Танец без касаний (джен)

Месяц Авен, 388 г. правления Раэхнарра, Исайн’Чоль (423 г. Р.Э.)

Второй раз в своей жизни Энрах Таю Далливан поднимался по лестнице дворца Императоров Исайн’Чоль, но на этот раз он не смотрел по сторонам, казался целиком сосредоточенным на том, что находилось перед ним. Вот только если бы кто-нибудь спросил Далливана, что он видит — посол вряд ли услышал обращенный к нему вопрос, точно так же, как не замечал даже того, куда ставит ноги. Все его мысли крутились вокруг письма, нелепого куска бумаги, который и через слои одежды жег все тело, проникая под кожу и сводя сердце болезненной судорогой. Длинное многостраничное письмо, первое из пришедших после того, как стихла буря. Множество совершенно бесполезных строк и одна, что до сих пор рефреном звучала в голове.

«…Энрах Саю Далливан был убит в Святом городе седьмого дня восемнадцатой недели текущего года…»

Далливан пробежал ее глазами, не заметил, разом переключившись на невероятную вещь — проклятые клинки в столице Иерархии! Он еще успел подумать, как это созвучно с благословенными клинками, совсем недавно оказавшимися прямо в центре Империи. Потом его сознание вдруг зацепилось за имя, Далливан вернулся обратно, прочел еще раз, а затем еще и еще раз — бесконечное множество раз, но смысл фразы с поразительным упорством ускользал от его разума, не желал задерживаться там и становиться что-то осязаемым. Этого просто не могло быть.

Перед глазами все расплывалось, и Далливан запнулся о неровный скол ступени, а пальцы крепче стиснули в кармане ненавистное письмо. Он должен был думать о том, что скажет сейчас. Должен был думать, что ответит на вопросы, которые ему зададут. Но вместо этого мысли Далливана устремлялись совсем к другим вещам.

Ему тогда было пять или шесть лет, не больше. Он проснулся посреди ночи от отчаянного, пугающего ощущения гулкой пустоты, будто остался один в целом свете. Смутно помнилось, как он, путаясь в одеяле, вырвался из комнаты, бежал по темным и тихим коридорам, пока практически не споткнулся о полоску света из-под двери отцовского кабинета.

Внутри было светло. Так же тихо, но удивительно спокойно. И все страхи казались пустыми и никчемными, пока он сидел на отцовских коленях, пил горячее молоко и смотрел, как перо плавно выводит столбики непонятных значков.

— Ты же меня никогда не бросишь? — это кажется невозможным, но он все же спрашивает, стремясь отцепить последние коготки липкого ночного кошмара.

— Никогда, — Энрах Саю Далливан отвечает уверенно, и в голосе нет и тени сомнений или колебаний.

— Никогда-никогда? — уточняет он с детской дотошностью. — Обещаешь?

— Обещаю, — отец тихо смеется и треплет его по голове.

Далливан остановился, потому что дышать вдруг стало просто невыносимо трудно, а в груди будто поселился огненный клубок. Он нервным движением мял камзол, не замечая, что одна из пуговиц сорвалась под пальцами и покатилась куда-то вниз по ступеням.

— Ты же обещал, — одними губами произнес Таю, не в силах вытолкнуть из пересохшего горла даже слабый звук. Не так быстро. Не так неожиданно. Не так. Далливан вспоминал, как раз за разом сверял даты, пытался вычислить, воскресить в памяти тот день. Ведь не мог он быть самым обычным? Не мог же он не почувствовать ничего. Но череда дней за стенами посольского дворца смазывалась в одно непрерывное марево, и отделить один от другого никак не получалось. И эта однообразность, это отсутствие памяти вселяло странную, иррациональную надежду — ведь если он ничего не чувствовал, значит, ничего и не было. А письмо просто случайность. Нелепая, дурная случайность, которой тоже не было. Но письмо — перечитанное до затертости чернил на сгибах — существовало, и страшные строки из него никак не желали исчезать. Они только все сильнее давили на виски, били морским гулом в уши, и за ними весь остальной мир словно терял краски и значимость.

