ТЕРРА АРКАНА / ВОЛЯ ЖЕЛЕЗА (гет)

Холод в Борее был иным. Он не обжигал кожу, как стужа зимнего ветра в Асканьенбурге. Он был тихим, всепроникающим и абсолютным. Он впивался в кости, высасывая из человека саму жизнь, каплю за каплей. Воздух гудел от нескончаемого гула механизмов и звона кирок о камень, сливаясь в монотонный, сводящий с ума похоронный марш.

Сюда, на самый край света, имперская машина отправляла тех, кого требовалось не просто наказать, а стереть из памяти. Сюда сослали и Лоренца. Когда-то он был мелким чиновником в министерстве пропаганды, слишком умным для своей должности и слишком болтливым за кружкой пива. Его речь о «железной тирании, сковавшей души вместе с телами» дошла до ушей «Серой Стали». Суд был коротким. Измена. Смертная казнь заменена на пожизненные каторжные работы в рудниках Бореи — приговор, который все здесь считали лишь отсрочкой той же казни.

Большинство «новеньких» не переживало и полугода. Их косили обвалы, пневмония, истощение и та странная, немотивированная ярость, что вспыхивала в бараках и заканчивалась окровавленными ножами. Но Лоренц выжил. Он выжил, потому что его ум, привыкший анализировать информацию, искал закономерности не в политических докладах, а в кровавой рутине ада.

Он первым делом заметил ритм. Смерть приходила волнами. И эти волны совпадали с днями, когда над ледяной пустыней бушевало особенно яростное Северное Сияние. В эти дни надзиратели становились нервными, а старые зэки, те, что продержались дольше других, старались не покидать бараков, ссылаясь на суеверный страх. Лоренц, чуждый суевериям, видел иную связь. Он заметил, что глубже в шахтах, в тех штольнях, где добывали странную, отливающую синевой руду (её называли «глаз дьявола» и ругались, когда приходилось её копать), люди сходили с ума чаще.

Он не был учёным. Он был наблюдателем. И этого хватило, чтобы выработать своё правило: когда небо загоралось зелёным пожаром, он любыми способами — симулируя болезнь, вызываясь на внешние, ещё более холодные работы — убирался из забоев, особенно из тех, где сверкал «глаз дьявола». Эта простая тактика спасла ему жизнь.

Но выжить — было мало. Нужно было остаться человеком. И его оружием стало слово. В редкие часы отдыха, в душных, пропахших потом и болезнями бараках, он начал говорить. Сначала его слушали из скуки, потом — из жажды хоть какого-то иного смысла, кроме бесконечного копания.

Он не читал лекций. Он вёл беседы. Его голос, хриплый от холода и угольной пыли, звучал тихо, но уверенно.

«Они говорят, мы копаем для величия Империи, — кашлянул он, грея у печки окоченевшие пальцы. — А вы видели это величие? Я видел. Оно в золоте на мундирах надзирателей. Оно в полных животах столичных чиновников, которые подписали наши приговоры. А наше величие — вот оно». Он указал на свою тарелку с мутной баландой и на пропитанные потом портянки.

«Они называют нас предателями. Но кто кому изменил первым? Они обещали порядок и справедливость. А дали нам этот ледяной ад. Они не укрепляют Империю. Они пожирают её, пожирают своих же детей, закапывая нас здесь, в вечной мерзлоте!»

Он говорил о жестокости налогов, о произволе местных баронов, о том, как «Железные Легионы» стирали с лица земли деревни, не разбирая правых и виноватых. Он брал реальные, знакомые каждому истории и вплетал их в свою речь — о том, что Империя не спаситель, а хищник.

Вокруг него стал формироваться кружок отверженных. Он стал их тайным проповедником, их голосом. Он давал им не надежду на свободу — это было бы жестоко. Он давал им гнев. Чувство, что их страдания не бессмысленны, что они — доказательство порочности системы. Это был опасный путь, но он держал их в здравом уме.

Быт был ужасен. Работали по шестнадцать часов в сутки. Инструменты — кирка, лом, тачка. «Глаз дьявола» — та самая кобальтовая руда — считался проклятым, но его добывали в огромных количествах и отправляли на юг, как и обычный уголь или железо. Никто не видел в ней ничего особенного — просто ещё один тяжёлый, ненавистный камень. Люди, копавшие его, умирали первыми, сходя с ума от «рудной лихорадки» — так они называли приступы ярости и последующее истощение.

Именно в один из таких периодов, когда небо снова начало играть переливающимися огнями, а настроение в лагере стало накаляться, на рудники прибыл неожиданный гость.

Его появление было столь же неестественным для этого места, как пальма в снегах. Несколько закрытых саней с гербами Имперской Канцелярии, группа суровых людей в тёплой, но строгой форме без знаков различий. И в центре — он.

Виктор фон Келлер вышел из саней, окинув взглядом лагерь. Его худощавая, прямая фигура в длинном тёмном пальто казалась инородным телом среди грязи, льда и копоти. Его лицо не выражало ни отвращения, ни любопытства — лишь холодную, аналитическую концентрацию. Он не смотрел на людей — он изучал систему: организацию работ, состояние бараков, лица надзирателей.

Лоренц, стоя в толпе зэков, почувствовал ледяной укол страха. Он узнал этого человека — о нём ходили легенды даже здесь, в аду. «Серый Кардинал». «Тень Кайзера». Тот, чья воля могла уничтожить жизнь человека быстрее любого обвала.

Келлер прошёл прямо к главной конторе, даже не взглянув на них, рабов. Но через час пришёл приказ: собрать всех, кто работает в глубоких шахтах, особенно с синей рудой. И отдельно — привести того, кто «умеет говорить».

Сердце Лоренца упало. Его проповеди дошли до ушей властей. Это конец. Его ждёт не просто смерть, а показательная расправа.

Его привели в контору, в кабинет начальника рудника, который теперь нервно ёрзал на своём месте, уступив кресло Келлеру. Тот сидел, положив длинные пальцы на стол, и изучал какую-то бумагу.

«Лоренц, бывший чиновник третьего ранга, осуждённый за измену», — без эмоций констатировал Келлер, не глядя на него.

Лоренц молчал, готовясь к удару.

Но Келлер поднял на него глаза. В них не было гнева. Был лишь всепроникающий, обезличивающий интерес.

«Мне говорят, вы интересный собеседник. И что вы… заметили кое-что интересное о здешней работе. О том, как ведут себя люди. Расскажите.»

Это был не допрос. Это был опрос. Холодный, расчётливый сбор данных. И Лоренц, его разум, привыкший к анализу, вдруг понял — этот человек приехал не за ним. Он приехал за загадкой. И сейчас Лоренц был для него лишь источником информации.

И в сердце антипропагандиста, рядом со страхом, шевельнулась крамольная, опасная надежда.