В начале пути (джен)

Осенняя Манчжурия была довольно неприятным местом. Тихо выругавшись, Рокуро подбросил дрова в печку и протянул к ней руки.

— Что на улице? — вяло осведомился Ичиго, собирая винтовку.

— Пыльно и холодно, — ответил Окадзима, расстёгивая шинель. — И пусто. И ещё день пути до Харбина...

— Там мы встанем надолго, — Куросаки клацнул затвором и принялся снаряжать магазин. — Что с ходу Харбин не взять — даже в штабе понимают... Так что встанем мы там очень надолго, как бы не до весны. А манчжурская зима... Вот что я тебе скажу, кохай: зимой ты в этой шинели насмерть замёрзнешь быстрее, чем «ксо» сказать успеешь. Тут даже русской шинели мало будет...

— Могу представить, сэмпай, — Рокуро поёжился, снял с печки котелок с чаем и щедро плеснул в него дешёвого авамори. — В Токио зима такая, как тут осень... Как думаешь, дойдём завтра до Харбина?

— Да может, и дойдём, кто знает?

Линия фронта развалилась, взломанная самоубийственной атакой императорской гвардии, но Окадзиму не оставляло подозрение, что русские ждали этой атаки и просто пропустили, позволив элитным войскам сложить головы в откровенно бесполезных боях... Так ли, или атака действительно была неожиданной — но Великое Манчжурское наступление началось.

— Куросаки, Окадзима! — сотё выскочил непонятно откуда. — Заступаете на пост в два часа!

И столь же непонятным образом исчез.

— Он ёкай, — убеждённо заявил Ичиго. — Точно тебе говорю — самый натуральный ёкай. Может, даже они...

— Ну да, только они может поставить ни в чём не провинившегося солдата в ночной караул... Ладно, раз уж нам позволили отдохнуть — я лично сплю. — Рокуро улёгся около печки, завернулся в шинель и мгновенно заснул.

Проснувшись, Рокуро вытянул из кармана часы — без четверти два, можно спокойно поесть... Если удастся разбудить рыжего сэмпая, разумеется.

— Вставай, пора в дозор! — он толкнул товарища прикладом, затем — ещё раз, сильнее. Куросаки выругался, открыл глаза и поставил на печку котелок.

— И чего тебя надирает? — Ичиго отхлебнул разгоревшегося чая и закурил. — Ещё бы десять минут можно было поспать...

— Зато спешить не придётся, — Рокуро отобрал у товарища котелок. — Пошли уже.

— Пошли, — согласился Ичиго, застёгивая шинель. — У тебя авамори ещё остался?

Пасмурная и холодная манчжурская осенняя ночь сомкнулась вокруг солдат. Разводящий ушёл, и Рокуро поудобнее перехватил винтовку. Два часа скуки — если, конечно, им повезёт. Если им повезёт, караул пройдёт без происшествий. Но если нет... Ну, тогда им не повезёт.

Выживание караульных всегда было делом сомнительным.

Рокуро свистнул, выслушал ответ и двинулся дальше. Что ж, пока всё спокойно. Пока им везёт...

В очередной раз вернувшись, Рокуро протянул руки к горевшему в яме тусклому костерку и сказал:

— Тебе не кажется, что что-то не так?

Ичиго не ответил. Он лёг, прижавшись ухом к земле, и зажмурился. Окадзима последовал его примеру... И тотчас же вскочил, пинком сбросил в костёр всё заготовленное топливо и выстрелил в воздух.

— Тревога!

Глухие удары сотен копыт не спутать ни с чем, и не японская кавалерия бешеным галопом приближалась к проснувшемуся лагерю...

— Тревога!

Кто-то успел схватить винтовку, кто-то выхватывал меч — между криком часовых и свистом монгольских сабель не прошло и полминуты.

Монголы. Азиатская дивизия. Две с половиной тысячи всадников, внушавших страх всему Востоку...

Всё это Рокуро знал, знал и то, что монголы не выдержат затяжного сражения — но всё это знание было абстрактным. А накатывающаяся на лагерь с криком «Махгал!» лавина — предельно конкретной, оскалившейся саблями реальностью.

Он успел выстрелить дважды — но третьего пришлось встречать штыком. Пропоров лошади бок, Окадзима шарахнулся в сторону и назад, выстрелил монголу в спину и бегом бросился к центру лагеря, где стояли повозки и грузовики обоза. Туда, где будет хоть какая-то защита... Последний выстрел, судорожный взвизг раненого коня, клацанье затвора, щелчок пружины магазина — он снова готов стрелять.

