М. С. (джен)

Глава 2.

Всю ночь безжизненную снежную равнину обшаривали слепящие глаза зенитных прожекторов. Изредка воздух рвали гулкие очереди крупнокалиберных пулемётов.

Эти длинные ночи страшнее всего. Длинные, жуткие от тишины, безмолвия и мертвящего лунного света, заливающего заснеженные равнины. Ни звука не доносилось с засыпанных снегом равнин. Куда-то исчезли даже бродячие псы. Молчали равнины, трещал и пищал эфир. Впрочем, он-то как раз был жив, и в нём без труда можно было услышать голоса, музыку, песни чужаков. Тех самых, сражение с которыми слишком для многих стало последним. Тех самых, что превратили весь мир в руины, и остановились так и не нанеся удара, как казалось, смертельно раненому противнику. Почему они так сделали? Никто не мог понять.

Лишившейся большей части населения город ещё жил. Но мир вокруг него страшно сократился, И кончался сразу за внешними постами саргоновцев. Равнина, по которой шарили прожекторы, миром уже не была. Из этой заснеженной пустыни никто уже не ждал ничего хорошего.

А в десятках километров в любом направлении от города на похожих, разве что чуть меньших руинах тоже горели огни прожекторов. И там тоже не ждали из снежной пустыни ничего хорошего.

Таких островков более-менее человеческой жизни сначала было довольно много разбросано по бескрайним просторам бывших империй.

Но саргоновцам столицы уже не раз и ни два приходилось слышать, как замолкали радиоголоса таких островков. Причины могли быть самые различные.

Это было страшнее всего — осознание собственного бессилия.

Там, далеко дрались и погибали люди. А ты ничего не мог для них сделать.

Впрочем, с несколькими не слишком отдалёнными городами поддерживалась постоянная связь и саргоновцы даже несколько раз подбрасывали туда боеприпасы — ибо это единственное, чего в руинах столицы в избытке.

Медленно всходило тусклое зимнее солнце. Потухли прожектора. Сменились караулы. Над ''городом'' местами поднялись дымки. Вскоре у пунктов раздачи появились люди. Началась выдача продовольствия.

За хранением, распределением, а также всем процессом выпечки хлеба установлен жесточайший контроль. Другого продовольствия несколько третей уже не выдавалось. Действует карточная система, и карточки почти на всё, кроме хлеба остаются неотваренными. Правда, сегодняшний день будет исключением. Столица входила в число тех городов, где перед началом бомбёжек населению раздали запасы продовольствия на несколько месяцев. Сколько из этих запасов ещё на руках у населения — неизвестно никому.

Сколько у спекулянтов — известно со 100% точностью — ноль, ибо за любую попытку спекуляции безжалостно расстреливают. Без различия чинов, званий, пола и возраста. Некоторое время назад даже пришлось пустить в расход почти всё руководство одного из секторов. Умники решили, что если на несколько граммов снизить норму выдачи, то это будет почти незаметно, а накопившееся таким образом ''излишки'' можно будет неплохо сбыть за золото и драгоценности. Они считали себя очень хитрыми. Но люди из аппарата Бестии оказались хитрее.

Ну а дальше вступили в дело законы военного времени...

Пока подобных эксцессов больше не отмечалось.

Доложили, что Бестия с утра не появилась в казармах своей части. Послать адъютанта? Да нет, лучше съездить самой. Что-то мне в последнее время её взгляд не нравится. Какой-то он... затравленный и даже обречённый что ли. И это у Бестии-то затравленный взгляд! Тут что-то не то. И не то крепко.

Ощущение душевной пустоты не покидало Кэрдин Ягр уже давно. Видимо, ещё с довоенного времени. Да, если всю жизнь жить в напряжении, жить как натянутая струна. То рано или поздно можно надорваться. Струна лопнула! Кэрдин про это знала. Со стороны она ещё могла казаться прежней, и это было правильным. Но она знает, что она уже не та.

Почему-то ей начало казаться, что ошибочным было всё что она делала в жизни. Всё от начала до конца. Кэрдин Ягр! Несостоявшаяся императрица и всем известная Бестия. А что было в её жизни, кроме грязи, которую она разбирала, крови и сотен смертей? Да собственно, и ничего.

Правда, у неё когда-то был сын... Внебрачный сын императора. Император, узнав о её беременности, сразу же заявил что она должна стать его женой. Это он ей уже не в первый раз говорил. Она же только свой проклятый гонор слушала. К сожалению или к счастью?

А все вокруг считали, что он бросил её... Им обоим от этого было проще.

На самом-то деле это не император бросил её, это она бросила императора... Только потому, что была очень своевольной, и всегда делала что хотела, и не считалась ни с чьими мнениями. И очень ценила свободу.

А сын рос без матери. Ярн Ягрон. Уже в фамилии ясно, и чей он сын, и то, что незаконный. А её носило по всей стране. И вскоре все забыли про Кэрдин Ягр и узнали Бестию. Она сделала действительно бешеную карьеру и стала фактически пятым соправителем. А спокойнее в стране не становилось. А она работала, как проклятая. И прекрасно понимала, что кризис в стране — системный. И сколько не лови оппозиционеров и бандитов их всё равно меньше не становится. Нужны реформы, которые изменят внутреннюю жизнь страны. Иначе можно потерять страну.

И действительно, едва не потеряли.

Где-то в районе западных предместий саргоновские танки раздавили батарею.

Бестия потом была там. От сына не осталось ничего. Пленные с трудом смогли примерно показать место, где он погиб.

Она хотела заплакать и не смогла. Разучилась, если когда и умела. У сына была одна черта, роднившая с матерью и единокровной сестрой — верность идеалам, или если угодно, фанатизм. Такие люди защищают, то во что верят до последнего патрона. Во всех смыслах этого выражения. И не очень-то задумываясь о том, имеет смысл эта отчаянная и иногда безнадёжная борьба.

Она так и стояла, молча глядя на изрытый воронками и перепаханный гусеницами сквер. Сколько именно времени? Потом она этого так и смогла вспомнить. Потом кто-то тронул за плечо и спросил.

— Плохо Кэрдин? — М. С..

— Издеваешься? — огрызнулась она в ответ.

— Нет. Наверное, я просто не умею сочувствовать. Извини.

Они ещё постояли там некоторое время. Ни та, ни другая не сказали, ни слова.

Так Бестия лишилась своего сына.

Мать и сын очень редко виделись. И не слишком удивительно то, что они смотрели на мир по-разному. В обычное время это кончилось бы классическим семейным конфликтом. Но время досталось такое, когда в ответ на вопрос ''Ты за кого?'' вполне мог прозвучать выстрел.

А ведь М. С. заметила, что шутовство и придуривание Кэрдин это не её суть, а маска, маска, которую надевают, чтобы скрыть таящуюся за ней опустошённость.

Только вот почему она никак не реагирует? Этого Кэрдин не понимает.

