядят?

— Да как угодно! От твоей души зависит. Там, знаешь ли, видишь всё так, как преломляют зеркала твоей души. Да и здесь тоже, — Нараяна постучала ножом по корзине. — Вот есть такие из них, во верхних мирах, что жрут силу сновидящих. Вот увидела Арасси такую в свои шестнадцать лет, да ещё в виде красивого льва. Подошла, доверилась, расслабилась, начала верить всему — а в сновидении ничему нельзя верить до конца. Вот оно и пристало к ней. Потом ещё раз. Потом ещё. Теперь ей вырваться трудно, она нашла лишь один способ — растрачивать силу со львами. Растрачиваешь силу, неважно как: развратом, игнимарой, ещё какими глупостями — сновидеть не можешь. Она не поспит с кем-то — и начинает сновидеть, без своей воли! А тут её уже поджидает ужас. Вот и всё.

Наблюдая, как Нараяна продолжает срезать цветки, Миланэ всё порывалась что-то спросить. Но даже не знала, что.

— Это сколько силы надо иметь, чтобы столько лет сохранять добрый дух. Другая бы уже давно с ума сошла. Сильна твоя Арасси, — приговаривала сестрина, простоманерная.

— Она говорила, что ей даже нравится. Свыклась.

— А то. Силу тратить приятно, сила любит искать выхода.

— Почему тогда её топят в сновидении, если это приятно? Хороша приятность, ничего не скажешь.

— Так душа ж не глупа, второе тело не безумно. Оно знает, что с него украли, потому ей видится, что топят. Но если взять слишком много, — сестрина наставила на неё нож, — то можно не выдержать, и утонет она взаправду.

— Как это?

— Умрёт в постели.

Вообще-то, Миланэ плохо воспринимала то, что говорила Нараяна. Ей всё казалось плохим розыгрышем, странностью; хлопнут двери, вернётся Арасси, засмеётся Нараяна, они обе обсядут с двух сторон и начнут убеждать, что решили так пошутить.

Тем более Миланэ вздрогнула от её голоса:

— Потому она ничего не принимает. Вино, нарали, опиум — неважно что — раскрывают и ослабляют душу.

— Но откуда мне знать, что мнение львицы — истина, а слова Арасси — неправда?

— Я не говорила, что мои слова истинны. Львицы духа не должны состраивать себе клетки из мыслей, а потом бодро влезать в них. Всё просто: Арасси думает, что с нею происходит нечто необычное и трудное, но хорошее, да и только. Но мой опыт говорит — она в большой опасности, и погибнет, если не перестанет упрямиться.

— Это не просто упрямство. Ведь, получается, всё, в чем она была уверенна — пыль.

— Потому она и сбежала. Все боятся разрушения своего мира.

Срезав все цветки, Нараяна уверенным движением взяла безвольную Миланэ под руку и усадила на кровать. «Заснуть бы», — вдруг подумала дочь Сидны. Всё вокруг убаюкивало: огни камина, речи Нараяны, всё-всё.

— Вас не учат сновидению, потому что ваши наставницы сами ничего в нём не смыслят. Больше того — не хотят. Вера.

— Превосходная не верит во Ваала?

— А ты?

— Не знаю… Мне иногда кажется, что я не знаю — кто я… Да, помню своё имя, помню, что Ашаи-Китрах, Сидны дисциплара… у порога… Приятия… андарианка…

— Сказать тебе, кто ты?

Миланэ так посмотрела на Нараяну, с такой неизбывной тоской и вечным зовом, что та сразу увлекла за собою прямо к креслу, где прежде сидела Арасси.

— Пошли к огню.

Очень аккуратно, осторожно села Миланэ, словно опасаясь. Нараяна не торопила, а стояла подле и сказала немножко посмотреть на огонь, успокоиться. Впрочем, она и так была спокойна, если состояние опустошенной тревоги можно назвать покоем; Нараяна встала перед нею, но так, чтобы Миланэ могла видеть огонь; она брала её подбородок двумя ладонями, осторожно и нежно, как мать (Арасси она было схватила, как жертву), и так смотрела: наклонит её голову вниз, ещё ниже, потом вверх, вправо, влево, словно читала книгу. Нараяна очень тихо говорила ей смотреть в глаза, а не на огонь, Миланэ повиновалась; глаза старшей сестры то угасали до жуткой черноты, но начинали сиять аловатым светом; никакой простоманерности, никакого простецтва — только бездна взгляда.

— Брось эти игры с огнём, сновидица, — сощурилась сестрина.

— Я не смотрю на него.

— Я об игнимаре. Тебе нужно от неё отказаться, если желаешь сновидеть — а ты желаешь. Тебе больше нельзя тратить силу на такую глупость.

— Но у меня очень хорошая игнимара, как же я…

— Вот именно, вот поэтому у тебя сильная игнимара, ибо имеешь много силы, которой назначено сновидеть.

— Но я же Ашаи-Китрах, как я могу без игнимары? — подняла ладони Миланэ, а потом сжала в кулаки. Что-то очень яростное, сильное вырвалось из её сердца: она оскалилась, и клыки отблёскивали в свете огня.

— Ты ведь не дхаарка духа, не рабыня веры Сунгов, не пленница тех, кто умиляется этим зрелищем и кто уважает его, кто просит этого огня и кто требует, кто падок на жалкие зрелища, экстазы и прочие фокусы. Это показное, это для всех, это для вида, чтобы боялись и уважали. Но не туда ведут тропы львиц духа. Игнимара, по сути — глупость, которой придают значение; глупость, взращённая безумно мощным намерением. С тем же успехом можно учиться всем Ашаи ходить по тончайшему канату или убивать мышей взглядом. Вспомни, сколь больно и долго ты училась этому, но никогда не спрашивала себя — зачем?

— Зачем? — задалась вопросом Миланэ.

Нет, правда — зачем? Это всегда очень весёлый вопрос — зачем? Это вполне забавно — уметь зажигать пламя на ладонях, но...

— Чтобы сиять внешне, сжигая внутреннее. А ты ведь сновидица. Ты можешь скользить по ветвям древа мира, как львята у нас зимой на санках.

Замечание развеселило Миланэ и вернуло хороший настрой. Она засмеялась.

— Ты-то хоть останешься, поужинаешь?

— Почту за честь, превосходная.

— Отлично. Но я так и не услышала, зачем вы ко мне пришли.

— Вот, — показала Миланэ, — прошу.

Нараяна взяла амулет, повертела.

— И что с ним?

Миланэ пересказала сестрине историю амулета. Та слушала сосредоточенно, покачивая вещь на весу.

— Откуда ты приехала? Из Сидны? — в какой-то момент Нараяна устала слушать.

— Нет, из Андарии. У меня вольное время перед Приятием.