Тысяча ступеней казалась бесконечной, Далливан поднимался и поднимался, а лестница все не кончалась, но сейчас он был этому даже рад. Движение позволяло успокоиться, собраться с духом и мыслями достаточно, чтобы сквозь высокие двустворчатые двери Энрах Таю Далливан вошел как Голос Святой Иерархии Тан, а не как перепуганный мальчишка из его собственных снов. Он мазнул взглядом по слишком густым теням, в которых на мгновение померещился чей-то силуэт, и шагнул в длинный узкий зал, который Император выбрал для приема послов. И лучше было думать, что в прошлый раз он эту дверь попросту не заметил, чем предполагать, что ее не было вообще.

Давящее ощущение, простертое над столицей с самого окончания бурь, в присутствии Императора обрело почти осязаемую плотность. Далливан сжал руку в кулак так, чтобы ногти впились в кожу, мимолетной болью стараясь хоть как-то отрезвить собственные мысли и сделать шаг вперед, а за ним еще и еще один. Будто двигался сквозь тягучую черную смолу, оседающую пятнами на коже. Каммэ говорил — Император в ярости, и это чувство заставило весь город замереть в опасливом ожидании и болезненном любопытстве — что случится, когда эта ярость обретет объект и цель.

— Империя слушает, — холодный, лишенный любой эмоциональной окраски голос раздался с правой стороны от трона. Совсем не тот, что звучал, когда Далливан передавал свои грамоты, но тот, что уже задавал ему один из самых пугающих вопросов в жизни. Вопрос, ответ на который нашли без него. Даэ Рихшиз, Голос Императора.

— Я, Голос Святой Иерархии Тан, говорю… — чеканные слова формулы сорвались с губ, и Далливан как-то отстраненно подивился тому, как ровно звучит его голос. Весь мир будто подернулся дымкой и отошел в сторону, а он остался безмолвным наблюдателем. Глаза, уже привыкшие к полумраку зала приемов, скользили по силуэтам Дланей, застывшим у трона — четверо, а не пятеро, как в прошлый раз. Неужели у Ларсена все-таки получилось? Далливан вглядывался в безликие маски, пытаясь понять, кто скрывается за ними. «Не смотрите на лица, вы не запомните их, смотрите на Маски и только посмейте не заучить узоры!» — будто сами собой всплыли в голове строчки из многочисленных записок Самместа. И посол смотрел, вглядывался в серебряный узор, отмечая, что символа ока среди них нет. Значит, даэ Горциар, Глаза Императора. Тень все также стояла на своем месте по левую руку от Императора. Вот только сегодня эти четверо совсем не походили на тех существ, что запомнились Далливану по самому первому в его жизни имперскому балу. Все казались застывшими безликими изваяниями, ничуть не напоминающими живых и разумных созданий. «Кто угодно предпочтет сейчас оказаться подальше от дворца и столицы», — Каммэ говорил, устроившись в облюбованном за долгий месяц бурь кресле в очередной невозможной позе: на этот раз резидент счел подлокотник удобной подпоркой для спины, а ноги небрежно закинул на спинку. — «Но Длани — не кто угодно, у них нет выбора — бежать или оставаться. Только стоять и держать бурю на своих плечах. Возможно, им повезет и она закончится достаточно быстро. Если Владыка отыщет виновника своего гнева». Избавиться от поселившегося в костях после этих слов холода Далливану не удалось до сих пор. Но сейчас холод смешивался с разливающимся в груди жаром, и вместе они готовы были разорвать его на части.

— … В нарушение всех существующих и скрепленных договоренностей в части запрета на поставки оружия, а так же флотов в территориальных водах Святой Иерархии, — Далливан зачитывал текст присланной Девятой Канцелярией ноты без запинок, но слова оставались для него словами, пустыми и обращенными куда-то в пустоту темных складок императорского плаща. Он смотрел на лежащую на подлокотнике руку, затянутую в черную перчатку с серебряным шитьем, на пальцы, отстукивающие то ли ритм его речи, то ли биение сердца, и с каждым мгновением все яснее понимал — его не слышат. Каждое сказанное слово казалось лишь пылью на ветру, бесконечно далекой от всего, что считалось важным в этом зале. Помпезные печати, подписи на договорах — все это ровным счетом ничего не значило в мире сотворенном тенями и кровью. Все было бессмысленно. И Далливан замолчал. Он стоял, чуть покачиваясь от то и дело проходящей по мрамору ряби, и ему снова казалось, что он падает, а мрамор крошится под ногами, но на этот раз рядом никого не было, кто мог бы найти за него слова и отвести удар.