Ей сейчас на всё и всех плевать. И раздражает весь мир. Она не может топить тоску в вине, как это делала М. С., ибо смолоду питает патологическое отвращение к алкоголю.

Ну, по виду-то Бестии никогда не поймёшь, что у неё на душе. Это не Софи, по костюму которой можно было достаточно легко определить её настроение. Это Бестия, и даже сейчас она выглядит насколько это сейчас возможно, подчёркнуто элегантно. Вот только что-то с ней в любом случае, не то. Кто другой этого и не заметит, но М. С.-то её слишком хорошо знает.

Взглянув на М. С. Бестии почему-то показалась, что годящаяся ей в дочери Марина выглядит едва ли не старше её. ''Ей-то тоже нехорошо''? -со странным злорадством подумала она. И вдруг поймала себя на мысли, что никогда раньше не злорадствовала в её адрес. Что же изменилось?

— По-моему, ты сейчас должна быть где-то не здесь — неожиданно вкрадчивым голосом произнесла М. С..

— А пошла ты! — Бестия выругалась, — Считай, что я с сегодняшнего дня в отставке.

— Я её тебе не дам.

— По-твоему, за столько лет я её не заработала? И кто ты вообще такая, чтобы мне указывать? С формальной точки зрения я тебе не подчиняюсь.

— Что тут по-моему, так то дело десятое. Сейчас никто не может просто взять и уйти.

Она ведь в вечную отставку хочет — поняла М. С.. Неужели, и она сгорела?

Только вот причина? Усталость от такой жизни? Маловероятно. Во-первых, устали все, а во-вторых. Бестия ведь много чего в своей жизни видела. Мальчики кровавые в глазах, что ли вставать у неё начали? На это-то, кстати, гораздо больше похоже.

Бестия совершенно запуталась в происходящем. И пожалуй, главное. Она уже не могла с такой лёгкостью делать то, что раньше делала не задумываясь. Ей стали сниться кошмары.

И перед ней наяву стали вставать лица убитых. Своих и чужих. Каждый день. Она уже почти не спала несколько дней, ибо боялась проснуться от своего жуткого крика и в холодном поту.

Она хотела умереть, и искала смерти. Но очередная попытка умереть с честью с треском провалилась. И вправду что ли заговорённая, как о ней солдаты думают?

— Ну, так и собираешься сидеть? — осведомилась Бестия — Желаешь меня разжаловать — пожалуйста. Только убирайся! — и это почти крик смертельно раненого зверя.

— Нет, Бестия, я не уйду никуда. Не уйду, ибо мне кажется, что ты задумала что-то не то.

В ответ — почти змеиное шипение.

— Я всю жизнь совершала только логичные поступки. И теперь хочу совершить единственный нелогичный. — последнюю фразу она выкрикнула, одновременно выхватывая из ящика стола пистолет.

— Кэрдин, дай мне пистолет, — неожиданно спокойно сказала М. С., протягивая руку.

В ответ Бестия приставила пистолет к виску, и с улыбкой, больше похожей на гримасу сказала.

— Отними!

М. С. как-то странно взглянула на неё и сказала.

— А ты ведь ни черта ещё не решила. Ты, убившая сотни людей до смерти боишься выстрелить в себя. И сейчас ты, если можно так выразится подсознательно ждёшь, что я скажу тебе нечто такое, что тебя остановит. Так вот: спешу тебя огорчить: стреляйся, если охота, мне всё равно.

Рука Бестии дрогнула, а М. С. между тем совершенно невозмутимо продолжила.

— Но вот что я отвечу Марине, когда она завтра спросит меня, почему нет Кэрдин?

— Сволочь!!! — бешено выкрикнула Кэрдин.

Теперь пистолет смотрит точнёхонько в грудь М. С., ибо та ударила как раз по самому больному месту Бестии — по почти материнской любви Кэрдин к Марине.

— Стреляй, — по-прежнему спокойно продолжила М. С., — убив меня ты попросту убьёшь всех нас. И всё наше дело. И Марину ты убьешь в первую очередь, убив меня.

Бестия грязно выругалась. Сейчас М. С. права. Опять права! Права, как всегда! Ей нельзя умирать. Равно как и Кэрдин. Она опустила пистолет и гораздо спокойнее сказала М. С..

— Послушай, Марина, ты когда-нибудь видела, какие лица у мёртвых детей.

— Что? — та явно практически удивлена.

— Что слышала. Тебе ещё не снятся кошмары? Вижу, что пока нет, но наверное, скоро начнут.

Изо дня в день ты будешь видеть лица тех, кого ты убила или послала на смерть, что практически одно и тоже. Ты видела, какие лица у этих шестнадцати — семнадцатилетних мальчишек, когда они лежат ... там, на этом проклятом снегу. Разумеется, видела, и это, и многое другое. Сначала это воспринимается очень остро, потом ощущения притупляются. На время. Запомни Марина, на время! А потом... В кошмарах ты будешь видеть не только убитых сегодня или вчера, а всех без исключения. Как-нибудь ночью они придут к тебе. И через некоторое время ты тоже захочешь всадить себе пулю в лоб. Захочешь непременно.

Ибо если замурованная совесть проснётся... Впрочем, стреляться не обязательно. Иные начинают пить или принимать наркотики. И так до потери человеческого состояния или до помешательства.

Когда видишь, что начинаешь сходить с ума, всегда достойнее всадить себе в лоб, чем ждать конца в комнате с мягкими стенами и рубахе с длинными рукавами..

— Да где ты это сейчас всё найдёшь? Стены, рубаху такую. Стенку-то проще найти.

— Верно. — мрачно сказала Бестия.

— Ты что-то говорила о кошмарах? Я вообще не вижу снов. Никаких. С меня хватает дневных кошмаров. Не спорю, ты видела больше, но и я повидала немало. Пустить себе пулю в лоб конечно, намного проще, чем остаться в этом мире и пытаться спасти его от гибели.

— Хватит красивых фраз, Марина, я по ним специалист ненамного уступающий тебе.

— Сейчас Кэрдин это не красивая фраза. Ты знаешь, что мы нашли вчера кроме всех прочих трофеев?

— Ну.

— Расчленённые человеческие тела. Некоторые уже жаренные. Вот так. Они уже докатились до людоедства.

— Вспомни-ка, как бегали уголовники из отдалённых колоний? Идут двое, а третий дурак, навроде живых консервов. И сжирают его по дороге. Может, здесь тоже было несколько беспредельщиков. Подобные случаи не раз фиксировались и при тяжёлых осадах, когда большая нехватка продовольствия... Да что я тебе говорю! Сама же всё это неплохо знаешь.

— Знаю. Ты, может, и права. Это ещё не вошло в систему. Но с чего ты взяла, что не войдёт?