— Кровь моя, и ты проделала весь путь, лишь чтобы показать мне эту вещь? — подняла сестрина бровь.

— Да. Может, львица подскажет, что делать?

— Гром и молния, Миланэ, нельзя быть такой падкой на вещи! Это всего лишь вещь! Да, искусно сделанная, красивая. Внушающая, запрещённая, — со смешком сказала Нараяна. — Но не более того.

— Так амулет что, ненастоящий?

— Почему. Очень даже настоящий. Его действительно сделали шамани севера, у них искусство такое. Любят они всякие вещички такие. Но это лишь вещь, памятка, тёплое воспоминание. Сувенирчик, если хочешь. Этот лев-воин, который подарил его тебе — дарил память. Он знает, что на войне имеет значение только щит и меч — вот главные вещи для боя; потому подарил, что мог.

— Тогда зачем львица сказала Вивиане, что амулет убережёт Хайдарра?

Нараяна мелко закачала головой, отрицая.

— Ой-ёй, погоди, ей никто этого не говорил. Это львицы-Сунги, у которых львы ушли на войну, такое навыдумывали. У меня было целых три дисциплары Айнансгарда, одна за другой, не считая всех прочих; всех я пыталась прогнать, но они были столь упёрты, что пришлось раздарить несколько таких амулетов — так оказалось проще. А они ко мне ещё с кучей денег пришли, видано ж такое. Теперь, слыхала, этими амулетами всякие мошенники приторговывают. Думаю, лучше дам настоящее, чем им подсунут фальшь да ещё мешок денег возьмут.

— Откуда у львицы настоящие амулеты?

Но Нараяна явно притворилась, что не услышала вопроса. Немного подумав, она молвила изменившимся тоном:

— Необычный поступок. Ваал воздаст тебе за это. Проделать такой путь, чтобы поймать столь маленький шанс отдать ему оберег, это…

Что «это» — Нараяна не договорила. Она враз начала ходить по дому, будто решив прекратить разговор.

— Пусть львица не смеётся надо мной. Львица во Ваала не верит, — заторопилась за ней Миланэ.

— Вовсе не смеюсь.

— Что мне теперь с ним делать?

— То, что делают с подарками — сбереги.

— А с Хайдарром теперь что будет?

— Видно, сильно ты его любишь.

— Я не могу назвать это любовью. Мы лишь были вместе, всего одну ночь. Скорее, чувство долга… я неравнодушна.

— Раз спали вместе, так тебе будет много легче придти к нему во сне. Думаю, это обрадует его. Приди, порадуй, побеседуй с ним — пусть он вспомнит.

— Ходить к другим душам дано только Вестающим, — с укоризной всезнайки отметила Миланэ, серьёзная.

— Глупости какие, львица духа. Какое тебе дело до того, что кто делает и может? Делай, что хочешь — лишь бы ты могла хотеть!

* *

Где-то громко хлопнула тяжёлая дверь. Звук донесся вовсе не с крыльца, а из дальней комнаты, где горела — если гадать по теням — одинокая свеча. Ваалу-Нараяна вся чудовищно переменилась, и Миланэ впервые увидела в ней нечто схожее на беспокойство, даже страх. Предупредительно насторожилась:

— Незваные гости? — тревожным шёпотом спросила она, не зная, чего ждать от этих краев.

— Пожалуй, пожалуй… — крайне невнятно пробормотала Нараяна, рывком встала и пошла к той комнате, но застыла на полдороге — прямо у картины.

— А что, правда хороша? — её коготь постучал по невзрачной раме.

— Кто? — не поняла Миланэ.

— Картина-то.

— Мда, думаю, очень даже…

— Говорят, добрая картина на стене — окно в иной мир.

— Разве ж стаамс Айнансгарда не в нашем?

— Для меня — да, — задумчиво, даже как-то поэтично ответила сестрина. — В некотором смысле…

Далее Миланэ услышала, как некто топчется лапами, сбивая грязь, часто дышит; более того, чуткие уши услышали совершенно чужую, абсолютно чуждую речь, просто до ужаса. Ни слова не понятно. Уши беспомощны. Кошмар. Катастрофа. На самом деле, всякий и всякая из Сунгов очень редко могут услышать чужую речь, ибо её просто негде услышать. Негде! Дхаарам запрещено общаться на своих языках, если рядом хотя бы один Сунг. Изучение языков, кроме разве что древнего, приравнивается к чудачеству, позволительному лишь богатым бездельникам да учёным. И то, в дебри древнего не стоит заходить, а то мало ли... Ещё чего встретишь в дебрях этих.

Говорила львица, голос у неё был слегка сипловатым, но молодым, уверенным, звенящим; острым, что ли. Нараяна что-то ответила, тоже на чуждой речи, и на несколько мгновений в доме воцарилась тишина.

Миланэ зачем-то встала. Потом села.

В большую комнату, где находилась Миланэ, вошла львица, одетая пугающе странно и непривычно: плечи и грудь укрывала меховая накидка с множеством клыков волка; уши её, не боясь холода, были свободны от всякого убора, лишь было три пера хищной птицы за левых ухом, что покачивались с каждым движением головы; а вот лапы оказались обуты в тёплые меховые кнемиды аж до колен; на шее было два ожерелья, одно большое, второе — маленькое; сильный пояс держал юбку с множеством длинных тесьм длиною чуть ниже колен; и Миланэ отметила, что её пояс очень схож на походные пояса Ашаи. Тёмно-серебряная шерсть, совершенно замечательного окраса, мало виданного Миланэ вообще, оказалась не в пример длиннее, чем у неё, дочери тёплой, ухоженной, многопастбищной, благодатной равнины. Львице составляла компанию львёна, одетая значительно теплее и обычнее для глаза Сунги.

Незнакомая спокойно подошла к Миланэ на расстояние двух рук, потом села на кровать напротив. Миланэ приняла настороженную позу, усевшись прямо и лапу-за-лапу; та же села очень просто, не заботясь, но с таким достоинством, которого не достичь многим воспитанницам Сидны после многих лет обучения. И начала изучать Миланэ взглядом: пытливым, тягучим, цепким.

«Я могу выдержать поединок», — холодно подумала дисциплара Сидны. — «Я могу, я могу, я могу, я всё могу…». Ей казалось, что сейчас всё сестринство Ашаи-Китрах вжилось в ней, и она собою полностью отвечает за него, полностью представляет его, воплотилось в неё — перед кем-то…

Её удивляло то, что Нараяна совершенно самоустранилась, даже не пытаясь представить их друг другу, словно они должны были решить между собою всё сами.

— Кайса, — молвила львица с чужеродным, резким «с», и Миланэ поняла, что ей сообщили имя.

Следовало, безусловно, представиться так: «Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи, Сидны дисциплара». Но она поняла, что это будет звучать напыщенно, и даже глупо для чужого уха; это впечатляет Сунгов, но впечатлит ли её?

