Пепел победы (джен)

— Гарри, перестань винить во всём себя одного, — сказал Невилл спустя пару дней. — Если уж по-хорошему, то во всём виноват я. Мне не за вами с Роном надо было бежать, а за МакГонагалл. А я, видишь ли, героем себя вообразил…

— Это ты по привычке, — рассеянно произнёс Гарри, кроша хлеб на скатерть, — мы же никогда учителей на помощь не звали…

— Если бы я знал, что кому-то придёт в голову оживить статуи! — сокрушённо проговорил Невилл, отодвинул тарелку с нетронутым завтраком и закрыл лицо руками.

— Но ты же не знал, — вяло отозвался Гарри.

Джинни сидела между ними неподвижно, будто замороженная. Лишь появление почтовых сов заставило девушку взглянуть вокруг с некоторым подобием интереса. Она вздрогнула, когда крохотный Сычик спланировал ей на плечо. Отвязав от его лапки свиток, Джинни негнущимися пальцами развернула пергамент, прочла написанные в нём несколько слов, свернула, положила на стол и снова замерла без движения.

— Ну, что там, Джин? — осторожно спросил Невилл.

— Мама пишет, ещё жив, — безжизненным голосом ответила девушка.

— Ты бы съела хоть что-нибудь, — сказал Невилл немного смелее.

— Я не хочу, — равнодушно отозвалась Джинни.

— Тебе надо поддерживать силы…

— Я не хочу, — промолвила девушка прежним бесцветным тоном.

Гарри скрипнул зубами и накрыл пустой кружкой дохлую мышь, только что принесённую, как обычно, заботливым белым филином. Невилл забрал номер «Ежедневного пророка» у большой бурой совы.

— Надо будет отнести Гермионе, — сказал он, пряча газету в сумку. — Ну что, идёмте на урок, уже пора…

— Я не хочу, — сказала Джинни.

— Надо, дружок, — мягко проговорил Невилл, беря её под локоть и заставляя подняться, — тяжело, я знаю, но надо. Ты же помнишь, нам с тобой и раньше бывало плохо, но мы держались…

— Так плохо ещё не было, — сказала Джинни. — Я не хочу жить…

Невилл повесил её сумку на плечо вместе со своей и обнял девушку за плечи свободной рукой.

— Джин, так нельзя, — с ласковым укором промолвил он, увлекая подругу к выходу из зала (Гарри, как потерянный, шёл следом), — это ребячество, а ты уже взрослая… У тебя семья — отец, мать, братья, у тебя Гарри, ты должна подумать о них…

— Мама сказала, если и Рон тоже… то она не выдержит, — ответила Джинни. — А папа не сможет один, без неё… От нашей семьи ничего не останется… Вы… вы не понимаете…

— Джин, как мы можем не понимать? — вздохнул Невилл. — Гарри потерял всю свою семью, я… видимо, тоже скоро останусь один. Папа с мамой не в счёт, а бабушка уже совсем старая, эта война здорово её подкосила… Она, конечно, хорохорится, но я-то знаю… За меня переживала, потом чудом спаслась от слуг Вольдеморта…

— Не совсем чудом, — подал голос Гарри; ему не очень-то хотелось разговаривать, но справедливость требовала кое-что уточнить. — Её спас профессор Снейп.

Невилл остановился так резко, что Гарри едва не врезался ему в спину.

— Профессор Снейп?! — Невилл обернулся и уставился на друга круглыми от изумления глазами. — Он… спас мою бабушку?..

— МакГонагалл сказала, — кивнул Гарри, — сказала, что он при этом сильно рисковал…

Невилл, слегка побледнев, уставился в стену и с минуту стоял неподвижно, кусая губы.

— Я… я это запомню, — очень тихо проговорил он. — Спасибо, Гарри…

… На уроке Зельеварения Гарри тщетно пытался сосредоточить своё внимание на рецепте Оборотного зелья. Профессор Слагхорн предупредил класс, что успех в немалой степени зависит именно от первого этапа. Гарри до рези в глазах таращился на строчки учебника, но, стоило ему начать читать вторую строчку инструкции, как первая тут же испарялась из памяти, и приходилось начинать всё сначала.