Именно поэтому мы не можем уйти. Никто из нас не может. Ни ты, ни я и никто другой. Мы не властны над своими жизнями. Мы можем теперь только работать на износ. Работать ради спасения мира. Ради того, чтобы люди остались людьми. Ибо мы одни из последних представителей цивилизации как таковой.

— А ради чего работать? Даже если повезёт, и мы не подохнем этой зимой. И мы выстоим и создадим что-то новое. То что будет? Да просто закатим новую войну, перед которой померкнут все предыдущие. Только и всего. Ты, как лошадь, тупо, именно на эту цель и собираешься пахать. А знаешь, как эта пахота называется? ПАРАНОЙЯ! Поняла!

Ты сумасшедшая М. С. ещё в большей степени, чем я. В отличии от меня ты не сознаёшь этого, ты искренне веришь в свою гениальность, в свою исключительность, и вдалбливаешь это всем в головы. Небезуспешно, надо признать. Только не про мою голову это. Начало М. С. положила Я.

— Я всё помню. Ты этим гордишься. Даже сейчас.

— Да я знаю. Ты ничего не забываешь. И что-то вроде гордости у меня на самом деле было. Раньше, но не сейчас. А не были ли ошибками наши жизни и наши дела?

— Я не знаю, и никогда не думала об этом. Я знаю, что просто не могло быть по-другому. Мы что-то сделали. Пусть другие сделают лучше. А люди не могут жить без какой-то общей идеи. Убей её — и ты убьёшь страну. Так уже бывало. И не раз.

Кэрдин хохотнула.

— Идеология? Какая идеология. На твою идеологию найдётся своя у соседа. И если он будет силён, то достаточно быстро с ним сцепишься. Кто возьмёт верх — неважно. А большая борьба тебя обескровит. Ведь гибнут всегда лучшие. И какое-нибудь дерьмо, которое всегда хуже обоих дравшихся противников потом возьмёт тебя голыми руками.. И так уже было. И тысячи лет назад было сказано: плоды от схватки двух львов всегда достаются шакалу. И не думай, что когда-либо будет по-иному.

Страна! Какая страна? Эта кучка руин с десятком тысяч недобитых головорезов и тремя сотнями недобомбленных танков? Ку-ку, родная! Это что за имперский менталитет при полном отсутствии хоть каких-нибудь признаков империи? Это знаешь ли тоже крепко тянет на какое-то психическое заболевание, жаль не помню диагноза.

— Знаешь Кэрдин. Сначала появляются люди. Империи создаются уже потом. Этими людьми. Бывает, что и с нуля. А у нас всё-таки чуть побольше. Есть ещё люди. Людям свойственно проявлять слабость и ошибаться. А что до всего остального. Я ведь никогда не скажу одной фразы. Хочешь знать какой? Свернём знамёна до лучших времён. Я всегда бьюсь до конца. Только так надо биться за то, что бы лучшее время наступило. Любую великую идею нельзя уничтожить, тем более голыми руками. Её сторонники могут проиграть сражение. Но не войну.

— Ты оптимист. А я уже нет. Я не хочу видеть повторения старых ошибок. Понимаешь, попросту не хочу. Может, ты и создашь что-то новое. Но обязательно вылезет из недр этого твоего нового мира какое-нибудь... Дерьмо. И прикрываясь красивыми фразами, погубит всё. Так уже бывало с великими идеями. Опухоль рождается внутри. В мозге. И сам себе её не вырежешь.

М. С. подумала, что Бестия не так уж не права. Но что там будет через триста лет волновать человека? Ведь ты не знаешь, проживёшь ли три месяца. Вслух же она сказала.

— Даже если это и так, это всё равно дело далёкого будущего. Сейчас же нам нужно одно: попросту выжить. Нам всем. Я повторяю: Сейчас вот так просто взять и уйти не имеет права никто. Ни рядовой, ни генерал. Никто не имеет права на малодушие. Уход одного ударит по другим. А у нас ещё есть и те, кто от нас элементарно зависят. А теперь дай мне пистолет, — она протягивает руку. Видя, что Кэрдин ещё колеблется, добавляет.

— Такие моменты, моменты слабости бывают у всех. Мне тоже иногда хочется всадить себе пулю в висок. И я думаю, ещё захочется. Но я этого никогда не сделаю. Мы должны быть сильны несмотря ни на что. Мы должны быть выше всей той грязи, которая уже практически залила наш мир. Мы должны выстоять.

— Я отстранена? — вдруг спросила Кэрдин, протягивая М. С. пистолет.

— Нет. Отдохни пару дней. Ты просто очень устала. Работаешь дольше всех нас. Меня ещё не было, а ты уже была Бестия.

— Вот уж не думала, что от тебя лести дождусь. Сама же всё знаешь...

— Знаю. Приходи к Марине. Она ведь не по мне, а по тебе скучает. А о сегодняшнем, кроме меня и тебя, никто никогда не узнает.

Затем М. С. направилась к Кэрту. В госпитале генерала не оказалось. Доложили, что в ''тюрьме''. ''Тюрьмой'' у саргоновцев считалось одно из полуразрушенных убежищ. Во время войны верхние этажи разрушены, но нижние и системы жизнеобеспечения уцелели. И из всех выходов, уцелел только один. Так что попасть или выбраться из убежища можно только одним путём. Впрочем, это сооружение было не столько тюрьмой, сколько местом, где содержали в карантине. Так что Кэрт там частенько бывал.

Кэрт, действительно, обнаружился в ''кабинете'' на верхнем ярусе убежища. Сидит за столом в состоянии слабого (для чужака) опьянения. На столе красуются две пустые колбы и огромная бутыль с жидкостью ядовито-зелёного цвета и надписью на стандартной медицинской этикетке ''Опасно для жизни. Яд''.

— Присаживайся, — приветствовал он М. С., — выпить хочешь?

Он потянулся к бутыли.

— Совсем сдурел от пьянства?

— Ты чё, хозяйка! Я как стекло!

— Вулканическое? — хитро прищурив один глаз спросила М. С..

— Ты про это что ли? — он хлопнул рукой по стеклу, — да это спирт, вода, да наш пищевой краситель. А надпись — чтобы охрана не выжрала.

— Они жрут, да водичку подливают, жрут, да подливают.

— Я градусы чую, в отличии от вас, я как спиртометр, я...

— Заткнись! — резко прервала его М. С., — Пошутили и хватит. Где там вчерашние трофеи, пошли поглядим.

Кэрт с показным трудом вылез из за стола.

— Двое твоих офицеров приходили, тоже на трофеи любовались, видать подстилку себе подбирали.

М. С. с интонацией не предвещавшей ничего хорошего, сказала:

— Фамилии. Я им за этот подбор кузькину мать во всех деталях продемонстрирую.

Кэрт заржал. И зачем спрашивается он русский учил? Пока великолепно только материться выучился. Или так он дурака валяет? По грэдски-то шпарит как не всякий грэд. А у М. С. во время разговора частенько проскакивают солоноватенькие русские выражения.

— Обманул. А ты и поверила.