— Миланэ.

Тем временем подошла Нараяна, куда-то упрятав львёну, и осторожно сказала:

— Она — ученица Ашаи-Китрах, — чётко, раздельно выговаривая каждый звук, обратилась к незнакомке. И тут же:

— Миланэ, это та, кого Сунги зовут шаманаями.

Это было сказано так, словно Нараяна призналась в преступлении; недоверчиво, с пытливым взглядом.

Пожалуй, в Сидне готовят ко всему, кроме одного: как себя вести, когда тебя познакомили со жрицей безумных, подражательных, вражественных северных культов. Пожалуй, предполагается, что их сразу нужно убивать. Как-то так. Наверное, и эта львица не каждый день виделась с Ашаи, потому что молчала, хотя в её молчании было значительно меньше неуверенности, чем в молчании Миланэ.

— Этой ученице идёт время стать на свои силы, — с чудовищным акцентом на сунгском языке, но раздельно-понятливо сказала шаманая, указывая двумя пальцами на Миланэ; слова больше предназначались Нараяне, чем ей.

— Рада впервые в жизни увидеть дочь Севера, — так решила ответить дочь Сидны. Кайса глубоко кивнула; Миланэ поглядела на Нараяну и прочла в её глазах облегчение.

Она прекрасно знала, что должна чувствовать: злобу, ярость, отвращение, презрение, гордость Сунги, надменность Ашаи-Китрах. Северные прайды завсегда были непримиримыми врагами Империи, много долгих столетий; их нельзя было завоевать или прижать к стенке, убедить в чем-то или подкупить; и вот теперь она впервые в жизни видела жрицу их бессмысленных культов, которые называют себя шаманаями, но выглядела та совершенно по-иному, чем представлялось на иллюстрациях в различных книгам по истории Империи Сунгов, в писаниях Ашаи-Китрах и так далее.

Было о чём задуматься. Нет, в самом деле. С этой Нараяной всё зашло как-то слишком далеко; по её виду стало понятно, что случилась какая-то непредвиденность, случайность, конфуз и накладка. Этого не должно было быть, но это произошло.

Когда Миланэ вернулась с раздумий в мир тёплой крови, напротив неё сидела уже маленькая львёна, что пришла с шаманаей; Кайса уже успела встать и о чем-то тихо, свободно говорила на незнакомом языке с Нараяной; некоторые слова Миланэ, прислушавшись, могла уловить — они были схожи на древний язык.

Львёна смотрела без страха и с любопытством, высоко болтая хвостом.

Миланэ улыбнулась, как улыбаются детям. Лет ей десять-двенадцать, как раз возраст перехода от найси к сталлам у Ашаи-Китрах, одета она значительно привычнее для глаза Сунги, и у неё нет никаких колец с амулетами — совершенно ничего, кроме странной, маленькой чёрной полоски под левым глазом. Поначалу дочь Сидны подумала, что это родовое пятно, но потом пригляделась — явно краска.

Потом львёна, бросив изучать внешность Миланэ, показала на её руку, обернувшись к Нараяне и Кайсе с непонятной просьбой.

Фыркнув, блеснув глазами, Кайса строго отчитала её за эти слова.

— Что она говорит? Что говорит, превосходная?

— Ничего, ничего, — отмахнулась сестрина.

— Как это ничего, Ваалу-Нараяна? Как ничего, если вот эти уши слышат!

Нараяна, немного поколебавшись, объяснила Миланэ суть:

— Она хотела увидеть огонь на ладони, потому что никогда не видела.

Кажется, Кайса запротестовала. Нараяна молчала, заняв полный, растерянный нейтралитет.

Огонь на ладони? Легко! Поднявшись, Миланэ молча повлекла львёну за собой к окну.

Итак, садись на колени — так легче. Рукава этой свиры подоткнуть невозможно… Снимать, что ли? Нет уж, это не приличествует, хоть вокруг одни самки. Что ж, не зря у Ашаи-Китрах есть подруга-сирна. Раз-два — вот уже рукава, безжалостно разрезанные, можно убрать повыше, чтобы оголить ладони и предплечья. Миланэ потёрла руки, стараясь понять, сколь хорошо сегодня к ней расположены силы Ашаи. Она уже много лет не терпела неудач в игнимаре, но с нею играть нельзя, неуважительное и смешливое отношение может дорого обойтись. Потом сжать вместе, призывая тепло придти к ней, и легко отпустить.

Львёна аж прижала уши, когда увидела первые, настоящие малахитовые вспышки огня на ладонях львицы; впервые в жизни видевшая это, непривычная, неверящая, она с благоговением глядела на это представление духа Ашаи. Огонь переливался синим и зелёным, он очень тускло освещал стол, корзины, давал проблески в окне, глазах и далёком зеркале…

Миланэ сквозь полуприкрытые веки видела её изумление и вдруг загордилась этим.

«Как бы там ни было, что бы кто ни говорил, но ты гляди, что может Сунга-Ашаи… Могут ли твои вершить такое? Может ли кто-либо вообще совершать такое?».

Но львёнка вдруг совершила неожиданное: словно желая увериться в реальности происходящего, она смело протянула ладонь прямо в пламя Ваала. Теперь она с открытым ртом наблюдала за тем, как ярчайшим алым оттенком горит её собственная ладонь, причём вовсе не обжигая. А потом совершила ужаснейшую ошибку: начала бить ладонью о колено и бок, пытаясь сбить огонь на ладони, что ей удалось. От неожиданности, даже испуга, пламя угасло на руках Миланэ. Испугалась она не только того, что одежда на львёне может воспылать от такого обращения (огонь Ваала даже горячее обычного!), но и того, что пламя вообще перешло к ней. Ведь это невозможно. Невозможно! Пламя Ваала не может передаваться ученице шаманаи, не-Сунге, не-верной, не…

Оно не может передаться той, кто не Ашаи-Китрах — так её учили всю жизнь!

Эта львёна ведь не найси, не ученица-Ашаи — как это возможно?

Ашаи-Китрах может стать только Сунга!

Пламя Ваала горит только на чистых ладонях Ашаи!

«О мой Ваал… Или ты уже не мой… Или ты не Ваал?..».

Тем временем, у маленькой шаманаи сразу началась столь хорошо знакомая каждой Ашаи неприятность: рука отнялась, в ней началось нестерпимое покалывание. Испугавшись ощущений, львёна прислонилась к стенке и закрыла глаза, пытаясь не застонать.

К ней в унисон бросились Нараяна и Кайса.

— Миланэ, ты чего? Зачем позволила ей игнимару трогать?

— Сестрина, превосходная, я не хотела, не нарочно, она сама… Дайте мне, дайте я! Нараяна, пусть львица скажет шаманае, что я знаю, что делать.