И успевает сделать только один выстрел.

Рокуро не понял, на кого он налетел — но пока он отбивал стволом саблю, из-за его плеча выскользнула катана, полоснувшая врага по горлу.

Это оказалось очень удобно — стоя спина к спине, отбивать монгольские сабли катаной и винтовкой. Рокуро понятия не имел, чью спину прикрывает, да это его и не волновало — свой, а всё остальное неважно. Вокруг кипел бой, лязг клинков, хлопки выстрелов и крики рвали ночь в клочья, что-то горело, болела левая рука — но всё это оставалось на краю сознания. Здесь и сейчас было только сражение...

А затем всё неожиданно кончилось.

Миг назад он отбивал чей-то клинок — а сейчас стоит, тяжело дыша, и пытается остановить кровь, хлещущую из обрубков пальцев.

— Дай сюда, — напарник отобрал у него бинт, и только в этот момент до Окадзимы дошло, кто был рядом с ним...

— Тайса-сан!..

— Молодец, очень тебе благодарен, но сейчас — бегом к Акаги! — приказал Хироэ. — Всё остальное — потом.

— Слушаюсь!

В расположении полкового лазарета царил управляемый хаос. Кто-то шёл, кого-то несли — а кого-то и уносили. Неподалёку послышалась знакомая брань, и Окадзиме сразу стало легче — друг и наставник жив и более-менее здоров...

Сама Акаги была занята, и Рокуро попал в руки одного из её помощников — хмурого здоровяка по прозвищу Мясник. Мясник только что не обнюхал руку и сообщил:

— Надо резать. Эфира нет, так что на, выпей залпом.

Взяв флакон, в котором было около полутора го спирта, Рокуро глубоко вдохнул и в пару глотков опорожнил его. В голове почти мгновенно зашумело, мир перед глазами подёрнулся туманом и поплыл, боль исчезла, на душе стало невероятно легко... Он почувствовал немедленную потребность поделиться с Мясником какой-то непристойной байкой, так и не вспомнил её и решил, что лучше будет вздремнуть — утром вспомнит...

Утро оказалось весьма болезненным. Болела левая рука, болела голова, во рту какая-то тварь устроила общественный клозет, безумно хотелось пить...

— Поздравляю, нито хэй, вы очнулись, — Акаги, как обычно, была чем-то недовольна. — Как вы себя чувствуете?

— Как будто Мясник меня дерьмом лечить пытался... Простите, Акаги тюи-доно! — Окадзима сел и тут же скривился.

— Чистый спирт уступает эфиру, как ни старайся, так что не стоит извиняться. Дайте руку, — медик сняла повязку и принялась осматривать раны. — Что ж, Гиноза в очередной раз подтвердил свою репутацию. Прекрасный шов... Болит?

— Болит, — согласился Окадзима. — Но голова болит сильнее...

— Это хорошо, — Акаги кивнула. — Пей и можешь идти.

Она протянула большую кружку кофе, в которую Рокуро моментально вцепился и в несколько глотков опустошил её. Головная боль отступила, зато сразу появились вопросы...

— Акаги тюи-доно, чем кончился бой?

— Триста убитых, почти четыреста раненых — при этом всякую мелочь я не считаю — и в Харбин мы не попадём.

— А...

— Твой приятель среди тех, кого я не считаю. Он попытался вытащить всадника из седла, когда выронил винтовку, и его укусила лошадь. За левую ягодицу. — Акаги, похоже, очень радовал такой оригинальный случай.

— Так мы отступаем?! — Окадзима вскочил, мимоходом порадовавшись, что на нём есть хотя бы фундоси.

— Фронт рассыпался, русские и китайцы повсюду, и единственное, почему мы ещё здесь — Бог Войны желает похоронить всех погибших в братской могиле.

— Бог Войны?

— Генерал барон Роман Унгерн фон Штернберг, командующий Азиатской дивизией, воплощённый хранитель Учения... А теперь одевайся и проваливай — завтра явишься на перевязку.

Первым, кого Рокуро встретил, выйдя из лазарета, оказался Куросаки — злой, как все демоны Преисподней. Как оказалось, кто-то попытался шутить на тему его раны, а избить шутника ему не позволили. Большое того — у него попытались отобрать трофейную саблю, но тут уж рыжий взбесился и пригрозил дойти до самого императора. Угроза сработала и его оставили в покое, но заставили собирать убитых...