— Не смешно. — сказала М. С. таким тоном, что Кэрт счёл за лучшее замолчать.

Они спускались по лестнице.

— По сколько человек в камерах маринуешь?

— Помещений много, так что не больше десяти. Вчера запарка тут дикая была, ну сама понимаешь — вши и тому подобное. До шести утра санобработкой занимались.

— С венерическими что сделали?

— Особо запущенные случаи, десятка два, я велел усыпить. Тяжелораненых пока не трогал.

— Правильно. И знаешь, мне не очень понятна твоя шуточка на тему любителей клубнички, на хрена им баба без волос?

— Так обрили не всех. У многих волосы оставили. Везде.

М. С. треснула его по спине.

— Пор-ручик Ржевский...

— Приходит к даме...

— А там полковник...

— Без штанов...

— Отрежу хвост до самой шеи.

По длинному коридору прохаживались охранники — выздоравливающие женщины-солдаты.

— Лысые налево, волосатые направо. Куда пойдёшь?

— Юморист ты, Кэрт. А пойду я прямо.

В сопровождении охранниц, имевших списки заключённых М. С. идет по коридору. За ними — Кэрт. Иногда М. С. останавливалась у камер, и некоторое время рассматривала находившихся там. Заключённые молчат. Они уже знают, что это — ''та самая''. Потом М. С. бросала короткие фразы вроде ''На общие работы'', ''На лёгкие работы'', ''В госпиталь'' и тому подобные. Охранницы делают пометки в списках. У одной из камер М. С. задержалась несколько дольше, пристально разглядывая находившихся в ней, потом бросила несколько необычную фразу.

— Относительно этих дам указания позднее. — и перешла к следующей камере.

— Именной список, находящихся в той камере есть?

— Да.

— Дай сюда.

Пробежав глазами, и словно не найдя нужного, спрашивает у Кэрта.

— Под каким именем у тебя проходит женщина около тридцати пяти лет, рост около 165 см. нормального телосложения, длинные каштановые волосы, полувоенная форма без знаков различая и чёрные очки.

— Слепая что ли. — Кэрт взял у М. С. список, и ткнул пальцем в одну из фамилий.

— Вот она. Хотел ей на досуге заняться. С профессиональной точки зрения, ибо в жизни не видал более странного ранения глаз.

— Сюда её. Быстро и без наручников.

Кэрт распорядился.

— Что с глазами?

— Что-то невиданное в истории медицины. Такого поражения я не встречал. И даже не предполагаю, чем такое можно нанести.

— Глаза на месте?

— Да, только вокруг что-то похожее на ожог. Но не огнём, кипятком или теплом. А чем — не пойму. Как каким-то излучателем с жестко фокусированным потоком по лицу провели.

— Пристрелочным лучом из ваших орудий среднего радиуса, скорее всего, КЗ- 90. — флегматично констатировала М. С..

Лицо Кэрта несколько вытянулось.

— Откуда ты знаешь?

— Испытала на своей шкуре при первом путче. Сейчас её приведут сюда, поговоришь с ней, а я посижу и послушаю.

— О чём говорить-то?

— О погоде.

Единственное, что Сашка поняла в произошедших событиях, так это то, что ту огромную банду, в которой случайно оказалась, разгромила какая-то великолепно организованная по нынешним временам, сила. Она знает, что почти все, ушедшие на штурм руин столицы, погибли. А те, кто напали на лагерь, производили впечатление только воинской части, а никак не банды. В камере шептались, что это саргоновцы. Те или не те, Сашка не поняла. Из разговоров, Сашка также выяснила, что один из главарей банды, по сути дела спасший её несколько месяцев назад, погиб.

Как это не парадоксально, но этот матёрый бандит когда-то был её солдатом...

Она помнила атаку, помнила жуткий вой установок, помнила ту вспышку. А дальше... Как она оказалась в воронке, как её засыпало? Этого она не помнила. Сколько часов или дней она так провела? Она не представляла.

Она помнила дождь, а перед этим ей очень хотелось пить. А потом был дождь. Потом она, наверное, потеряла сознание.

А когда очнулась, они стояли над ней и ржали. Потом на неё полилось что-то горячее. Сначала она не поняла что это. Но быстро догадалась.

Она заплакала. Это было единственное, что она могла сделать. И воскресли худшие страхи того мира. Снова совершенно беспомощна и беззащитна. Полузасыпанная землёй, слепая, полумёртвая, жалкая. Наверное, они бы её убили, перед этим вдоволь наиздевавшись.

Но кто-то дал очередь в воздух и почти по-звериному прорычал: ''Откопать её!'' и нецензурное добавление в адрес стоявших вокруг Сашки.

Она его не помнила, а он её не забыл. Во время первого выступления Чёрных Саргоновцев он служил под её началом.

''Я был ранен тогда, самолётов не хватало, а ты махала пистолетом, орала на них. Но заставила их погрузить всех раненных. Я был среди них. И я этого не забыл. Тогда я выжил''. Тогда Сашка вспомнила, вернее не столько его, сколько описанную сцену. Как говорится, имело место быть. А потом бандит сказал фразу, которую Сашка меньше всего ожидала услышать: '' Я так думаю, сделав добро забудь, получив — помни. А ты тогда совсем не обязана была делать то, что сделала''.

Эти месяцы он можно сказать, заботился о ней, по крайней мере её кормили, а прочие бандиты просто сочли её одной из шлюх своего главаря, и держались подальше. А сам он приставать к ней и не пытался. У него и так было две или три ''подруги''.

К оружию её и близко не подпускали. Главарь ещё не позабыл, как во время путча называли бывшего командира. И прекрасно понимал, что матёрый саргоновец (каковым он считал Сашку) заполучив ствол тут же разрядит либо в себя, либо, что вероятнее, в него.

Теперь его не стало. И Сашка не ждала ничего хорошего. Кто их поймал — она не знает, а сокамерницы ночью вполне могли попытаться убить её. Её не любили, и как она уже поняла, считали виновником произошедшего, ибо считали, что именно она насоветовала главарю идти на столицу. Логика в этом определённая была. С ней он иногда разговаривал. Они не знали о чём.

Дверь камеры с лязгом распахнулась.

— Слепая, выходи.

Потом долго ведут по каким-то переходам и лестницам. Сашку удивило что не надели наручников. Лязгнула какая-то дверь, и конвойная чётко сказала.

— Товарищ генерал, по вашему приказанию...

— Знаю. Свободны, — сказал тот с таким странным акцентом, что Сашка сразу заключила, что перед ней чужак.

Когда охранницы, ушли он зашелестел бумагами и сказал.

— Справа от вас кресло. Садитесь.

Затем он некоторое время молчал. За эти мгновения Сашке показалось, что слева от неё кто-то сидит. Ей казалось, что она слышит дыхание.

Но тут генерал сказал.