Джинни сидела за своей партой так же неподвижно, как до этого — за столом в Большом зале. Невилл довёл её до класса, усадил на место, помог достать учебник и письменные принадлежности. Перед тем, как отойти к своему столу, он наклонился к Гарри и прошептал ему на ухо:

— Давай же, дружище! Возьми себя в руки! Я совсем не против поухаживать за твоей девушкой, но лучше бы ты делал это сам!

Гарри кивнул и даже попытался как-то ответить на ободряющую улыбку. Невилл говорит это ему уже не в первый раз. Позавчера вечером его выписали из лазарета, и с тех пор он возится с ними обоими, как с больными детьми. Пытается как-то расшевелить, поддержать… А ночью — сам стонет во сне. Гарри слышал…

А внять совету Невилла он не может никак. Ему кажется, что, если он подойдёт к Джинни или заговорит с нею, произойдёт нечто ужасное… Да и нужен ли он ей? Вечером того страшного дня Джинни сказала ему: не вини себя, каждый может ошибиться... или что-то подобное, столь же холодно-отстранённое, чужое... И с тех пор замолчала и даже не посмотрит на него: ходит, как во сне, глядя в пространство.

Учителя Джинни не трогают: жалеют, надо полагать… Вот и сейчас профессор Слагхорн, проходя мимо её парты, сострадательно покачал головой и деликатно вздохнул, не сделав никакого замечания. А Гарри вдруг подумал, как бы повёл себя на его месте профессор Снейп. Наорал бы, как пить дать… По щекам хлестать не стал бы, он никогда не позволял себе поднимать руку на студентов. Ну, разве что встряхнул бы хорошенько — в крайнем случае. Но на насмешки и оскорбления точно не поскупился бы.

Ох, как бы это было здорово! Профессор Снейп, наверно, даже каменную статую мог бы из себя вывести за считанные секунды. А живого человека — это вообще раз плюнуть. Уж он-то умел бить по больному… И Джинни наконец заплакала бы… Может быть, даже сама бы на него накричала… Снова стала бы живой девушкой, а не куклой с безжизненными стеклянными глазами…

А Гарри, конечно, кинулся бы её защищать, нарвался на взыскание и потерял бы кучу баллов… Но класс, разумеется, поддержал бы его. И ученики стали бы едины в своём негодовании, сплотились бы перед лицом несправедливости. И эта тень неприязни и отчуждения, что накрыла и разобщила их всех, исчезла бы как по волшебству…

А Гарри, сказав профессору, что-нибудь дерзкое, но жутко остроумное, покинул бы урок с гордо поднятой головой и увёл бы с собою Джинни. И долго утешал бы её в каком-нибудь укромном уголке…Они, может быть, поплакали бы вместе… А потом всё-таки решили бы жить дальше и, чтобы отвлечься, принялись бы ругать Снейпа: какая же он сволочь бесчувственная и бессердечная…

Гарри вздохнул, разглядывая какой-то абзац (прикольно: если долго перечитывать одно слово, оно совсем теряет смысл). Да, как было бы хорошо!.. Но не будет. Кругом — вежливое, благопристойное сочувствие. «Приносим свои соболезнования», как говорится. Ничего живого, искреннего… А вот интересно, как же всё-таки Снейпу, с его-то характером, удалось овладеть окклюменцией на таком потрясающем уровне?.. Впрочем, сны двух последних ночей приоткрыли эту тайну. Гарри не стал отгонять воспоминания. Глаза всё ещё смотрели на путаницу слов в учебнике, но видели совсем другое…

… Чарити Бербидж, преподавательница маггловедения (пропала без вести, тела так и не нашли), почему-то висит вниз головой над длинным столом и медленно вращается вокруг своей оси. Большую комнату, скорее похожую на зал, Гарри видит впервые, но ему почему-то кажется, что он бывал здесь много раз. Вокруг стола какие-то люди… Вон, кажется, Малфои… Что тут происходит?

Лицо профессора Бербидж снова поворачивается к нему. Гарри не посещал её уроков, но эта милая, улыбчивая уже немолодая леди всегда ему нравилась. А теперь она смотрит на него отчаянным взглядом и умоляет: «Помогите… пожалуйста…». Слёзы из её глаз текут вниз, на растрёпанные волосы. Но Гарри сидит неподвижно, сосредоточившись на пустоте внутри себя. Это очень трудно, потому что ему кажется, будто кто-то ещё смотрит его глазами, и этот кто-то охвачен болью, ужасом, отвращением — к происходящему и к самому себе…

Бесстрастие сохранить удаётся, а боль всё-таки находит лазейку: поселяется в груди и начинает расти, распускается, как огненный цветок… И какой дурак сказал, что душевные страдания обязательно страшнее телесных?.. Наверно, у него ни разу сердце не болело... Только не стонать!.. Умирай, сколько влезет, но молча… молча, ты понял?..

