Мир тщеславия и разочарований (гет)

Не передать словами, насколько это было неловко — стоять у дверей в растерянности, под прицелом устремленного на меня взгляда. Меня испепеляло смущение, в то время как на лице Теодора проступала легкая усмешка, окрашенная в цвета не то тихого триумфа, не то… тщательно скрываемой благодарности.

Молчание почти физически сдавливало, иссушало последние капли выдержки, выкачивало последний воздух из легких. Произнести хоть что-то становилось необходимостью.

— Я…

Получился испуганный писк. Как если бы меня поймали с поличным, и я пыталась оправдаться, но не успела придумать ни слова в свою защиту.

— Понял-понял. Ты к нему. — Теодор шутливо улыбнулся, как бы выражая тем самым некую покорность, и кивком головы указал в сторону пуффендуйского вратаря, который лежал на кровати в противоположном ряду палаты и, по всей видимости, крепко спал.

— К нему? — непонимающе переспросила я, а потом спохватилась и выпалила: — Что? Нет! — и тут же поняла, что выдала себя…

Я почувствовала, как запылали мои уши. Нелепая ситуация до краев наполнила тело свинцом. Скованная, сконфуженная, будто вросшая в каменный пол больничной комнаты, я вдруг со всей отчетливостью осознала, что надо бежать отсюда. Пока ещё не поздно убежать. И защитить себя от… ещё не ясно чего. Но вместо этого стояла и не шевелилась...

— Через минуту будет десять вечера. Приём заканчивается, и ты должна вернуться к себе в гостиную, — аккуратно напомнил Нотт.

Но, к моему удивлению, он вовсе не прогонял меня. Наоборот. Своим намекающим тоном он словно стремился направить поток моих бессвязных и запутанных мыслей в определенное русло. Но я лишь озадаченно смотрела на Теодора, лишенная всякой способности так быстро разгадывать его планы.

— Мы не успеем поговорить, — многозначительно добавил Нотт, откладывая на прикроватную тумбочку книгу, которую держал в руках.

Я не понимаю. Что? Что мне сделать? Чего ты ждешь?

Послышался отдаленный звон склянок. Нотт быстро оглянулся на дверь, за которой находились покои мадам Помфри, справедливо опасаясь, что целительница может объявиться в любой момент.

— Лезь под кровать! — внезапно предложил мне Теодор, и от мгновенного изумления я едва слышно ахнула.

Его лицо светилось нетерпением, каким-то отчаянным азартом. Я же колебалась.

— Ну же! — напористым шепотом подогнал меня Теодор. Растрёпанный и такой… домашний, одетый в пижаму вместо привычной черной мантии. И это было обезоруживающе.

Ну как можно тебе противостоять? Что я делаю, Мерлин? Это какая-то немыслимая провокация — и я… следую ей!

Остатки благоразумия решительным маршем покинули меня. И я неуклюже метнулась к ближайшей ко входу койке, напоследок всмотревшись в глаза Нотта и прочитав в них безмолвное одобрение. А потом опустилась на колени и залезла в укрытие. Как раз вовремя, ибо тишину помещения сразу же прорезал звук отворяющейся двери.

— Точно не хотите выпить зелье для сна без сновидений, мистер Нотт? — спросила мадам Помфри.

— Нет, — коротко ответил Теодор.

Я изваянием сжалась под кроватью, неровным дыханием тревожа незаметные в темноте пылинки, что отдыхали на ледяном полу. И то ли от холода, то ли от волнения меня пробрал жуткий озноб.

Я вздрогнула ещё сильнее, когда на секунду в поле моего зрения вдруг возникли невысокие каблуки мадам Помфри: целительница прошлась вдоль всей палаты, чтобы закрыть входную дверь, а после стала гасить керосиновые лампы, сгущая сумрак в комнате.

— В таком случае хороших вам снов! — пожелала мадам Помфри, и её шаги стали удаляться. Глухо стукнула створка двери, увлекая женщину в её личные покои, и стало тихо.

Тихо до такой степени, что происходящая реальность тут же растворилась в иллюзорности. Я тоже растворилась, исчезла в дымчатой темноте подкроватной ловушки. Мне даже не хотелось вылезать из своего укрытия. Я притаилась и медлила.

Во всей больничной палате нас осталось двое не спящих. Я и Теодор…

Я и он.

И такой невыносимый ужас от собственного поступка охватил меня, что пережитый сегодня днем страх за здоровье Нотта показался мне почти несерьезным.