— Кто вы, и как оказались в банде, меня совершенно не волнует. Я медик, и меня интересует только очень странный характер ранения ваших глаз.

— А я чем могу помочь? Я-то не медик, и даже не могу с точностью сказать, что в меня тогда выстрелило. Хотите, смотрите, мне всё равно, в любом случае все передохнем через пару месяцев.

— Оптимистично.

— Конечно. Но раз уж я оказалась в плену, то по крайней мере могу узнать у кого именно. Ибо на базу чужаков это вовсе не похоже.

— По моему вопросы здесь задаю я...- начал было Кэрт, и увидел, что М. С. показывает ему кулак, поэтому он продолжил совсем не так, как собирался начинать.

— Но так как вы действительно являетесь военнопленной, и имеете определённые права...

Сашка мысленно усмехнулась. О правах военнопленных и в более спокойные времена вспоминали крайне редко. И то только тогда, когда это было кому-нибудь выгодно. А уж в такое время и подавно. Генерал между тем продолжил.

— То я могу сообщить вам, что этот регион контролируют Чёрные Саргоновцы.

— Довоенные или какие-то иные?

— Те самые Чёрные Саргоновцы.

— А можно узнать фамилию их командующего.

— А это и так не секрет. Её прозвище все знают. Это М. С..

— Та самая!?

— Другой не было и нет, — Кэрт хитро прищурившись, взглянул в лицо М. С., он узнал сидевшую перед ним слепую женщину, именно её несколько раз видел в газетных публикациях демократов при первом путче, тогда её называли второй М. С., видел и впоследствии, даже вспомнил очень странную фамилию, а потом неожиданно сказал, обращаясь к Сашке.

— И знаете, полковник Симон, я вас узнал. О вас слишком много писали в своё время газеты.

— Да и я тебя узнала ещё в камере, — подала голос М. С..

Сашка вскочила. Из незрячих глаз текли слёзы. Она шагнула на голос. И обняла Марину.

— Ты... Ты жива. Я так рада. Так рада — она плакала от радости.

— Я тоже рада тебя видеть, друг. Теперь ты снова с нами.

— Только я не гожусь уже ни на что.

— Мы никогда не забываем своих. Помни про это.

— Ты никогда ничего не забывала.

— И не забуду никогда. И никому.

— А ты всё такая же, железная М. С..

— Только ты уже другая, Саша.

— Да. Я больше уже не боец.

Затем М. С. направилась на аэродром. По городу обычно разъезжает на джипе только с водителем и без всякой охраны. Вокруг города постоянно кружат самолёты-разведчики. А после операции, подобной вчерашней, их доклады представляют особый интерес. Самолёты, конечно, не очень — бывшие учебные бомбардировщики, но что-либо другое найти довольно сложно, ибо только склад, где хранились эти законсервированные самолёты, практически не пострадал от бомбёжек.

Почти что клад, если суметь им с умом воспользоваться. Саргоновцы и воспользовались, благо среди столичных частей оказалось довольно много лётчиков и авиамехаников. Ценность самолётов ещё более возросла, ибо у почти всех потенциальных противников начисто отсутствовало ПВО. И следовательно четыре крупнокалиберных пулемёта и 800 кг. бомб почти всегда находили себе цели.

На самолёт можно устанавливать и фотоаппарат, но саргоновцы экономят плёнки, и поэтому обычно довольствуются визуальным наблюдением.

На столе лежит огромная карта столичного региона. М. С. несколько запоздала, и когда она прибыла, секторный авиации уже принимал рапорта.

— Продолжайте, — сказала М. С. подходя к карте.

— В квадрате 10. 12 обнаружен ещё один мёртвый лагерь.

-Что значит мёртвый?

— Ну, мёртвый и всё. Я прошёл над ним почти на 20 метрах. Они все валяются на снегу вокруг машин. Машины брошены. Сгоревших не было.

— Расстояние от ближайшего нашего поста ?- спросила М. С.

— Около 10 км пост N15.

— Ночью не поступало докладов о стрельбе в этом направлении.

— Удар по лагерю вчера наносился?

— Нет. Они там довольно давно сидели, но проблем с ними не было. И вчера днём они были живы.

— Теперь и не будет с ними проблем, — съязвил кто-то.

— Странно. Дайте мне связь с пятнадцатым постом. Пусть проветрятся.

Отдав приказание, она вернулась к столу.

Лётчик продолжил доклад.

— Пешая группа в маскхалатах численностью около 200 человек двигалась в юго-западном направлении колонной по одному — он показал на карте

— Какие-либо действия предпринимались?

— Нет, ни с моей, ни с их стороны. Они словно не видели самолёта, хотя я шёл на малой высоте.

— Прикажете атаковать? — спросил секторный авиации.

— Нет. Мы не настолько богаты. Колонна шла по одному?

— Да.

— Волокуши или какие-либо иные транспортные средства у них были?

— Нет.

— Странные ребята. Вышлите самолёт в тот квадрат. Понаблюдайте за ними. Атаковать только если они откроют огонь. О результатах разведки доложить немедленно.

— Так точно.

— Ещё что-нибудь?

— Доклады остальных пилотов стандартны. Обнаружены остатки одной из разбитых вчера группировок в десятом квадрате. Нанесён удар, сообщено на посты.

Когда М. С. вышла, к ней подбежал водитель джипа.

— Хозяйка, рация раскалена, император рвёт и мечет. Срочно требует вас к Кэрту, говорит ЧП.

— Из мухи он всегда готов сделать слона, — сказала М. С., забираясь в джип.

''Требует. Надо же какой требовательный выискался!'' — раздраженно думает она.

Кроме императора в ''госпитале'' обнаружились почти все секторные командиры, по крайней мере их машины стоят у входа.

Это уже серьёзней. Саргон не поленился сам выйти для встречи.

— Посылала солдат проверить дохлый лагерь? — сказал он подходя — Ну так иди и полюбуйся, что они там нашли!

— Консервированную человечину? Так этим меня удивить сложно.

Саргон ничего не ответил. Такие чёрные шуточки были в стиле Софи, но уж никак не М. С..

— Ну, показывай.

Офицеры собрались кучками и о чём-то переговариваются. Все — пограничное состояние между страхом и искреннем удивлением. Чем же этих прошедших все земные ужасы людей можно напугать? Вопросец как говорится из ряда вон.

Саргон провёл М. С. в одно из помещений, где оборудован морг и куда приволокли штук двадцать мертвецов и разложили их по столам.

— Ну и что — спросила М. С.

— Не разглядела? Ну так я тебе объясню. Это всё бандиты из лагеря. Их убили не наши...

— Мало ли вокруг столицы дерьма всевозможного шляется? К нам-то далеко не все лезть осмеливаются, а друг дружку резать — всегда пожалуйста. У нас минимум с десятком группировок нейтралитет. Вот кто-то из этих...

— Посмотри сама и убедись, что это не ''кто-то из этих''.