— Нас поимели, как портовую шлюху, — сообщил Ичиго, едва увидев приятеля. — Фронт разорвали в клочья, нам ещё повезло — Второй Токийский вырезали почти полностью, генерал Хонго не покончил с собой только потому, что тэнно личным рескриптом запретил ему, русские у нас в тылу — короче говоря, мы в такой заднице, какой я раньше не видал.

— Я много пропустил?

— Только завтрак и порцию сакэ, но судя по твоему виду, тебя это не сильно огорчит.

— Не огорчит, — согласился Рокуро, потирая висок. Есть и впрямь не хотелось. Хотелось кого-нибудь убить, желательно — жестоко и кроваво. А потом поглумиться над трупом... А потом...

— Знаешь, глоток сакэ, пожалуй, не помешает. Что-то я не ощущаю в себе сострадания ко всему сущему, — проворчал Окадзима. — Ками, ну почему у нас не нашлось эфира?

Как раненый, Окадзима был освобождён от работ, но это не помешало ему присоединиться к похоронной команде. Писари не справлялись, а для того, чтобы собирать документы убитых, хватало и одной руки...

А убитых действительно было очень много, и его полк ещё легко отделался — артиллерия, например, полегла в полном составе. По сути дела, по численности дивизия сейчас ненамного превышала полк, да ещё и не имела ни артиллерии, ни обоза — и это считалось умеренными потерями. И Окадзима с таким определением был согласен — насколько он знал, на других участках фронта было ещё хуже. Здесь хотя бы удалось закрепиться, потеряв за ночь больше полутора дзё, тогда как восточный фланг просто перестал существовать, и кое-где русские вернулись в Корею... А он сам лишился всего-то двух пальцев.

Рокуро закрыл глаза, стараясь сосредоточиться на деле. Работа была на редкость тяжёлая, и отнюдь не физически — держать в руках солдатские книжки людей, с которыми ещё вчера сидел у одного костра, перебрасываясь немудрёными шутками, зная, что все они мертвы, было... больно. И страшно — не за себя, нет — за Юкио, без которой не мог представить жизни... Отступившие было кошмары вернулись с новой силой, и Рокуро жалел, что взялся за эту работу. Но кто же знал, что чужая смерть окажется страшнее собственной?..

Два дня. Всего два дня, которые Окадзима с лёгкостью променял бы на два года в Джигоку... Но они прошли, и сейчас он стоял с винтовкой у ноги перед котлованом, в который один за другим опускались завёрнутые в белую ткань тела. Многие сотни тел... Окадзима был уверен, что не осталось ничего, что могло бы поразить его — но он ошибался. Он привык к смерти, но гибель стольких людей за одну ночь ужасала. Каждый из них хотел вернуться, но все остались здесь, в холодной Манчжурской степи. Вместе со всеми мыслями, надеждами и желаниями... И он сам мог оказаться одним из них. Странное и пугающее чувство...

Десяток солдат принялся засыпать могилу под сухой треск салюта. Бездумно нажимая на спуск и перезаряжая винтовку, Окадзима смотрел на стоящего с противоположной стороны генерала Унгерна. Смотрел — и пытался отвести взгляд от жуткой фигуры. Всё в этом человеке в тёмно-красном монгольском дэли с русскими погонами дышало скрытым и от того ещё более пугающим безумием... Одного взгляда в эти глаза было довольно, чтобы бежать без оглядки — или, забыв обо всём, броситься в атаку. Он по праву звался Богом Войны, земным воплощением ужасающего Махакалы, защитника учения Будды... Да, сейчас, видя его перед собой, Рокуро не рискнул бы смеяться над рассказами, которые раньше считал чепухой.

— Смерть равняет всех, — заговорил Хироэ, и Окадзима пришёл в себя. — Она не оставляет ни друзей, ни врагов, предавая каждого суду божеств. Не умирает лишь память о славных деяниях, и равно достойны памяти и друг, и враг. Те воины, что лежат в этой могиле, отдали свои жизни за императора и родную страну, и уже одним этим достойны преклонения, но каждый из них явил в бою чудеса стойкости, без колебаний жертвуя собой ради товарищей, заслужив великую славу... Пусть же поистине вечной будет память о наших братьях про оружию! Пусть вечно хранит их имена храм Ясукуни, пусть император здравствует десять тысяч лет!

Чётко развернувшись, солдаты поклонились куда-то в сторону Токио, забросили винтовки за плечо и приготовились к маршу. Речь вражеского командира никто слушать не собирался, и Окадзима удивился, когда водители трёх грузовиков неожиданно выключили моторы и выбрались из кабин.