Зачем? Зачем же я осталась и спряталась? Кошмар какой-то. Этого нет. Это мираж…

— Аббот! — шепотом позвал Теодор.

Он. Правда. Меня. Позвал.

Не мираж. Хотя о том, что это не мираж, свидетельствовал ещё и каменный пол подо мной, совершенно непохожий на уютную и родную постель в пуффендуйской спальне, в которой мне сейчас так сильно захотелось оказаться… Сильно до беспомощности.

Что же. Больших безумств я ещё не совершала. Это, безусловно, возглавит список… Если снова обожгусь, то винить кроме себя будет некого.

— Ты там заснула?

Я не откликнулась. Только повернула голову в сторону его кровати, расположенной через одну от той, под которой лежала я. И увидела, что его обнаженные ступни уже коснулись поверхности пола. Затем Теодор опустился на колени, нагнулся и заглянул вниз, в подкроватный мрак.

— Люмос! — произнес он, и в свете палочки я увидела его лицо.

И несколько мгновений мы так и смотрели друг на друга… Я — лежа на животе на полу, а Теодор — на коленях, согнувшись. Я могла только гадать, что значили эти мгновения для него, но меня они почему-то наполнили уверенностью, что… я могу ему доверять. По крайней мере сейчас.

— Вылезай, — попросил Нотт и начал подыматься на ноги.

И я повиновалась. Осторожно выползла из-под кровати, две-три секунды посидела на полу и, собравшись с духом, встала. Теодор уже сидел на своей койке, откинувшись на подушку и согнув одну ногу в колене. На его тумбочке стояла единственная зажженная в палате лампа, источающая очень мутный свет, небольшой ореол которого лишь частично задевал Нотта.

Я неуверенно потопала поближе к Теодору, совершенно не представляя, о чем говорить, что делать, и подозрительно косясь на пуффендуйца Артура Фокса, который редкими похрапываниями напоминал о своем присутствии.

— А он… не?.. — запереживала я.

— Не волнуйся, — подал голос Нотт. — Он выпил зелье для сна без сновидений. Теперь он как… убитый.

Его ирония по-настоящему пугала. У меня вырвался нервный смешок.

Я скольжу по лезвию ножа. Вниз, к острому, заточенному краю…

Но мне нравился этот манящий риск… Притягательная опасность. Запретная неправильность.

Невозможный шанс.

Я села на застеленную кровать, соседствующую с койкой Теодора. И от неловкости не знала, куда деть руки…

— Видишь, ты не пожелала мне удачи, а в результате я получил удар по голове и попал в больницу, — пожаловался Теодор, лукаво взглянув на меня. Но его явно не беспокоила ни боль, ни обида. Казалось, что ему было весело. Даже больше — радостно!

— Ты не обижайся, — осторожно сказала я, — но ты… какой-то странный.

— Ну я же говорю: головой ударился.

Он смотрел на меня и улыбался, готовый вот-вот и вовсе рассмеяться. И его настроение распространилось и на меня. Я вдруг не сдержалась и прыснула со смеху, Теодор — следом. Но в голос хохотать было нельзя, дабы не нарушить сон мадам Помфри за стенкой. И поэтому мы давились беззвучными конвульсиями.

— Нет же! Хватит шуток! — воскликнула я сквозь смех.

— Тсс! — тут же предостерёг Теодор. — Не так громко.

Керосиновая лампа создавала совсем маленький радиус света, но достаточный, чтобы я могла разглядывать бледное лицо Теодора. Как и после урока заклинаний, он выглядел уставшим. Но измученности уже не было.

Я любовалась им. Чуть хитрая ухмылка и открытый приветливый взгляд. Он словно сбросил маску.

— Ну, если без шуток, — серьезно начал Теодор, — я… кое-что загадал. На случай, если ты придешь.

Он осекся, внимательно глядя на меня исподлобья. А у меня почему-то перехватило дыхание и болезненно забилось сердце. Чувство было похоже на то, как если бы я готовилась сигануть в воду с высокого выступа на скале…

— Ты не идешь у меня из головы, — приглушенно сказал он, и бархат его голоса поплыл к моим ушам. И пока эти слова пробирались в мое сознание, Теодор настороженно наблюдал за моей реакцией.

Вот так просто. Вот так вот просто не бывает. Что ты сказал?

Сердце в груди дрогнуло. Смех как рукой сняло. Я машинально поднялась на ноги и, кажется, даже головой встряхнула, чтобы сбросить наваждение.