Император не поленился подойти к столу и откинуть клеенку. Да, посмотреть действительно, есть на что.

Горло у лежащего на столе мужчины перегрызено. Живот вспорот, но не штыками или ножом, а когтями, и насколько М. С. может судить, части внутренностей не хватает. Печени, кажется. Ну, да, хищники обожают жрать ливер. Кисть правой руки откушена. С левого плеча выдран изрядный кусок мяса. Ну и ко всему прочему, три глубоких борозды от когтей через всё лицо. Интересно, а как с ягодичными мышцами дело обстоит? А то сверху не видно.

— Может, объяснишь, кто такое мог сделать? — ласково осведомился император.

— Остальные такие же?

Смех-смехом, а ситуация-то из экстраординарных. Ну да у нас в последнее время других и не бывает.

— Если не считать того, что у всех откушены разные места, то такие же.

— А секторные что здесь у тебя торчат?

— А то, что в юго-западном направлении в нескольких местах подобных красавцев нашли.

— Кэрт что сказал? И почему его здесь нет?

— Сказал, что он не биолог, а тут работали явно не люди. И похоже, отправился пьянствовать...

Император Кэрта недолюбливает. За глаза кобелём М. С. называет. Имея в виду все смыслы слова. Про это все знают. Кэрт о нём тоже не слишком высокого мнения. Да ещё и слухи о его импотенции и педофилии распускает. Про это тоже всем известно.

Общего в этих слухах только то, что реальных оснований под ними ноль. С переходом в область отрицательных чисел. Ну, два участника политической борьбы, в гражданскую войну переходящую, друг про дружку ещё и не такое придумают. Благо, у обоих проблем с фантазией не наблюдается.

— Устрою я ему как-нибудь... Местность прочёсывали?

— Разумеется. Сейчас за одним профессором в 30-е убежище послали.

— А он-то нам зачем?

— Кто-то вспомнил, что это крупнейший специалист по хищным животным. Пусть поглядит, может скажет, что это за бродячие пёсики обедали.

— Скорее, завтракали, раз уж на то пошло. Что-то мне кажется, это не пёсики были. А если и пёсики, то не из подчинённого ли твоему ведомству центру экспериментальной биологии километрах в трёхстах от столицы, в Перенских лесах который. Что-то я не имела информации о том, чем там занимались. Что скажешь? — она хитро прищурилась.

Никогда на память не жаловалась, и ничего не забывает. А вот и очередной камушек в императорский огород прилетел. И из разряда тяжёленьких. Булыжничек, так сказать. Хочешь, не хочешь, а отвечать придётся.

— Там велись работы над бактериологическим оружием.

Ну-ну, так она и поверила, сразу видно.

— Ой ли? Этим оружием много где занимались, и не под таким секретом.

— Опасные заболевания. Строгий карантин.

— Ладно, поверю. Пока... Но смотри, император, всплывёт, что эти, — она кивнула в сторону столов и выразительно промолчала, — бактерии оттуда. Пожалеешь, что пережил войну. К умникам твоим тоже относится.

— Центр всё равно остался за мёртвой зоной...

— Про которую никто из нас не имеет достоверной информации, что за фрукт, и с чем его едят. — продолжила М. С.. — Так что...

Диапазон того, что в довоенное время входило в её ''так что'' был весьма широк, и включал в себя очень многое, от награждения высшим орденом до смертного приговора трибунала.

Саргон счёл за лучшее промолчать.

Между тем прибыл профессор. Подготовил заключение очень быстро. Никто из известных науке зверей не мог нанести таких ран, к тому же эти звери наверняка передвигались на двух ногах, и возможно, пользовались холодным оружием, по крайней мере, на некоторых телах были свежие следы от ножей. Зубной аппарат неизвестных хищников близок к кошачьим. Час от часу не легче, ибо последнюю рысь в окрестностях столицы застрелили лет пятьдесят назад. Да и стаями рыси не охотятся.

М. С. сразу вспомнилась та неизвестная группировка в маскхалатах, шедшая прочь от столицы. Хм. Но на двух ногах рыси тоже не ходят. Правда, на фоне переключившихся на каннибализм представителей рода homo sapiens, уже и двуногие рыси не будут чем-то таким уж сверхвыдающимся.

Короче, жизнь с каждым днём становилась всё веселее.

Поздно вечером снова заехала к Кэрдин. Та ещё не спала, да и вовсе не собиралась. Привычка Бестии не спать ночами не столь известна, как покойного Кроттета.

— Знаешь, сегодня впервые за многие годы был день, когда я ничего, совершенно ничего не делала.

— Знаю. Прожила несколько подобных лет. Тоже рука к пистолету тянулась. Да, что врать, не выдержала. Агонизировать не хотела.

— Бездна. Тоже глянула в неё?

— Не бездна. Пустота, где ничего нет. Мы не можем уйти, наши жизни нам не принадлежат.

— Думаешь о людях. А задумывалась ли когда-нибудь о самой сущности человека. И чем он так резко отличен от животных?

— Не замечала раньше у тебя склонности к философии.

— Ты сама философ в какой-то степени.

— Не про наш народ острили: философов у нас нет, но философствовать все любят.

— Не смешно, Марина.

— Я знаю.

— Смысл власти... Не в извращенном ли инстинкте самосохранения? Иметь возможность за чужой счет находится в абсолютной безопасности? Знаешь, как идут собакоголовые обезьяны? В центре группы — самый мощный самец- вожак. Вокруг — самки и детеныши. Другие самцы, рангом пониже, обеспечивают их охрану. Еще далее идет так сказать боевое охранение из самцов совсем уж низкого ранга. Почти как в уставе: передовое охранение, два боковых, и тыловое. И появись какой-нибудь лев, они погибнут первыми. А он, самый сильный, скорее всего уцелеет. До него ведь сложнее всего добраться. Ему этот стадо нужно только для обеспечения его безопасности, и удовлетворения инстинктов. А ведь самец этот самый сильный, злобный, и коварный. И одновременно, трусливый самый. Так что удовлетворять инстинкты ему проще всего. Все.

Разница с человеческим обществом — только в усложнении инстинктов. А так тоже. Самый трусливый спрятан лучше всех.

Столько видела проявлений низости и мерзости... На что-то людей толкали деньги... А на что-то... Зверь в нас просто спит. Экстремальные ситуации — лучший способ увидеть его проснувшимся. У меня просто много накопилось таких воспоминаний. Видела людоедов, видела, как ели мертвечину, как убивали за бутылку водки... Садистские расправы над пленными... Но подобное происходило и в мирное время. Творилось не психически больными людьми. Стремилась уменьшить в мире количество зла. Только не стала ли я подобна тем, кого уничтожала? Далеко ли мы ушли от дикарей с их табу? По ним просто не имею статистики, но думаю, столь же часто они нарушают свои табу, как и мы законы. Дикаря хоть держит страх перед божеством. Нас же... Дикарь может боятся духа волка, кабана там или водопада. Видит его идолов. Приносить жертвы. Знает, что он существует, хотя и не видел его. И страх будет удерживать от свершения мерзости. Не то же и у нас? Страх перед УК, ГК и прочим. Страх перед моим наганом, в конце-концов. Мало кто видел меня, но все знают что я есть. Внушающая ужас. Этот ужас многим не позволяет убивать, грабить, насиловать, а может, и человечину лопать.