«Пожалуйста… помогите!..»

Словно невидимая рука сжимает горло — не вздохнуть… Удушье наполняет бесстрастную пустоту паническим страхом. Вот это хуже, гораздо хуже, чем боль! Страх труднее терпеть, он лишает рассудка куда быстрее… Замечательно... Вот сейчас всё и раскроется. И планы гениального Альбуса Дамблдора отправятся в… стоп. Это же не сейчас…Это было давно и совсем не так… Да, да, правильно: боль всегда приходила после… и страх тоже… Это сон… только сон…

«Это сон, только сон… Дыши, дыши, милый… Не подводи меня… Ну же!.. Не ленись, мой хороший, старайся… Умница, ещё… Вот так… Видишь, уже легче… Я помогу тебе… ты чувствуешь мои руки?..»

О, Небо!.. Ещё никто никогда… не прикасался к нему так… Тёплая рука на груди — и боль отступает, и воздух свободно вливается в лёгкие, и кажется, что одиночество — всего лишь сон… Вся прежняя жизнь — долгий дурной сон… Но теперь уже не обидно. Главное, что всё заканчивается так хорошо!.. Он ничем не заслужил эту ласку, и от этого его благодарность возрастает стократ… О, да, он будет бороться, покуда хватит сил и ещё чуть дольше… Он всё вытерпит, он постарается не подвести… Жаль только — времени осталось мало. Совсем мало, а она не понимает…

— Не понимаю, зачем тебе нужно умирать?

— Я устал жить нелюбимым. Я прожил с разбитым сердцем гораздо дольше, чем это было возможно. Я боялся, что ты будешь горевать, если я умру, но у меня не осталось сил…

Сон изменялся. Гарри сидел на лесной поляне, на влажной от росы траве. Над головой в ясном ночном небе мерцали звёзды. Местность была совершенно незнакомая, и в то же время Гарри казалось, что он бывал здесь много раз. Перед ним лежал прекрасный белый единорог. Лежал не на боку — на груди, поджав под себя копыта. Изящная голова устало клонилась к земле. Гарри расчёсывал деревянным гребнем его шелковистую чёлку, стараясь уложить серебристые пряди так, чтобы они закрыли ямки пустых глазниц.

Гарри чувствовал себя очень странно. Внутри снова была пустота, но совсем другая. Лёгкая и беспечная, неподвластная ни боли, ни страху. Сосредоточенная сама на себе, она смотрела глазами Гарри на умирающее животное, и её равнодушное спокойствие было лишь слегка окрашено любопытством.

— Я не знаю, что такое «горевать». Но мне интересно. Расскажи. Уж если мы говорим с тобою в последний раз…

— Я расскажу. Когда ты уходишь от меня, и я не слышу рядом твоих шагов, не внимаю твоим речам, не чувствую твою руку на своей гриве, мне кажется, будто воздух вокруг стал ледяным, и вода в ручьях превратилась в яд, и умерли все цветы и травы. И силы оставляют меня, и сердце разрывается от боли. И вся мудрость моя покидает меня, и я брожу один в чёрном безумии. И жалею, что нет у меня глаз. Если бы они были, я мог бы плакать…

— Впервые я не понимаю тебя. Этот мир полон живых существ. Какая разница, кто идёт рядом с тобою? Не всё ли равно — я это или кто-то другой?

— Нет, конечно, нет, — единорог поднял голову от земли, — разве в мире есть кто-то подобный тебе?

— Да сколько угодно! Просто ты слепой и не видишь. Наверно, всё из-за этого. Но у меня-то есть глаза. И я не буду горевать, ведь ты не единственный единорог на свете. Я подружусь с другими.

— Но никто из них не будет любить тебя так, как я, — прошептал единорог. — Никто, кроме… О, некстати посетило меня откровение! Теперь я скорблю ещё больше…

— Мне интересно, — сказал Гарри, — расскажи.