— Что? — спросила слабым голосом.

— Я знаю, тебе трудно мне верить. Но это… правда, — и во взгляде Теодора проступала почти отчетливая просьба: «Пожалуйста, верь мне».

И я вдруг ощутила в нем страх. Страх того, что я поведу себя не так, как ему нужно. Он будто готов был в любую минуту пожалеть, что вообще попросил меня остаться в палате.

Меня трясло, и я даже не могла искать подвоха в его словах. Я попросту не до конца понимала их значение. В каком смысле я не иду у него из головы?

Неужели?..

— Не веришь? — прищурился он, слегка расстроенно и чуть обреченно, как если бы с самого начала ждал именно недоверия. — Я сам не верю. И, должно быть, я конкретно повредил себе мозг, если признаюсь тебе во всем этом. Я загадал, что если ты придешь, то у меня получится… понять тебя.

— Понять меня?

Что же тут понимать? Я вся — как на ладони. Особенно для тебя.

— Расскажи о себе, — предложил Теодор. Было видно, что он старательно борется с неловкостью, пытается изображать расслабленность и естественность, но роль дается ему не лучшим образом. Возможно, потому что зыбкая решимость продолжить этот разговор постепенно покидала его, но отступать уже было некуда…

— И не стой. Сядь… рядом… — он похлопал по свободному месту на краю своей кровати.

Я села, всё еще глядя на Теодора, как на что-то нереальное. Боялась моргнуть, прикрыть глаза хоть на секунду. Страшилась впустить под веки мимолетную черноту, которая украдет его… у меня. Словно, если я сомкну веки, то Теодор исчезнет.

А усевшись, бедром почувствовала тепло его тела, хотя и не касалась его. И отвела смущенный взгляд. Сидела и смотрела в пол, на котором разливался тусклый круг желтоватого свечения лампы.

— Ну? Что расскажешь? — снова заговорил Нотт. Слегка хрипло.

— Я… Я не знаю, что рассказать. Нечего, — я простодушно пожала плечами.

И снова молчание. Натянутое, готовое или треснуть, когда кто-то из нас двоих наконец найдет способ разрядить обстановку, или превратиться в вечность, когда станет абсолютно ясно, что говорить нам не о чем…

Мне стало грустно из-за того, что я выросла такой некоммуникабельной и зажатой. И, наверное, эта печаль нарисовалась на моем лице. Теодор вдруг поднял руку и коснулся локона на моей голове.

— Мне нравится цвет твоих волос, — тихо произнес он.

Я подняла на него глаза. Он смотрел мимо меня полным задумчивости взглядом.

— Как пшеничное поле. Недалеко от моего поместья есть огромное поле. В детстве я любил бегать по нему и прятаться в колосьях. Меня искали няньки, — он мягко усмехнулся. — Глупости я говорю, да?

— Нет, почему? Это… мило, — улыбнулась я. — А ещё, наверное, очень красиво. Золотые колосья и ярко-голубое небо. Хотя я больше люблю пасмурное, меланхоличное небо. Под ним замечательно плакать.

Моя нелепая откровенность удивила Нотта. Он вскинул брови:

— А ты любишь плакать?

— Случается… — я смутилась и снова опустила взгляд.

Ночь стелилась за окнами, заползая в помещение палаты и укрывая его своими черными крыльями. Крошечный огонек на тумбочке храбро рассеивал тьму, но начинал казаться лишним, резать уставшие глаза. Хотелось какой-то особенной уютной тишины, мягкой, как сладостная дрема.

Я зевнула, прикрыв рот рукой. Теодор поймал мое движение.

— Ложись, — предложил он и немного подвинулся к противоположному краю матраса, освобождая мне место на кровати… рядом с собой. Я испуганно встрепенулась, почти дернулась, и, наверное, это позабавило Теодора, потому что он улыбнулся уже совсем весело, в своей обычной шутливой манере. — Не бойся, я тебе ничего не сделаю.

— Я не боюсь, — затаив дыхание, соврала я.

Потому что я боялась. Я боялась, что вся эта сотканная из моих многолетних грез сказка, непонятно как вдруг сделавшаяся явью, сейчас со звоном лопнет, обрушится кусками прямо перед моими глазами.