Естественно, что Миланэ знала. Ей-то не знать: в своё время она на занятия с игнимарой потратила столько времени, что хватило бы на что угодно; например, выучить весь Кодекс наизусть, не меньше. Она взяла ладонь львёны и начала встряхивать руку; та застонала — это было крайне неприятно, но Миланэ знала, что только так можно унять ужасное онемение.

— Сейчас у неё будет слабость, но потом пройдёт. По крайней мере, должно. Я первый раз вижу, чтобы у не-Ашаи принялся огонь.

— Ой, Миланэ, снова эти фокусы с огнём, — причитала Нараяна.

Дочь Сидны не совсем поняла, почему «фокусы» и почему «снова», но смолчала.

Кайса, похоже, не разгневалась на Миланэ и понимала, что её ученица, проявив свойственное любопытство, сама себе наделала неприятностей. Но хмурилась, не отходила. Подобрав сирну со стола, отложенную ранее, и вогнав её в ножны, Миланэ взяла свой плащ, небрежно уложенный недалеко от входа. Надо было уходить, и не потому, что Миланэ чувствовала себя неудобно и ущемлено (разве что самую малость), а потому, что не знала, как действовать; случай с игнимарой так вообще представился ей чем-то сумасбродно-балаганным. Это были такие обстоятельства, которые не вписывались ни в какие наставления, рамки, правила, и всякое действие предоставлялось само себе — нужно было принимать решения изнутри, только личной волей; собственно, кто-то должен исчезнуть из дома Нараяны: либо она, либо шаманая. Почему шаманая вообще очутилась в доме этой Ашаи — хороший вопрос, но его можно задать потом, потом-потом, а сейчас — уходить. В любой непонятной ситуации — отходи прочь...

— Пожалуй, дальнейшим присутствием я помешаю сиятельной старшей сестре и её друзьям. Прошу простить, но чувствую, что — пора.

Нараяна посмотрела на неё и только кивнула; похоже, она тоже так считала. Потом, словно нехотя, добавила:

— Всё-таки, если сможешь убедить подругу, то приводи снова. Не разозлюсь. Постараюсь помочь.

— Моя благодарность старшей сестре…

— А что касается тебя, так ты сама себе вполне поможешь.

— Спасибо, — зачем-то поблагодарила Миланэ, хотя было особо не за что.

— И я попрошу тебя...

— Я смолчу, — пообещала Миланэ. — Моё слово.

Они уже стояли возле дверей на выход из дому.

— Я рассказала Кайсе о твоей подруге, — вдруг доверительно сообщила Нараяна. — Она любопытствовала, зачем ты пришла. Пришлось вкратце всё поведать.

Миланэ ответила взглядом непонимания.

«И что с того?».

— Кайса глубоко сочувствует, хоть саму проблему называет детской.

— Я бы так не назвала те ужасы, что творятся с Арасси, — поправила Миланэ свой плащ.

— Ачень плоха, — внезапно вмешалась в разговор Кайса, откуда-то из глубин дома. Она вышла к ним; теперь она смотрела именно на дочь Сидны, только на неё, не на Нараяну, как прежде.

— Она имеет в виду то, что осторожность в сновидении — первое, чему учат шамани своих учениц. Твоя Арасси попала в ловушку давно, очень давно, но не было никого, чтобы подсказать. Да, вас могут год учить тому, как вильнуть хвостом, если ты немножко рассержена, но раскрыть простейшие вещи, которые нужны всякой львице духа — нет, это непосильное таинство, это воспрещено, туда даже не смотрят! — внезапно рассердилась сестрина.

Кайса, ранее уложившая свою ослабевшую ученицу на кровать, подошла к Миланэ.

— Вижу тебья, львица сновидений, — начала безо всяких предисловий. — Эта… вот эта… — смело взяла её ладонь и сжала. — Нет, нет! Не гореть. Не сгорай: другим — весела, ай тебе — без проков. Эта надо в последний раз, иначе будешь бессильным. Ходи по снам, так тебе надо. А огней не надо. Так придёшь.

— Куда? — печально, с тёмной иронией спросила Миланэ. — Куда приду, чужая?

— К силе. Ещё некуда пойти львицам духа, — бесконечно уверенный взгляд Кайсы.

— Я — не львица-духа. Я — Ашаи-Китрах, — почему-то сказала Миланэ, в первый раз устыдившись своей касты.

— Не прячься, львица духа. Ты подобна во мне, а я — тебе.

Миланэ повела ушами и открыла первую выходную дверь. Пора и честь знать.

Нараяна последовала за ней.

Миланэ остановилась в холодной прихожей. Собственно, здесь что-то не так. Почему она уходит, именно она, а не Кайса? Непорядок. Здесь ведь дело вовсе не в личностях, а именно в том, что уходит Ашаи-Китрах, а не шаманая, тем более — из обители другой Ашаи. Более того, она на своей земле, земле Сунгов — Норрамарке.

«Я что, сбегаю прочь?», — держалась она за ручку двери.

— Миланэ, что случилось?

— Предложение превосходной ещё в силе?

— Это какое?

— Отужинать вместе.

— А, да, если хочешь. Ты сама заторопилась к выходу, я было подумала... Но вообще — темно-то уже, не иди в темень.

— Если Ваалу-Нараяна будет так добра, то я останусь.

— Чудно. Заходи.

Через миг Миланэ сидела напротив Кайсы за длинным столом. Где-то гремела посудой сестрина. За спиною шаманаи нависал угрожающе-красивый стаамс Айнансгарда. Горели шесть свечек на столе. Миланэ сидела очень строго, как полагается, даже лучше. Кайса чем-то напоминала свободонравную львичку в таверне — совсем откинулась, спёршись на стенную сваю, руки она подняла высоко за голову, сцепив ладони на загривке, лапы длинно протянулись по лаве, а кончик хвоста приютился на бедре. Говорить было не о чем — молчали; и в какой-то момент Кайса медленно провела ладонью от загривка к макушке меж ушами, её необычно длинная шерстка начала сваливаться под сим движением на глаза, образовав некое забавное подобие чёлки, а сама она крайне двусмысленно поглядела на Миланэ и подмигнула с таким лукавством, что Миланэ аж выдохнула.

Нараяна водрузила меж ними грубую кастрюлю, Кайса обратилась к ней на своём языке. Похоже, сказанное удивило сестрину; так сокрушённо покачала головой, пожала плечами, отмахнулась от шаманаи и начала уходить. Кайса звонко засмеялась.

— Что она говорит? — потребовала Миланэ.

— Ай...

— Превосходная! — возмутилась Миланэ. Её безумно раздражало, что она не может до конца понимать чужих слов.

— Она спрашивала у меня, свободного ли ты нрава.

— Свободного нряаава, — улыбаясь, повторила Кайса.

— В каком смысле?