— Что случилось? — спросил он сотё, перехватив винтовку поудобнее.

— Монголы просят нас положить в памятник по камню за каждого убитого, — ответил командир. — Так себе идея, но уж лучше такой памятник, чем никакого...

Один за другим камни ложились в растущий курган, и каждый, бросая свой, называл имя. Друга, мимолетного знакомого, соседа по казарме, незнакомца, чьи бумаги случайно попались на глаза, а имя запомнилось... Всё равно. Все равны перед истинной хозяйкой этой окровавленной степи. Каждый, кто подходил к растущему обо, замирал на несколько мгновений, шептал имя и бросал камень, кланялся плите, где резкие росчерки кандзи соседствовали со стремительными извивами тодо-бичиг, и уходил. И точно также проходили, бросая камень и называя имя, монгольские всадники...

Окадзима, остановившись, разжал пальцы, и камень с глухим стуком упал. Шевельнулись губы:

— Макото...

Сугияма Макото... Девятнадцатилетний музыкант, до ужаса похожий на школьного друга Окадзимы, его кохай... Отчаянно храбрый, что совсем не вязалось с его внешностью примерного школьника, он оставил своей атакой настоящую просеку в рядах монголов, но сам не пережил своей атаки...

Поклонившись, Окадзима развернулся и, печатая шаг, пошёл прочь. На душе было на редкость погано...

Первая Токийская дивизия — то, что от неё осталось — остановилась в Шуанчэне, в пяти с небольшим дзё от более-менее установившейся линии фронта, и ждала пополнение. Впереди был долгий путь на юг, в Индокитай, и лёгким он не будет — китайцы не желали видеть японскую армию в своей стране, и ни на фронте, ни в тылу не было покоя. И если многочисленную, но посредственно обученную и вооружённую китайскую армию было не так уж и трудно остановить, то партизаны, подстрекаемые очередным «Белым лотосом», были куда более серьёзной проблемой...

Впрочем, здесь и сейчас было относительно спокойно. Слишком далеко от фронта, чтобы опасаться внезапных конных рейдов, но слишком близко, чтобы партизаны рисковали действовать... И здесь, наконец, можно было наградить уцелевших.

Окадзима молча стоял в строю, не реагируя на приказы выйти из строя, чёткие удары подкованных башмаков и усталое «банзай!» Он просто ждал, когда же всё это кончится, и можно будет хоть немного отдохнуть...

— Окадзима Рокуро!

Два шага вперёд. Поклон.

— Воин не стремится к смерти и не избегает её, принимая со спокойствием как спасение, так и гибель, но никогда не оставит товарища, нуждающегося в помощи. Сражаясь не ради своей выгоды или своей жизни, но ради другого человека, чести его или жизни, воин отрекается от страстей, освобождаясь от оков кармы и достигая нирваны после смерти. Но и при жизни этот воин заслуживает награду, каковая даётся ему, как видимый знак духовного подвига... — Хироэ вытащил из-за пояса вакидзаси и протянул солдату. — Поэтому, Окадзима Рокуро, в награду за твою доблесть я, Хироэ Рэй, вручаю этот меч. Пусть он верно служит тебе, как служил мне и предкам моим, итто хэй Окадзима Рокуро!

Низко склонившись, Окадзима принял меч, заложил за пояс, вновь поклонился, когда полковник прикрепил на его петлицы новые звёздочки и замер.

— Тэнно было доложено о твоей отваге, Окадзима Рокуро, — продолжил полковник. — Он посылает тебе похвальное письмо, пять тысяч йен и парадное кимоно.

Адъютант полковника вручил Окадзиме свёрток с одеждой, кошелёк и небольшой свиток. Солдат поклонился, крикнул «банзай!» и вернулся в строй. Полковник двинулся дальше, а Рокуро снова замер, почти не воспринимая окружающее.

Ещё месяц назад он был бы в экстазе — рядовому солдату редко перепадает благосклонность божественного тэнно. Но сегодня... Сегодня была лишь глухая, липкая усталость. Ни азарта первых дней, ни страха, ни даже скуки — не осталось ничего...

Церемония закончилась, солдаты разошлись по квартирам — никто не поздравлял товарищей, не звал отметить награду глотком сакэ, пока офицеры не видят, даже разговоров почти не было. Глухая бесконечная усталость с головой поглотила остатки дивизии, не оставив места ничему другому...