Теодор закинул руки за голову и вытянулся на кровати. Я сбросила с ног ботинки и легла около Теодора, несмело и робко, уместившись как можно дальше от него, с самого краю. Но больничная кровать была узкая, а подушка — общая…

— И из-за чего ты плачешь? — поинтересовался он.

Потому что мечты не сбываются. Наверное…

— Как все девушки. Из-за плохих оценок, проблем в семье, непонимания, любви… Из-за того, что мои листья не хотят взлетать, а у Марти они летают… Я обычная. Совершенно. Совершенно обычная… — ответила я.

Но сейчас мои листья взлетели бы. Вспорхнули бы, как яркие мотыльки.

— Обычная? Пожалуй, я так не думаю, — отозвался Теодор. Почти шепотом.

— Я глупая, потому что лежу здесь с тобой, когда за стенкой спит мадам Помфри, и нас могут найти. Я уже не говорю про то, что Сьюзен может увидеть, что меня нет в спальне, и забить тревогу, — сонно размышляла я. — Хотя, обычно она быстро засыпает…

Я замолчала, Теодор тоже молчал. Я смотрела в потолок, на котором размытым маревом отражалось бледное пятно света от все еще горящей на тумбочке лампы. Мирно сопел Артур Фокс в своей постели в противоположном ряду.

Мысли текли в голове густой патокой. Не хотелось анализировать, что-либо обдумывать.

Просто был этот момент. И всё.

Глаза закрывались.

— Мне это снится? — спросила заплетающимся языком.

— Я не знаю…

Бархатный голос Теодора невероятно вписывался в тягучую атмосферу полумрака ночной палаты. Если бы таким голосом мне желали спокойной ночи каждый раз, я бы никогда не узнала, что такое кошмары.

Веки слиплись, меня окутала нега из долгожданного спокойствия.

Иногда сны чересчур правдоподобны и прекрасно хороши. Потому что в этих снах твоя жизнь имеет смысл, в этих снах случается всё то, чего ты так отчаянно желаешь, но вряд ли когда-либо получишь в действительности. И просыпаясь, выныривая из чудесных видений, чувствуешь пустоту и разочарование. Приобретенное во сне ощущение счастья развеивается, как дым на ветру, и вот ты снова стоишь посреди усыпанной шипами реальности. Серый мир берет тебя за руки и заманивает в сети обыденности. От которой хочется взвыть. Но от себя не сбежишь. Кем ни притворяйся: беспечным оптимистом, твердокожим флегматиком или циником с замерзшей душой…

…Кем он притворялся? Да и притворялся ли? Сейчас точно нет. Сейчас, когда рядом с ним, свернувшись клубком, спала Аббот, Теодор чувствовал себя как никогда собой. Во сне Ханна повернулась на бок и, сама того не зная, уткнулась носом в грудь Теодора. Разум приказал ему: «Отодвинься!». Сердце провопило: «Обними её!». И в итоге Теодор лишь замер ровно в той позе, в какой и лежал.

Самое странное и глупое, что он мог сделать — влюбиться в такую наивную и застенчивую девчонку. Такую неподходящую ему по всем статьям девчонку.

Участницу Отряда Поттера. Пуффендуйку-полукровку. Скромницу, зацепившую его непонятно чем…

В чём-то она была права, когда говорила, что в ней нет ничего особенного. Но это было так только на первый взгляд. Порою как раз такие неприметные и неяркие с виду девушки оказываются невероятно прелестны и очаровывают необъяснимой красотой. Эту красоту нужно лишь разглядеть.

Теодор по-настоящему разглядел Ханну Аббот далеко не сразу. Она казалась ему чудачкой. И когда обстоятельства сталкивали их друг с другом, он с бессовестной легкостью бросал насмешки прямо в её распахнутые глаза, не осознавая, что задевает её вывернутую наизнанку душу. Не задумываясь о том, что эта её вечная скованность вызвана отнюдь не его… слизеринской репутацией.

Он вовсе не стремился задеть конкретно Аббот, ибо ему было все равно, кого задевать. Он унизил её на коридоре в начале года, высмеяв перед толпой, довел до слез в библиотеке во время их общего наказания, хохотал со всеми, когда она получила мячом по лицу...

А потом она рыдала перед ним у раздевалок. И Теодору стало жаль её… Впервые после ареста отца он почувствовал жалость к кому-то. Но Аббот почему-то не позволила себя жалеть. Она выкрикивала что-то, практически обвиняла его в своих неудачах. И в её заплаканном взгляде он прочитал... Он вдруг прочитал влюбленность. Такую очевидную, что был потрясен, что не замечал этого раньше.