— Она говорит, — раздражённо сказала Нараяна, — что в тебя влюблена какая-то львица, потому спрашивает, свободного ли ты нрава. Нравятся ли тебе львы, нравятся ли львицы, или и те, и другие! Да что за день такой!

Дочь Сидны помотала головой, будто отряхиваясь:

— Какая ещё львица в меня влюблена?

Кайса забавно развела руками, мол, откуда я знаю, и снова сцепила ладони на загривке. Вдруг подошла львёна, что уже совсем отошла от опытов с игнимарой; она молча уселась возле своей наставницы. Тем временем Кайса снова что-то спросила у Нараяны, та довольно жёстко ответила; шаманая рассмеялась и повторила вопрос. Сестрина, поставив перед ними огромную тарелку с жареными рёбрами (львёна голодно накинулась на них, не дожидаясь взрослых), с устало-измученным видом сказала Кайсе:

— Ханжа.

Та подняла палец с когтем, уставила его на Ваалу-Миланэ-Белсарру:

— Цанна, то слово! Ханьжа, ханьжа, — вовсю дурачилась Кайса.

— Так, бросьте свои глупости, дитя вон рядом сидит. Ешьте.

— Я и не бралась за глупости, чтобы их бросать, — ответила Миланэ.

Установилось молчание, и первой приглашение Нараяны приняла шаманая. Она взяла ребро, обмакнула его в кастрюле и вгрызлась. Миланэ тоже положила себе на тарелку, но ни вилки, ни ножа не было; предполагалось есть так.

— Так как, хотелось бы знать, шаманая попала сюда?

Кайса поглядела на Нараяну, всё ещё впившись в кусок мяса. Та на всякий случай перевела её слова, хотя шаманая, по всему, неплохо понимала сунгский.

— Лапами, — сказала Кайса.

— Северные земли отсюда льенов пятьдесят. Два дня ходу, не меньше.

Кайса пожала плечами: да, ну и что?

— И вас никто не остановил?

— А дольжен? — ироничное удивление Кайсы.

— Так-то да, так-то должен не пускать, — закивала Миланэ, разглядывая её наряд.

— Зачем? — повела ушами шамани. — Кайса никому зла не делает.

В разговор вклинилась Нараяна, аккуратно поставив локоть на стол:

— Кайса — шамани мягкой силы и доброго нрава, в отличие от некоторых. Она мало кому вредит, её сложно разозлить, — по-доброму, негромко отметила сестрина.

Дочь Севера прожевала своё и спросила у Миланэ, не отпуская темы:

— Так зачем Кайсу дольжен не пускать?

— Это — земли Сунгов. Они не приветствуют шаманай. Вы верите во вздорные вещи и подражаете нашей вере. Вот так, — Миланэ скрестила руки, но не как обычно, запихнув ладони вовнутрь, а правильно-грациозно, согласно жесту — положив их на внешнюю сторону плеч.

Кайса поняла плохо, попросила Нараяну перевести.

— Шамани не верит. А подражать всем этим... огонь на руках... и... Ваалам... никто не будет. Эта глупость.

— Конечно, кто бы ждал иных слов. Глупости. А не глупости носить зубы вот здесь, прямо у шеи, не варварство ли? — спросила Миланэ с вызовом.

— Почему? — Кайса с удивлением потрогала свою меховую накидку, на который были эти самые зубы. — Не нравится — можьно не одеть. А ты без Ваала выйти из дома не можешь. И без огня на руках тоже не можешь. Эта твоя тюрьма, — медленно, с этим северным говором и как-то очень страшно говорила Кайса.

— Ваал мне нравится. Игнимара, пламя Его — тоже нррравится. Понимаешь? Я сама одела это, я приняла это.

— Хорошо. Хорошея львица. Но знай навсегда: огонь на руке украдывает твою силу. А твой Ваал, дитя вашего духа, даёт ей путь в маленькие щели, а больше никуда. Ты в клетке со своей силой. А они, — потрогала она зубы на накидке, пригладила ожерелье, — придают мне сил. И греют.

— Мы слишком разные.

— Мы не разные. Ты — вольсунга, ты — Ашаи, а все Ашаи — больные шамани. Мы с тобой очень плохи, разруганны, но сёстры.

— Вольсунга? — повела ухом Миланэ, посмотрев на Нараяну.

— Ну, помнишь древнее самоназвание? Ваал-Сунги. Северные прайды его ещё помнят. Ваал-Сунги — вольсунги, — объяснила Нараяна, попеременно глядя на них обоих.

Так, ладно. Превосходно.

— Почему я должна тебе верить? — сощурилась Миланэ.

— Ты не дольжна верить, сновидица! — Кайса застучала по столу когтями. — Шамани верит не веря, иначе конец!

— Эта твоя подруга, Арасси, тоже этого не знает, так что я боюсь, что... — как-то робко начала Нараяна.

— Не знает чего? — вмиг вцепилась Миланэ, защищаясь.

— Что верить надо не веря. Что всякая вера... — начала сестрина.

— …это слепые глаза, тогда не видишь, — закончила шамани.

— Вот как. А я, выходит, сновидица, мне не надо верить?

На самом деле Миланэ чувствовала, что её заносит, что её скатывает в пропасть.

— Шамани сновидят, охотятся за силой во снах, смотрят в другое, так всегда было. Ты этого не можешь, потому что тебя посадили в клетку, и ты сама там сидишь, тебе нет куда убежать. Ты не умеешь то, что уметь такая ученица, — Кайса указала на свою львёну, что улыбалась во все зубы-клыки. — Она уже знает, как надо учиться карабкаться когтями по мирам и не срываться.

— Да ну. Такие вы... хорошие, а я — такая беспомощная, да? Так вы хороши, а Ашаи — столь плохи! Если мы такие заблудшие, Кайса, то зачем ты всё это рассказываешь? Я ведь и так не пойму, — с тоскливым, мерзким даже для себя сарказмом говорила дочь Сидны.

— Потому что есть долг, — молвила шамани, сообщая очевидность.

— Какой долг?

— Долг знания каждой шамани. Каждая передаёт знание, когда считает нужным. И даже когда не считает — вирд заставит. Вирд заставляет сейчас меня, потому что нашей встречи не дольжно быть, но она есть. Без долга пропасть всем львицам духа в этом мире, цанна!

— Передаёшь знание. Проповедуешь? Как те, в Гельсии, как их... Огнелюбцы, которых жарят на кострах. Их жарят, им нравится, они проповедуют.

Нараяна закрыла лицо руками.

А вот Кайса глядела на Миланэ; тут-то вдруг у неё и заныло в солнечном сплетении.

— Ты сама себе лжёшь, ты говоришь грязь, а внутри плачешь. Шамани не проповедуют, они передают знания другим шамани.

— Я не шамани. Я — Ашаи-Китрах.