— Империя слышит, — голос Рихшиза оставался таким же равнодушным, — Империя принимает ваши слова. Но Империя желает знать — как в нарушение указанных вами договоренностей — благословенная сталь оказалась в пределах Империи и была обращена против трона. Расценивать ли это в качестве разрыва договора?

Далливан ждал этого вопроса и знал, что он непременно будет задан. Он думал над ответом весь месяц бурь, до того самого дня, как из порта привезли письма из Иерархии. Но все заготовленное множество ответов — тщательно выверенных, изысканных и обтекаемых вылетело у него из головы. Вопрос давил на плечи неподъемным грузом, а ставшее вдруг чужим горло с трудом выталкивало слова:

— Святой Иерархии Тан ничего не известно об этом. Иерархия чтит заключенные договоры, — это было правдой, ведь он так и не решился ничего написать в Канцелярию о заключенной с Ларсеном сделке.

Движение пальцев остановилось. Далливан не увидел, скорее почувствовал, как Император перетек на троне из одного положения в другое, а спустя миг тихий стук возобновился. Он медленно поднял глаза и замер, столкнувшись взглядом с Императором. Глубоко посаженные черные глаза казались матовыми — в них не отражался лунный свет, не играли блики от высоких светильников, они будто затягивали в себя и поглощали, подчиняли ощущением безумной силы. Словно волна, сдержанная самыми кончиками пальцев. Далливан шумно сглотнул, чувствуя, как внутри постепенно разгорается настоящая паника: Император знал, вне всякого сомнения знал все, и просто ждал, ждал его слов, наслаждаясь метанием и агонией. Рука Далливана метнулась к горлу, будто он хотел задавить уже рвущиеся наружу слова, наткнулась на знак десятилучевого солнца, он стиснул его, беззвучно молясь о помощи. Каким же невероятно жалким он, верно, выглядел сейчас в глазах этих существ. Неожиданная мысль обожгла что-то внутри, вспыхнула по жилам очищающим гневом: да как они смеют требовать от него ответа? Империя забрала слишком много, чтобы задавать вопросы. Далливан резко выпустил из пальцев знак Тана и с трудом удержался, чтобы снова не нашарить в кармане злополучное письмо.

— Как Энрах Таю Далливан, по праву голоса крови я задаю вопрос: как неочищенная сталь покинула пределы Империи? И почему пролилась кровь Энрах? — собственный голос звенел в ушах нервно и надломлено, будто наконец треснуло и осыпалось сковавшее его до этого момента стекло. Далливан крепче сжал концы повязанной на левое плечо алой ленты и замер, ожидая ответа.

— Вы настаиваете на праве поиска и мести? — в эмоциях дейм Далливан не разбирался совершенно, но сейчас ему отчетливо померещилось любопытство в пустом и невыразительном голосе Рихшиза.

— Я настаиваю, чтобы Империя назвала имя виновного, — Далливан не думал о том, что будет делать, если узнает его. Но он хотел и имел право знать имя убийцы своего отца и не сомневался, что рука, направившая проклятый клинок в Иерархию виновна не меньше, чем та, что нанесла удар.

— Вы узнаете его, — слова будто разом выцвели, обращаясь привычным равнодушием, — и мы узнаем. Ясность наступит.

— Иерархия надеется на это, — Далливан медленно, как-то деревянно поклонился, подсознательно ощущая, что аудиенция окончена, и направился к выходу. Но не успел посол коснуться дверей, как они распахнулись сами. Далливан почувствовал, как по лицу будто ударили раскаленной плетью, мириадами песчинок, что мгновенно вцепились в кожу, заскрипели на зубах, забивая ноздри терпким и густым запахом крови. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как в нескольких шагах у трона останавливается фигура. Далливан никогда не видел, чтобы дейм двигались так быстро. Даже во время боев в столице. Посол прищурился, стараясь рассмотреть в тусклом освещении зала подробности. Вот дейм вступил в полосу света, и Далливан невольно отступил назад, наконец-то разглядев герб, украшающий широкие наплечники: клубок змей, пронзенных шипами. Личный знак Коэрве Эшсар, адмирала Южного флота Империи.