Аббот была, конечно же, не первой влюбленной в него дурочкой… Но первой, вызвавшей в нем такие смешанные чувства. Он испытывал раздражение из-за того, что она стала так часто мельтешить перед его глазами, и одновременно желал этого мельтешения. И, кажется, сам стал искать случайных встреч с ней.

Ему нравилось представлять, как он изводит её издевками, а она краснеет и запинается.

Но, к его ужасу, Аббот пошла куда дальше обычного румянца на щеках — она упала в обморок. Прямо посреди коридора. Настолько беспомощным и растерянным Теодор чувствовал себя лишь на суде, когда его отца приговаривали к сроку в Азкабане. После этого суда Теодор замкнулся в себе, ожесточился, возненавидел весь мир. А Аббот…

Благодаря ей к нему стали возвращаться чувства.

Он нес её на руках в больничное крыло, ощущая прилив какой-то незнакомой ему заботы. И после этого уже не смог выбросить девушку из головы. Хотя старался, боролся с собой. И постоянно играл с огнем.

Теодор сорвался на балу, когда обнял Аббот за талию и потащил танцевать, что было сродни мазохизму. Ещё чуть-чуть — и он поцеловал бы её прямо на глазах у всей школы. В тот вечер Теодор был пьян и лишь каким-то чудом остановил себя, не сделал то, чего так хотелось. Он мучил Ханну, он знал, что мучил. Её любовь была для него яснее ясного. Но в своих чувствах разобраться у него не получалось.

Теодор начал думать о Ханне чаще, чем думал обо всех других своих проблемах.

И эти постоянные мысли вынуждали его следовать за Аббот едва ли не по пятам. И привели к тому, что он обнаружил себя валяющимся с нею на снегу в Хогсмиде. Тогда он так испугался за неё, что рванул на помощь без колебаний, а потом смотрел в её светло-карие глаза и чувствовал, что наконец придумал название тому, что испытывал. Аббот была ему дорога…

Однако искренность оказалась Теодору Нотту не по зубам. Искренность не вписывалась в его жизненную ситуацию. Искренность и привязанности, по его убеждению, делали людей слабыми и уязвимыми. А ему нельзя было быть слабым. Не сейчас.

Теодор дал себе решительное обещание свести к нулю всякое общение с Аббот, но судьба распорядилась иначе. Ханна спровоцировала его. Она расправила крылышки и сняла с него баллы. Она запустила в нем шестеренки, отвечающие за лихое безрассудство. Ему захотелось узнать её поближе. И наплевав на все «но», вопреки голосу рассудка, Теодор пошел на стадион и… поцеловал Ханну Аббот.

Он, черт побери, поцеловал её! И, кажется, пропал.

Прыгнуть в неизвестность? Пожалуйста. Только бы она прыгнула с ним вместе.

И она, должно быть, прыгнула. Лежала под боком, он мог слышать её дыхание. Она была как крохотная птичка, которую так легко спугнуть. И ведь он почти спугнул. Его признание час назад практически заставило её убежать. Наверное, нужно было как-то деликатнее, не так резко… Но он терялся рядом с ней. Всегда вёл себя абсурдно. И говорил всегда не то.

На прикроватной тумбочке почти погасла лампа. Теодор осторожно повернулся на бок, так чтобы лежать лицом к Аббот. К девушке, которая так неожиданно и так основательно поселилась в его мыслях, потеснив там другие, что прочно удерживались в мозгу не один месяц. Мысли про арест отца, стискивающие виски… Воспоминания про тот день, когда Теодор перестал чувствовать за собой опору. Когда остался совсем один. Когда чертово Министерство разорвало его жизнь на до и после…

И в нем на секунду снова вскипела старая ненависть, и даже захотелось встать и сдавить голову ладонями. Но, если он встанет, Аббот проснется. Поэтому Теодор лишь до боли сжал челюсть и просто смотрел на белокурую Ханну, которой почти признался в любви, а злость и досада в нем медленно затухали. Хрупкая и тоненькая девушка дарила ему невероятное — возможность почувствовать себя прежним.

Сон потихоньку завладевал Теодором. Возможно, настойка от головной боли перебродила, и хмель испортившегося лекарства ударил ему в голову. По-другому эту ночь он не мог себе объяснить. Но жалеть о ней он не собирался.

Оставалось главное — утром успеть проснуться до мадам Помфри.