— Можно назваться как угодно, слова — пыль. Они не меняют дела.

Миланэ чувствовала, что ведёт себя не просто ужасно. Это было хуже, чем ужасно.

— Толку с этого, если львёна, по словам Кайсы, знает о сновидении больше, чем я. Какое знание мне можно передать? — она еле уняла дрогнувший голос.

— Жалуйся сколько хочешь. Жалуйся, я буду слушать.

Миланэ стучала когтем по тарелке, где лежала нетронутая еда. Кайса обгладывала косточку, львёна что-то пила из кружки. Нараяна с отрешённым видом глядела в тёмное окно.

— Я — плохая сновидица. Я чувствую, что со мной что-то не так. Вот, — таки пожаловалась Миланэ.

— Нет, не такая плохая. Ты уже скользила по ветвям дерева миров. Не потакайся в слабости. Ты сильна.

— Не делай того, не делай этого. Кто тебе дал право так рассуждать?

— Я сама беру права. Мне никто не даёт.

Шаманая отодвинула тарелку в сторону, подалась через стол вперёд, положив на него руки.

— Я думала, что ты — сильная. А ты — слабая. У тебя сломана воля, ты не пытаешься быть безупречна, ты только жалуешься, Ми-ла-нэ. Труслива, Ми-ла-нэ.

Сложнописуемые чувства. Шерсть на загривке встала дыбом от злости и обиды. Но Миланэ очень хорошо выловила их, придержалась. Так-то каждый говорит всякое слово не просто так; всякое слово — сила, та или иная. Что старалась сказать Кайса? Отличный вопрос для сестры понимания. И, в конце концов, всё сказанное вполне может быть правдой.

— Может быть. Не всем же повезло родиться так, как тебе; стать, как тебе. Ты очень смелая, Кайса. Ты очень сильная, Кайса. Ты никогда не жаловалась, Кайса, — со спокойной иронией качнула плечами Миланэ, а потом подмигнула львёне и потрясла ладошкой в воздухе, намекая на игнимару; затем дунула на неё, словно затушив огонь. Львёна засмеялась — ей понравились эти жесты.

Восторг обуял Нараяну:

— Ты смотри, как ученицу можно встряхнуть. Смотри, как зажглись силой её глаза. Вот так наставница Кайса!

Шаманая улыбалась. Сложно сказать, что ей понравилось, но она определённо осталась довольна.

— Что ты хочешь знать о сновидениях, Миланэ? — вдумчиво спросила Нараяна, придвинувшись к ней.

Но Миланэ вдруг решительно встала, мигом накинула плащ.

— Кто сказал, что я хочу о них знать!

— Миг назад была настоящей, — кивнула Кайса. — Теперь снова упала.

— Миланэ, не ври себе. Ты ведь хочешь её спросить.

— Нет! — направилась дисциплара к выходу.

— Миланэ, ты взрослая львица, не веди себя, как львёна.

— Нет.

Она резко обернулась:

— Превосходная Ваалу-Нараяна, я — дисциплара Ашаи-Китрах. Я не могу спрашивать совета у шаманаи. Даже если хочу. Даже если безумно хочу. Даже если вся дрожу от желания знать, как скользить по древу миров. Мне невольно. Мне нельзя. Так говорит Кодекс и аамсуна.

— Теперь ты видишь свою клетку, сновидица? — хищно бросилась к ней шаманая.

— Я её всегда видела, Кайса.

Всё оставив, Кайса подошла к ней, и обняла её шею; такого же роста, она прильнула щекой к щеке, очень сильно, до чрезвычайности и боли, а когти неистово впились в плечи и спину Миланэ; она чувствовала, как тёплоласковая ладонь прошлась от загривка до спины, как она взмыла ещё раз и дотронулась к её красивым ушам. Миланэ робко отвечала на это изъявление непонятной ещё нежности, и старалась поболее не шевелиться. И да, Кайса что-то говорила на ухо, горячо и убеждённо, словно заклинала, но Миланэ не понимала ни слова — это был чужой, северный язык... И когда Кайса отпрянула, то дочь Андарии видела, что она совсем плачет, да и самой было уже слишком непросто придерживать неведомые слёзы; только сильная воля выручала в этом.

Нараяна вручила копьё:

— На. Вдруг таки будут воры и волки.

* *

Возвращались в Сидну Миланэ и Арасси в молчаливом разобщении.

Уехали они сразу после беспокойной и неуютной ночёвки. Согласие у них было лишь в одном:

— В Сидну едем.

— Только так.

Ехали только двое, потому извозчий запросил немыслимую цену, но Миланэ сейчас меньше всего волновалась о деньгах.

«Лишь вдвоём — это хорошо. Будет время помолчать. Можно будет подумать. И, наконец, мы сможем объясниться…»

Поначалу она, словно хищница, поджидала момент для начала разговора; её чуткому и доброму сердцу было больно оттого, что столь преданная подруга таит обиды. Но Арасси в первый раз демонстрировала столь явное нежелание идти навстречу и была столь упорна в недовольном выражении и жестах, что Миланэ отрешилась от всего, предалась раздумьям.

«Я не лгала ей, не дурачила её. Впору бы Арасси ощутить, понять, принять… Она решила, что я желаю дурными уловками завлечь и излечить от… недуга? Неужели всё, что говорила Нараяна — правда? Кто она — старшая сестра Ваалу-Нараяна? Шаманаи вхожи в её дом — это ли не странность?»

Сунги никогда не признавали и не признают чужих верований, убеждений, взглядов, священных вещей и понятий — они считают это недостойным. Так же и со северными прайдами. Ещё до Эры Империи их пытались, как говорят, взять под коготь; но если с остальными это получалось вполне неплохо, то с прайдами Больших гор дело обстояло значительно сложнее. То, что работало со всем остальным львиным родом, там давало совершенно непредвиденные результаты.

Там, где Сунги хотели обмануть северные прайды, обманывались сами.

Где хотели завоевать, то сталкивались то с яростным сопротивлением, то с глубочайшим коварством.

Марионеточные правители, которых пытались поставить Сунги, очень быстро умирали самыми странными смертями.

И так уже не менее пятисот лет. А раньше на Севере существовало большая и крайне опасная формация прайдов, однажды Сунги еле выстояли под её ответными ударами. Что самое странное, Сунги, в первую очередь — Ашаи-Китрах, пытались подавлять и преследовать верования северных львов, отчего отродясь не делали со всеми остальными на протяжении своей огромной, трехтысячелетней истории. Вспышки преследований в разные времена то утихали, то возобновлялись. Но Сунги здесь терпели поражение — шаманаи были, есть, и по всему, будут.