— Я расскажу. Вот, что я узнал. Настанет время, когда сердце твоё разобьётся так же, как и моё. На много лет душа твоя погрузится во тьму. И в этой тьме встретишь ты чёрного единорога. Он полюбит тебя так же, как я, и умрёт так же, как я. Я буду плакать о нём, и мои слёзы тебя обманут…

— Какие-то глупости ты говоришь сегодня, о, премудрый. Единорог не может быть чёрным, а родившийся без глаз никогда не заплачет. Или ты хочешь напугать меня, чтобы отомстить за свою смерть?

— Я бы умер за тебя тысячу раз и не возроптал бы ни разу. Я не ведаю мести, как ты не ведаешь страха. Я говорю то, что мне велено. Тяжкая вина будет на тебе — смерть двух единорогов. Я бы хотел, чтобы все беды, уготованные тебе за наши страдания, пали на мою голову. Но этого не будет, увы. Ты искупишь вину собственной болью.

— Я не знаю, что такое боль.

— Ты узнаешь. А разговор наш ты, к несчастью, позабудешь. Это — первая кара…

— Мне наскучило тебя слушать. Наклонись, я надену венок. Единорог без глаз — это так некрасиво. Нужно прикрыть твоё безобразие…

— Как тебе будет угодно, — прошептал единорог, склоняя прекрасную голову; и Гарри почудилось, будто кто-то ещё смотрит его глазами на умирающее животное, кто-то, чья душа разрывается от скорби и жалости и от отвращения к себе. Глухая боль снова поселилась в груди и стала расти, наливаясь огнём.

Что ты творишь?! Как ты можешь не знать, сколько страдания причиняют ему твои слова?! Упади перед ним на колени, обними, проси прощения!.. Невозможно… Это сон… всего лишь сон… И он уже тает… Тьма поглощает лесную поляну и несчастного единорога, тьма обступает со всех сторон, тьма наполняет сердце ужасом… Но чьи-то холодные пальцы осторожно касаются щёк, стирая слёзы…

«Это сон, только сон, не плачь… Мало ли, что может присниться!.. Это не ты, я знаю… Твоя душа совсем другая… Не плачь!..»

О, Небо! Как эти прикосновения похожи на те, другие, по которым до сих пор так тоскует и тело, и душа!.. От этой ласки слёзы льются ещё сильнее, а он не понимает…Не понимает, глупый, что его нежность — страшнее огня. Она будит память о счастье, которое прошло навсегда… Он не понимает…

— Я не понимаю!

Гарри вздрогнул и поднял голову, которая так удобно лежала на раскрытом учебнике. Так он, оказывается, задремал! И проспал, судя по всему, довольно долго: за это время Невилл успел запороть первый этап приготовления Оборотного зелья и теперь растерянно стоял над своим дымящим котлом.

— Ерунда какая-то, — устало проговорил он, — уж так следил, чтобы всё сделать правильно!..

Сзади послышался ехидный смешок.

— В Гриффиндоре мозги есть только у Грейнджер. А без неё все и обделались! А потом говорят, будто это мы тупые!..

Да, что-то Хаффлпафф и впрямь разошёлся в последнее время. Гарри повернулся, чтобы сделать замечание, но его опередил парень из Райвенкло:

— Ну уж определённо ничем не лучше! Вы свои «Превосходно» задницей берёте, а не мозгами!

— Прекратите немедленно! — сказал Гарри.

— Тише, мистер Поттер будет говорить проповедь, — усмехнулась Эмма Нортон. — На тему «Братья, возлюбите друг друга»…

— Тебе хобота мало было, слониха? — спросил кто-то, но тут в класс вернулся отлучавшийся за какой-то надобностью профессор Слагхорн.

— Ай-ай-ай, — покачала головой толстяк, дожёвывая что-то и отряхивая руки от сахарных крошек. — Что за посторонняя болтовня? Минус пять баллов с каждого из факультетов… Давайте-ка, собирайте вещи, урок кончается через пять минут. Оставьте свои котлы кипеть, к следующему классу основа как раз дозреет… А вы, мистер Лонгботтом… А вы не огорчайтесь. Кто-нибудь с вами поделится, не правда ли, господа? У нас ведь такой дружный класс, просто чудо!