* * *

Слабая искорка едва ощутимо мазнула по самой грани восприятия и пропала. Не то, что можно счесть угрозой, когда совсем рядом перекатывается тяжелая мощь Застывшего Источника, но упущенные мелочи всегда ведут к худшим исходам. А Эшсар не помешает думать, что стоят они намного меньшего внимания, чем полагают сами.

Раэхнаарр Кэль демонстративно не считал нужным сдерживать собственную силу, позволил холоду и колючим зеленым искрам растекаться вокруг, накрывая столицу смутным ощущением надвигающейся грозы. И самым разумным было держаться от нее как можно дальше, но позволить себе такую роскошь могли не все. Холодный гнев бежал кровью по жилам, терзал натянувшиеся до предела связи, обрушивался раскаленным сквозь серебряные вязи Масок… Даже у самых осторожных не должно остаться сомнений. Ярость достигла своей цели.

На долю такта расплавленное стекло словно заполнило собой все вокруг, дохнуло ядом самого сердца южных пустынь, но тут же отступило под мгновенно взвившейся стылой тяжестью свинца и серебра, возвращаясь в приемлемые границы. Медленно, словно преодолевая сопротивление, Коэрве Эшсар склонил голову и опустился на одно колено. Такты текли за тактами и единственным звуком, нарушающим тишину приемного зала оставался мерный пульс крови. Раэхнаарр вслушивался в него, ловя малейшие отклонения — трещинки в чужом контроле, но Коэрве всегда сдерживался лучше, чем ожидалось от любого Эшсар. А значит, ждать дольше не имело смысла. Голос заговорил раньше, чем его мысли успели стать словами:

— Кар’миэрэн¹. Южный флот покинул порты. — Рихшиз как всегда терялся в холодных тенях и идеально подходил серебру Маски, держащейся на его лице так, будто была там всегда. Но сейчас они все решили вспомнить — или скорее напомнить — кем являются. Серебро приближало, делало отчетливей смутные ощущения на самой грани рассудка, беззвучно вливалось в общий поток, подпитывая и удерживая тяжелый шлейф силы. Единый рубеж воли, который, лишившись звена, будто стал осязаемей и совершенней.

— Тихгэар не вмешивается в дела арон³, — поднимался Коэрве не в пример быстрее, чем опускался на колени.

— Дела Эшсар простираются слишком далеко за пределы арон.

— Мы в своем праве. Кровь требует крови. Коснувшийся Г’яор’ци’ар’рэ Эшсар ответит.

Рихшиз был Голосом Раэхнаарра достаточно долго, чтобы не нуждаться в подсказках, а уж формулы Кодекса знал намного лучше. Но он всегда — до последнего осколка тени оставался Дланью, ни на волос не отходя от выбора чужой воли. Иногда это будило ярость намного большую, чем привычка Тени держать в тайне даже от него часть интриг. Тонкие серебряные нити натянулись, наполняясь костяным шелестом, быстрыми размытыми образами, которые Рихшиз медленно облекал в слова. Намного более подходящие этикету и Кодексу, чем породившие их образы:

— Длани не принадлежат арон.

— Если тихгэар не желает отстаивать свою кровь, за дело приходится браться арон, — воздух вокруг словно сгустился, застыл обращаясь тяжелым потрескивающим стеклом, за которым все быстрее и быстрее сыпались песчинки, ускоряясь и обращаясь готовыми сорваться в любой миг смертоносными плетями. — Ми нор лойр ё тайиа’к тихгэ².

Я больше не верю твоему знамени. Нити взорвались негодованием. Древняя как сам мир формула еще не отзвучала, но пространство уже вздыбилось силой, раскололось причудливой мозаикой на части, между сегментами которой тут же скользнули тонкие копья тени. Раэхнаарр никогда не видел, чтобы Рихшиз Вельде терял контроль над собственной силой. Это зрелище определенно стоило сказанных слов. Если бы только одновременно не пришлось почти до предела натягивать нити, удерживая стылую взвесь отравленной черноты безумия. Кацат, напротив, терял контроль слишком часто. Пальцы рефлекторно сжались, будто Раэхнаарр и правда пытался вцепиться в край белого — сегодня черного — плаща, удерживая на месте всю поднявшуюся хмарь Денхерима.