Ведь что остальные прайды? Гельсианцы, после долгих сражений покорившиеся Сунгам, отреклись от всех и всяческих богов, духов, прочей ерунды, начали боготворить веру Сунгов во Ваала, хотя им даже банальная причастность к этой вере воспрещена (как и всем остальным не-Сунгам), разве что теперь пошло некое возрождение смешных культов. Южные прайды на многие тысячи льенов вокруг Кафны, сохраняя свои культы предков и духов, признали право Сунгов на властвование, на высшую правоту во вопросах духа. Восточные прайды, самые разношерстные, боятся и ненавидят веру Сунгов, справедливо полагая, что именно её мощь дарует им столько побед. И все, все они подавлены величием сестринства Ашаи-Китрах; они боятся и уважают львиц духа Сунгов, кое-где даже подпольно поклоняются им, словно богиням среди смертных, видя в них бесконечно глубокое провидение, превосходство и величие Сунгов.

Поэтому они никогда не трогали чужих мировоззрений. Просто потому, что знали: их взгляд на мир — непреклонно избранный, делиться им с другими — непозволительное расточительство, метание золота перед свиньями, а переубеждать или преследовать чужаков за их метафизические глупости — значит, видеть в чужих верованиях нечто достойное соперничества. Ашаи не знают проповедей, Ашаи не распространяют веру, ведь желающие сами тянутся к ней, как мотыльки к огню. Весь львиный род, что сталкивался со Сунгами и Ашаи-Китрах — начинал верить им. Он верил, так или иначе: то ли уважением, то ли заискиванием, то ли страхом, то ли искренностью, то ли сомнением — но верил.

Но северные прайды не верят богам, и тем более — Сунгам. Они верят шаманаям.

А шаманаи, казалось, не только не преклонялись перед Сунгами и сестринством, но открыто насмехались над ним. Их не удивляла игнимара, они не приходили в изумление от сил Вестающих, и Ваалу, всемирному духу Сунгов, не отдавали никакого почтения. Неслыханная дерзость, длящаяся столетиями!

Это приводило в недоумение и раздражение многие поколения Ашаи-Китрах.

Казалось бы, с чего надо беспокоиться? Сунги самодостаточны; строго говоря, в давние времена никому и в голову не пришло назвать Ашаи-Китрах «жрицами Ваала», поскольку не существовало ни культа Ваала, а тем более — поклонения ему, ни определённого церемониала; Ваал был лишь понятием, словом, которое обозначало «то, что есть Сунг», «суть Сунга», «дух Сунга». Поэтому защищаться или нападать на чужаков в вопросах веры бессмысленно.

Знания о верованиях других народностей в Империи можно почерпнуть безо всякого ограничения. Можно обойтись смешливыми и саркастичными популярными книжками известных и не очень путешественников; можно прочитать серьёзные, полные надменности научные труды, общий итог которых неизменен: все, кроме Сунгов — «низки духом». Можно ознакомиться со скупыми, полными небрежности заметками, что составили многие сёстры-Ашаи, которые отдавали служение на покорённых землях вне Империи, например, в протекторате Гельсия.

Но ничего подобного нельзя найти о шаманаях. Такая литература считается вероборческой. Их не обсуждают в быту, о них не говорят в дисциплариях. Знаки симпатии северным прайдам могут привести дисциплару к изгнанию из сестринства. Проявлять интерес, даже строго научный, к шаманаям и верованиям северных прайдов крайне не рекомендуется. И вообще, тема шаманай в среде Ашаи, да и не только в ней — хуст, табу.

— Сунгам это не приличествует — копошиться в глупостях, — скажет любая Ашаи заученную фразу.

Когда Ваалу-Миланэ-Белсарра была ещё сталлой, то её удивляло такое неравнозначное отношение. Над остальными верованиями и наивными системами мира можно смеяться сколь угодно и обсуждать сколько влезет, но стоит обратить взор наверх, на Север, так сразу всё притихает, всё становится… серьёзным. Настороженным.

Наставницы объясняли просто:

— Остальные не причиняли нам особых хлопот, но с шаманаями не так, они — злейшие хулительницы, воровки знаний, гнусные подражалки. Хитрая злоба в них. Фуй!

Почему «гнусные подражалки» (фраза, которую Миланэ очень хорошо запомнила от одной наставницы)? Ответ прост. С неохотцей признается, что они, в отличие от всех остальных, кое-что умеют. Нет, конечно, игнимара им недоступна — ещё чего не хватало, да и вестать они не умеют, но немножечко, понарошку, «пытаются сновидеть». Конечно, все знания они когда-то наворовали у Ашаи-Китрах, и вот теперь, перековеркав его на свой дурной лад, пытаются с ним что-то сделать.

Но куда им? Шаманаи достойны только презрения.

Есть даже такие Ашаи-Китрах, что могут выразить своеобразное сочувствие:

— Глупые… Сновидеть, но не признавать увиденное там! Они ведь тоже краем глаза могут увидеть Ваала.

Но остальные Ашаи недовольно шикнут:

— Что говоришь, сестра? Не дано! Только Сунга может познать Ваала, только она может обладать Его дарами духа.

Но Миланэ живёт во сравнительно спокойном времени, войны со Севером сейчас нету, поэтому ярость и презрение Ашаи к шаманаям так не чувствуется, сглаживается… О них предпочитают умалчивать. Молчать.

«Я видела настоящую шаманаю, которую приютила старшая сестра», — к Миланэ начинало приходить какое-то детское удивление, и даже небольшой страх. — «Немыслимо. Я общалась с нею. Она давала мне советы. Мы спорили. Мы обнимались. Я сбежала... Мне стоило ненавидеть, мне следовало взять да уйти без промедления, или куда-то сообщить, или… Или… Так вот откуда у Нараяны эти амулеты. Хотя — смешно сказать — она говорила, что они лишь побрякушки. Но Арасси такая побрякушка жжёт пальцы. Врёшь, Нараяна».

Она уселась поудобнее.

«Но вернёмся туда, с чего всё началось. Мне надо было отдать Хайдарру амулет, но он уехал на Восточные земли. Кроме того, с чужих слов, в этом нет большого смысла, да и подарки возвращать нехорошо. Тогда моя поездка была совершенно зряшной. Почти…», — небрежно размышляла Миланэ, совершенно отчётливо понимая, что на самом деле её нечто вело по этому пути, словно дитя за руку, с кристально строгим намерением. — «Надо будет последовать совету Нараяны: попытаться придти к Хайдарру в сновидении, хотя это почти невозможно. Не знаю, что и думать о ней… А о шаманае Кайсе — так и подавно…

Впрочем, буду чиста совестью. Нельзя дурно думать о тех, кто принял тебя, кто пытался помочь, кто не причинил зла».

Миланэ мельком посмотрела на сжатые вместе ладони Арасси.