Так зачем же нужны мы, внушающие ужас? Неужели только страх перед нами не позволяет зверю вырваться наружу? Или мы просто слишком далеко загнали своего зверя? Но ведь он вырывается иногда.

— Если принять версию о создании человека по образу и подобию, то придется признать, что этот бог был крайне злым и жестоким. Создавал не разумное существо, а боевое животное. Ну может, кем-то вроде ученого был: смешать все эти белки, жиры, да аминокислоты, да поглядеть, что получится. Получился зверь с совершенным набором инстинктов великолепно приспособленный для выживания в любых условиях. Но был ещё второй, что взял, да добавил кое-что зверю. Что бы тот не только себе подобных жрал, но и на небеса мог взглянуть. Звериного-то всем досталось поровну, а вот другого — нет. Кому-то больше, кому-то меньше, а кому и вообще крупица.

Стоит ослабнуть, или рухнуть сдерживающим факторам — то зверь этот тут же прорывается наружу. Да и в обычное время, особенно сидя в своей норе, зверь в двуногом животном очень часто прорывается наружу.

Рано или поздно, должны появится люди без звериной составляющей. Они и сейчас появляются, правда очень редко, и достаточно быстро уничтожаются двуногими зверьми. Пусть они зачастую и не беззащитны, но не ждут они удара в спину.

— Бить в спину — как это по-человечески, а ещё лучше — горло спящему перегрызть.

— Хищники часто нападают из засад. Есть и такие, что загрызут любого, попавшегося им на пути, и притом будучи вовсе не голодными. А так называемое развитие цивилизации — это постепенный процесс увеличения количества людей без звериной сути. Кто скот — тот не осознает, что он скот. А вот в ком скотского поменьше — стыдится этого. И если властью обличен, то стремится сокращать количество скотства среди людей. Имея власть это проще всего сделать.

— Только иной борется до конца, и чаще всего погибает, а иной махнет рукой — мне их не переделать. Пусть животными так и остаются.

Сколько великих идей погибло не из-за объективных причин, а именно из скотской сущности человеческой натуры!

Реформы Дины IV, Сордара III, Движение Истинного мира, Соправительство, да реформы первых лет правления Саргона в конце концов! Каждый раз кажется — вот-вот, ещё немного и станет мир добрым и справедливым. Появятся люди без черноты в душах. Каждый раз — откат! Зачастую даже дальше стартовой точки, к каким-то, казалось давно миновавшим временам.

Самую замечательную попытку предприняли, впрочем, не у нас. Уникальная, и чуть не завершившаяся успехом попытка создания общества Людей с большой буквы.

Попытка, имевшая и самый трагический конец. От государства — Зари нового мира — погрязшая в страшной нищете низов, и варварской роскоши верхов банановая республика, где не растут бананы. Скопище людей, где всеми силами культивируются самые худшие стороны звериной натуры. Скопище копошащихся на руинах.

Только даже в руинах чувствуется былое величие. Отсвет Великой мечты. И люди, а их все меньше, ещё чувствуют его. Может, под углями пепелища ещё теплится огонь, и возгорится новая заря. Может... Надежда умирает последней...

— Все опять возвращается. Замкнутый круг. Вновь не знаешь, с чего начинать. Строить общество? Создавать человека? Заниматься переменно и тем, и другим? Как легко было безымянному Первому! Как же он надеялся, что сделает людей лучше. Скорее всего, лежит где-то в запасниках музея его череп, раскроенный каменными топорами. А мы не знаем о нем, но знаем о других. И что опять все с нуля. Бесконечная, и почти безнадежная борьба.

Мечты, мечтать — вот что вдохнул в злое существо этот неведомый. Но зло изначально сильнее, ибо эта и есть наша природа, а добро привнесено.

— Может так, а может и по-другому. Мы обе ведь не только мерзкое видели в людях.

— Надломилась ты, Кэрдин. Потому и говоришь так. Нельзя быть, как южане говорят, малодушными. Мы можем жалеть других. Себя — не имеем права. Ни малейшего.

— А зачем?

— А затем, что бы Дина увидела первые цветы.

— Её больше заинтересует первый поезд. Наверное, ты права, как всегда. Это ещё не конец. Только я, старая кляча, уже изъездилась. И в самом деле стала позволять малодушные мысли.

А не напрасно ли это было? Не зря ли как проклятые работали столько лет? Горы свернули, реки повернули, к звездам тянулись, в глубины стремились. Клали дороги, строили заводы... Лили кровь, свою, чужую... Миллионами ломались судьбы... Ради чего? В несколько месяцев рухнуло создававшееся столетиями. И мы — кучка полуголодных дикарей среди руин. Финал!

Напрасно мы жили. Напрасно горели. Мечта улетела навеки, не оставив ничего.

Стоишь у руин, не зная, за что браться. Или может, не браться ни за что, а набрать полторы сотни недобитых головорезов, да убраться в какой-нибудь мелкий городок. Быть первым в деревне тоже не так уж плохо. Жизнь прожить вполне можно.

— Ты так никогда не поступишь.

— Интересно почему?

— Один из страхов- ребенок спрашивает у отца, показывая тебе вослед: ''А она и правда была Бестией когда-то?'' И тогда точно тебе будет незачем жить дальше. Только тогда, но никак иначе. Но пока тебе смотрят вслед, и кто с гордостью, кто с ненавистью, говорят ребенку ''Бестия идёт!''. Нет равнодушных. Тогда понимаешь — может и не зря прожила.

Ты вот строишь какие-то планы, и словно не помнишь о самой простейшей, элементарной альтернативе — а если ОНИ прилетят снова? У нас очаговое ПВО и на 80% выбита авиация. Высаживайся, где хочешь, и делай что хочешь. И не стройбатовцы, которых ты так лихо давила гусеницами...

— Сама знаешь, там были вовсе не стройбатовцы.

— Ну не они, так что дальше? Если прилетят снова?

— Операция свернута окончательно...

— Ты веришь в то, во что очень хочешь верить. То что свернуто, всегда можно вновь развернуть. Стратегические соображения подсказывают, что нас надо добить. Я бы это сделала весной. Слишком многие умрут зимой.

— Всё-таки тут что-то сложнее. Умрут многие, но гораздо большим мы сохраним жизнь. Приказ об эвакуации пришел из метрополии от Верховного Командования флотом. Понимаешь что это значит? После даже тяжелые корабли не предпринимали никаких враждебных действий. И тебе это известно даже лучше чем мне. К тому же. Они практически не наносили ударов по небольшим населенным пунктам, и мало применяли оружие, способное эффективно уничтожать плохо укрытое гражданское население. Их цель — это все- таки нейтрализация армии. Разрушение государственных формирований. Но ни в коей мере не геноцид мирного населения. Называй это остатками кодекса чести, но это так.