Они среагировали одновременно. Доля мгновения — один такт — и нити уже окутались тончайшей дымкой, что струилась призрачной волной сквозь пальцы, обвалакивала, играла бликами многочисленных отражений, искажала и изворачивала, щедро смешивая иллюзию с явью, позволяя увидеть то, что было необходимо. Чтобы не происходило в кругу серебряных нитей и узорных Масок — снаружи все лишь окрасил искрящийся гнев Танцующего Источника. Тень всегда оставалась Тенью: опаздывала на такт, но всегда оказывалась именно там, где нужна больше всего.

— Манш’рин Эшсар разучилась говорить за себя или Застывший Источник сменил свою волю? — Раэхнаарр впервые заговорил сам, ощущая, как призрачные пальцы скользят, собирая и запирая подальше последние остатки черной взвеси. Можно ослабить хватку, расцепить сведенные судорогой пальцы. — Пусть говорит, если желает. Арон соберутся, если осмелятся бросить мне вызов.

— В шестой день грядущей декады, — голос Рихшиза звучал как всегда бесстрастно, но Раэхнаарр еще чувствовал слабое дрожание связывающих их нитей. Новая, едва ощутимая эмоция, легкая, как преддверие таяния льдов в Восточных горах. Смущение?

— Арон соберутся, — сила Коэрве сворачивалась клубком, пряталась в сочленения доспеха, но все же Раэхнаарр чувствовал смутное удовлетворение, наблюдая, как к дверям зала Эшсар идет тяжелее и медленнее, чем входил в них.

Песчинки Эшсар удалялись, переставая царапать восприятие. Достаточно далеко, чтобы не опасаться лишнего внимания. Раэхнаарр прикрыл глаза, позволяя свинцовой тяжести стечь с плеч, чтобы тут же быть подхваченной другой силой, сотканной острой черно-белой мозаикой. Легкое, почти виноватое касание, тут же разбавленное тончайшей дымкой туманов. Такты передышки перед новым поединком. По самому краю сознания прошла рябь колкого недовольства, ударила острым темно-фиолетовым холодом теней, но лишь растворилась в призрачной дымке. Рихшиз никогда не одобрял излишние риски, но сегодня Фейрадхаан оставила его без внимания. Мысли Тени явно блуждали где-то далеко. Раэхнаарр последовал за ними, за едва уловимой нитью, ведущей куда-то во внешний контур дворца. Иди. Слово не прозвучало, но и безмолвного разрешения, подкрепленного успокаивающим черно-белым касанием хватило.

Тени тут же всколыхнулись и их беззвучное скольжение стало почти раздражающим. Достаточно, чтобы в общий поток вмешался еще один, ложась на виски стылой серой зеленью, так гармонирующей с его собственными цветами.

— Корабли не двинутся дальше, — Альтальэ наконец вспомнил, насколько взаимоотношения с людьми являются его сферой. А может быть, его кости сложились верным узором. Раэхнаарр не вслушивался: образы, предназначенные не ему, казались смутной дымкой за границей восприятия, но тени успокаивались, оборачиваясь привычным спокойным холодком. Эшсар могли угрожать и провоцировать, но пока окончательное слово не будет произнесено — флоты не выскользнут из-под прикрытия Источников. А Черные Башни еще слишком свежи в людской памяти, чтобы ждать неожиданностей. Время не пришло. Но совсем скоро их кусочек мира опять позволит себе измениться.

* * *

Эшсар никогда не селились в столице — переменчивая мощь Танцующего Источника неприятно царапала восприятие, дергала и сбивала с толку. Коэрве и вовсе предпочитал не оставлять палубу своего корабля на срок дольше необходимого и за всю долгую жизнь в столицу наведывался едва ли пару раз. Ни один из этих визитов не принес радости. И сейчас причин задерживаться не было. Кроме одной.