«Игнимара! Ваал мой, как львёна, как это дитя смогло перенять мой огонь?! Невозможно! Она не может стать на путь Ашаи! Весёлый разлад с умом получается у тебя, Милани. Говоришь “Невозможно!”, а сама всё видела. Значит… Значит, среди шаманай есть те, кто может стать Ашаи. Или мы ближе, мы близки, мы — я боюсь думать — родственны друг другу. Ваал мой, крамола какая. И гляди: по привычке обращаюсь я к тебе, Ваал, но теперь — что думать о тебе, дух Сунгов? Я ли твоя служительница, твоя ли пленница, или ты...»

Миланэ вся вжалась в сиденье и закрыла глаза, словно ожидая кары от строгого отца.

«И если так, то что тогда я знаю о мире?..», — выглянула в окно. — «Все вещи зависят от того, откуда смотришь. Откуда смотрю я?».

На самом деле, Миланэ притворялась перед собою. Многие вещи она уже знала, просто не решалась уверенно разместить перед взором, как личное достояние, но бродила вокруг да около.

«Советовали прекратить игнимару. Но это — моя гордость! Я не могу этого совершить, ведь именно этим жила все годы… Игнимара — то, что удерживает Ашаи и Сунгов вместе. Самый главный дар духа. Каков будет мир без неё?».

Бесконечные, нестройные лозы сомнений обвили душу. Она вдруг вспоминала, что принадлежит к сестринству Ашаи, что не может поддаваться мгновенным впечатлениям и должна помнить то, чему научили; то вдруг впадала в совестливое сомнение во всём, на чём стояла её картина мира.

— Ответы. Мне нужны ответы, — сказала она вслух.

Арасси поглядела на неё чуть сощурясь, но ничего не сказала, а вытянула сирну из ножен и начала расплетать её темляк, что всегда делала в раздражении.

«Чем скорее я найду “Снохождение”, тем лучше. Немедленно в Марну. Может, направиться прямо сейчас? Нет… Надо оставить Арасси в Сидне — её терпение кончилось. Это не её борьба, и у неё скоро Приятие… Нараяна запрещала ей идти на него — грозит опасность. К ней прицепилась сущность из других миров, вытворяя с нею в сновидении невесть что. Однако. Ха, звучит слишком по-дурацки, чтобы быть правдой; но объяснения Арасси не менее глупы. Если бы знала, что Нараяне можно полностью верить, а тем более — Кайсе… Нельзя быть падкой на доверие в жизни. Я — Ашаи, она — шаманая. Есть разница. Огромная разница. Она дика, она незнакома со знаниями, она не видела величие стаамсов, игнимара не горит на её ладони, в её жестах нет нашей грации, и она не сможет поддержать светский разговор. Так-то…»

— Арасси?

— Да?

— Когда приедем в Сидну, я сразу отправлюсь в столицу.

— Как хочешь.

— Может, мы попытаемся по-иному взглянуть на твою проблему?

— У меня нет никаких проблем, это первое. Второе: я не собираюсь слушать бредни спятившей в одиночестве сестры. Ваал, Миланэ, да ты слушала её болтовню, развесив уши! — Арасси вмиг превратилась в одну кипящую страсть, стоило только тронуть.

— Если она спятила, то как узнала о твоих ночных кошмарах? Не отвергай очевидного!

— Так понятное дело. Ты ей раньше сказала.

— Арасси, ты о чём? Я видела её первый раз в жизни! Если она смогла понять, что с тобою, значит ей нечто ведомо! Давай прислушаемся!

— Прислушаемся к её советам? Какой был дан совет, помнишь? Не идти на Приятие, не пить на нём сому! Не больше, не меньше. Пустяк какой, подумаешь там! Да я всю свою жизнь отдала этому пути. Если не пойду на Приятие — что тогда? Идти в таверну мыть горшки?

— Попытайся хотя бы осознать, что это не Ваал, а что-то похуже. Вспомни об этом, когда увидишь своего насильника в сновидении, вспомни так же, как о руках в сновидении. Знаешь, как в первые годы обучения. Посмотрела на руки — значит, сновидишь. Я безумно волнуюсь за тебя, Арасси.

— У меня нет выхода.

— Давай мы после Приятия снова приедем к ней. Она говорила, что готова тебя принять снова и помочь.

— Я не поеду к ней. Почему именно теперь я должна менять мнение? Что будет со мною, если мой мир, в котором я столь трудно научилась жить в добром настроении, разрушится? Да, меня душит по ночам невесть что, и мне надо верить, что это — Ваал. Да, я вообще не сновижу, потому что каждая попытка кончается этим привычным кошмаром. Да, сплю с кем попало, потому что тогда ночной страх ненадолго, но уходит. И сейчас, когда ты сидела до полночи у Нараяны, я улеглась для хозяина двора, в котором мы ночевали. Он одурел от счастья, я чуть не плакала, но знала, что буду плакать ещё сильнее ночью, если не совершу этого. Я бы ещё жгла игнимару день и ночь, как факел, если бы умела хорошо возжигать — после неё тоже легче, знаешь ли. А в остальном у меня всё превосходно.

— Арасси, так давай мы разобьём наши воззрения! Нужно что-то делать. Давай попытаемся…

— Крамольна ж ты, Милани, — сквозь слёзы улыбнулась Арасси, взяв её ладонь. — Сыграются с тобою злые шутки.

— И не стоило этого делать, с хозяином двора. Это не выход.

— Ой, знаешь ли, у тебя тоже не всё в порядке с личной жизнью. Кто бы говорил!

— Не понимаю, — Миланэ действительно не поняла.

Арасси умела состроить катастрофически кислое выражение.

— Кто та маленькая лгунья, которая рассказала, как хорошо было расставаться с Таем. Ах, Тай! Прощай, Тай! — паясничала она.

— Причём здесь это?

— Ни при чём. Совсем ни при чём. Ты ведь его даже не видела! Он не пришёл, — отчеканила последние слова Арасси.

— Ну и что? Это его выбор. Между нами не было ничего особенного. Так... Баловство. Дружба по интересам, если хочешь.

— Ты за ним ревела, — почти по слогам высказала Арасси, победно и смешливо.

— Вот поревела. Немножко. И что? А что мне остаётся? У меня в жизни не было ничего настоящего, признаюсь, да. А у тебя? У тебя — было?

Арасси ничего не ответила.

Двое вмиг решили, что лучше-ка эту тему оставить до более благих времён.

— Знаешь, я поняла, сколь далеко ты зашла в своём поиске. Удивительно… Нет, я никому ничего не скажу. Никогда. Только давай попытаемся быть добрыми Ашаи-Китрах. Давай будем верны, моя сестра, даже если верим в сонмы лжи. Мы должны верить в безбрежность верности так же, как должны верить во Ваала. Давай будем украшением духа Сунгов, даже если наша позолота — фальшива.

«Я ещё никуда не зашла», — подумала Миланэ.