— Я это назову остатками твоих человеческих чувств. Ты начала жалеть врага. Это тоже надлом. И первый признак измены. Совсем недавно за подобное я бы даже тебя не пожалела... Сейчас же... Не знаю. Надломилась сама. На многое теперь смотрю по-другому.

— Я не жалею никого. Стала их понимать. Подспудное и ничем не объяснимое чувство. Ни одного факта, но знаешь, что так и есть. Бывает, что кто-то вынужден воевать. Их толкнули на войну. И толкнули не мы. Мы много не знаем. Но не могу отделаться от ощущения. Вся эта чудовищная война, разрушения, смерти — чья-то чудовищная провокация, совершенная по непонятным нам мотивам.

Кэрдин смотрит очень пристально. В черных глазах не прочтёшь ничего.

— Публично не скажу никогда. Можешь не просить. Но тебе говорю: я боюсь этих мыслей, и гоню их, но за столько лет слишком хорошо научилась считать и просчитывать. Думала о том же. Слишком уж все не гладко у них было. Слишком. Больше не скажу ничего. Я не желаю их понимать.

В городе постоянно появлялись новые проблемы. Очередная — корабли чужаков. По грэдской терминологии — тяжёлые штурмовики. А по габаритам — эсминец летающий. Они стали кружить над городом практически ежедневно. Иногда их по три, иногда по шесть, реже даже двенадцать. Прилетают и просто кружат. На зенитный огонь реагируют только тем, что поднимаются выше предельной дальности огня 130- и 150-мм зениток, то есть почти на 20 километров.

На такой высоте с земли мало что видно. Так что эта проблема в основном у зенитчиков.

И словно зловещее напоминание о прежней жизни возвышаются над руинами города уцелевшие башни ПВО. Запомнились они видать чужакам.

С матюгами и горечью вспоминали о так и не развёрнутом перед войной производстве 240-мм зенитных чудищ. Две штуки из опытной партии в городе правда были. Но войны не пережили. Эти монстры наглости им поубавили бы.

Зенитные ракеты есть, но их берегут, ибо неясно, удастся ли возобновить их производство, а производство снарядов уже восстановлено.

Прилетят, покружат и улетят. Но на следующий день снова объявятся на не слишком большой высоте. Развлекаются так они что ли? Кружить-то кружат каждый день.

Саргоновцы слышали большую часть их переговоров. Стандартный радиообмен лётчиков, выполняющих скучную обязанность и ничего больше.

С земли пытались завязать с ними переговоры — бесполезно. Саргоновцев они несомненно слышат, но с землёй им похоже прямо запрещено разговаривать.

А зенитки всё стреляют. Бесполезно. Взбешённый начальник сектора ПВО затребовал у М. С. разрешения о выдаче на батареи опытных зенитных снарядов с увеличенной дальностью по высоте. Их выпустили всего несколько тысяч штук. Очень опасных в обращении. Выдали. На следующий день один корабль вдруг взорвался в воздухе, накрытый первым же залпом (все зенитки наводили с помощью радиолокации). Второй задымил и резко пошёл на снижение.

Остальные снизились вслед за ним, и ушли, может он, где и упал, саргоновцы этого не видели.

На следующий день их пришло двадцать четыре, но на этот раз они кружили вне досягаемости огня зениток. С земли их практически не видно. Но операторам РЛС — прекрасно.

И они никогда не летают по ночам. Опять же непонятно почему, ведь их средства навигации куда лучше земных. Да и домой возвращаются в кромешной тьме.

— На психику давят, сволочи — сказал на это Кэрт — стандартная практика устрашения.

— Подавятся! — огрызнулась М. С..

— Не подавятся. Снаряды у нас быстрее кончатся. А эти паразитам хоть бы хны.

— Не любишь ты своих, — прокомментировала М. С..

— Люблю я их, или нет — теперь это дело десятое. Я свой выбор сделал. Я с вами до конца. Я один из вас. — и слова летят как плевки, а ухоженные ногти вцепляются в стол.

— Я ни минуты не сомневалась в этом — сказала М. С., чтобы разрядить напряженность.

— Да, кстати к вопросам о любви: Ты в курсе, что здесь меня уже почти все твоим э-э-э... как бы это потактичнее выразится? Твоим интимным другом считают?

— Разумеется. Я ведь ещё и слухи о себе коллекционирую, но вернёмся к твоим бывшим соотечественникам. Интересно, как они теперь расписывают нас в своей пропаганде? В какой уровень нас забомбили.

— А кто их знает. В нашем парламенте в обеих его ветвях хватает мастеров делать хорошую мину при плохой игре. Вряд ли после первой войны они ушли совсем. Наверняка оставили парочку баз где-нибудь на полюсах, а поводом к войне наверняка представили нападение на одну из этих баз. А пропагандистскую шумиху у нас лихо умеют раздувать.

— По подобному дерьму у нас и своих деятелей было выше крыши.

— Сама скоро начнешь таких же брехунов разводить. Только кого селекционером назначишь?

— Да хоть тебя.

— Тот, у кого есть принципы, не может быть журналистом.

— Дошутишься Кэрт.

— До того же, до чего и ты.

— Соберутся они нас бомбить или нет?

— Хотели бы, давно бомбили.

Во время войны М. С. нахваталась практически всей заразы, витавшей в воздухе. Пару раз чуть не отправилась на тот свет. И как она тогда не умерла. Это было непонятно как ей самой, так и Кэрту. А последствия разнообразных отравлений сказывались через совершенно непонятные сроки. М. С. прекрасно знает, что свалиться больной нельзя. Она неплохо разбирается в медицине, и пьет довольно много лекарств. Но иногда, когда по меркам обычных людей ей было, не просто плохо, а очень плохо, и препараты не помогают, тогда она приходит к Кэрту.

Тот каждый раз предлагал ей лечь в госпиталь. И каждый раз она отказывалась, зачастую подкрепляя свой отказ отборнейшим матом. Как, например, и сегодня.

— Загнешься ты от такого режима — снова начал Кэрт — и никакие бандиты не понадобятся.

— Может быть, это ты, наконец, заткнёшься. Мне эта тема уже во как надоела — она провела рукой по шее.

— А мне не надоело, я вовсе не хочу, чтобы ты померла раньше времени.

— Ну, ты-то в любом случае на моих похоронах побываешь.

Кэрт только хмыкнул. Он-то относится именно к тем людям, которые специфический юмор М. С. переваривают в абсолютно любом количестве. И он им даже нравится. Но таких людей подавляющее меньшинство.

Впрочем, от Еггтовского юмора тошнит практически всех людей.