Коэрве ждал, устремив слепой взгляд сквозь прозрачные стены галереи, выходящей к взлетным площадкам. В тяжелом искрящем воздухе не ощущалось ни малейшего движения ветерка, только предчувствие очередной сухой грозы. Коэрве звал кровь и кровь отзывалась — едва слышно, будто далекое эхо, тысячи раз отраженное от скал, смешанное с чужим густым ароматом. Пропитавшееся им насквозь. Никто иной не сумел бы уловить за ним и отголоска. Но именно Коэрве когда-то прокладывал эту нить сквозь лепестки Застывшего Источника и собственную кровь, он чертил узоры и выверял скрепы. Он чувствовал, как они разорвались — одна за другой томительной затянувшейся агонией.

Она остановилась рядом — ближе, чем предписывал этикет, но много дальше, чем подсказывала кровь. Закутанная в лишенные гербов черные одежды, безликая даже сняв серебряную Маску. Фейрадхаан. Тень Императора. Достаточно, чтобы кровь вскипала яростью, застывала колким стеклом и снова текла, царапая горло болезненным рыком. Как можно было не оставить даже имени? Высокомерие Кэль не знало границ. Коэрве не шевельнулся, лишь по стеклу галереи перед ним змеились трещины, сыпались под ноги мелким колким песком. Где-то за гранью слышимости уже шумела гроза.

— Зачем ты позвал? — за словами не слышалось даже ленивого любопытства. Только черная зеркальная сталь, доспехом закрывающая каждую мысль и эмоцию. Коэрве едва касался его, лениво отыскивая подходящую трещинку — отголосок, который позволит заглянуть глубже, достать до чего-то действительно важного. Эшсар всегда прятали мысли, но никогда не стеснялись проявлять чувства, пусть самым частым из них был гнев.

— Давно не видел, — смутный клубок ощущений легко облекается в слова — сомнения, метания всегда лишь рассеивают внимание и отвлекают от сути. Как и слова, которые в их случае не имеют смысла. О чем говорить? Что Горциар был слишком молод и видел лишь ту часть картины, которую ему указали? Не разглядел истинно эсшарской надменности за внешним покровом. Если не стать манш’рин — какой смысл цепляться за арон?

— Смотри. — Зеркало остается зеркалом, и даже снятая Маска все равно незримо ощущается на лице. Коэрве позволяет себе эмоцию, усмехается краем рта, невольно сравнивая зеркала и танцующие в лунном свете пылинки с плывущим стеклом и хрустом песка. Одна кровь, одна неукротимая жажда. Одно лицо, лишь немного искаженное силой Танцующего Источника.

— Вы похожи, — он произносит это почти удовлетворенно, будто разом нашел ответ на терзающую много лет загадку. Эшсар никогда не требовалось слишком значительных поводов для ненависти — а уж разглядеть себя в ком-то настолько не похожем — лучший из них. — Но а’даэ Лиадара никогда не приедет в столицу, а ты не покинешь этих стен.

— Совет арон более чем достойный повод. Она не удержится, — молчание, такое глухое, что раскаты грома за стенами кажутся почти осязаемыми, — я бы — не удержалась.

Она уходила — легко скользила в светотени, а плиты дворца будто сами стелились под ноги, следуя не приказу — едва выраженному желанию. Если так выглядит опала Тени, то как же выглядит благоволение? Коэрве качнул головой, примериваясь к новой истине, плотно поселившийся в его разуме — корабли южного флота не сдвинутся с позиции ни на волос, а он сам подумает, кому из многочисленных сестер лучше пойдет отражение Застывшего Источника Эшсар. Он сам никогда не станет манш’рин, но та, за кем будет стоять южный флот — непременно.

Примечания:

[1] Кар’миэрэн — дословно переводится как «ведущий волны», звание аналогичное адмиралу флота в человеческих государствах. Полностью звание Коэрве звучит как «Х’’арэн ло’зиэм’к кар’миэрэн».

[2] Ми нор лойр ё тайиа'к тихгэ — законодательная формула дейм, выражающая недоверие Императору. Используется при оспаривании текущей власти и служит основанием для вызова на поединок за корону. Воспользоваться ей может только манш’рин.

[3] Арон — люди переводят данное слов как "клан". Но дословно это что-то вроде "объединение существ, под одной крышей (знаменем)". Арон по современному правилу включает чистокровных определенной линии крови, полукровок и некоторых квартеронов. В старое время к арону относили только чистокровных и некоторых полукровок.