Между строк (джен)

Ты предал меня первым

Я был один в темной-темной комнате, а потом пришел ты.

По щеке Яты стекала кровь; он со злостью пнул ближайший камень.

— Ята-сан, давайте вернемся в бар, — Камамото шел за ним, пытаясь успокоить, но Ята едва обращал на него внимание. Порез на щеке саднил.

Сегодня он впервые увидел Сарухико в этой форме. Он просто шатался по городу вместе с Камамото, когда они наткнулись на заставу Скипетр-4 — черт его знает, что гребаные Синие забыли посреди дороги, но пройти из-за них не было никакой возможности. Они решили сделать широкий крюк и обойти блокаду, и именно тогда Ята едва не врезался в Сарухико.

В синей форме он выглядел неправильно. Они не шла ему. А его волосы были в еще большем беспорядке, чем обычно. Ята даже сначала не узнал его, пока не прошел мимо и не услышал за спиной голос.

— Так-так. Что ты здесь делаешь, Мисаки?

Это был голос Сарухико, и в то же время не его. В нем было что-то, что-то, чего Ята никак не мог уловить.

(Смех безумен, но это был не Сарухико, не мог быть Сарухико).

Он посмотрел на человека, который когда-то был его самым лучшим во всем мире другом, который стоял сейчас перед ним, небрежно положа руку на перевязь с мечом на талии. Сарухико улыбался, и эта улыбка пробирала Яту до костей.

А потом он разозлился. Не просто разозлился, он полностью и безоговорочно вышел из себя. Ублюдок предал их. Он бросил их (бросил меня), а теперь стоял здесь, одетый в цвета клана-соперника. Он не мог просто пройти мимо, не после такого.

Слова сменялись словами. Сарухико парировал любое обвинение Яты, смеялся, улыбался, снова и снова называя его по имени, пока не стало понятно, что ублюдок просто нарывается на драку. И уж определенно Ята был не из тех, кто мог отказаться от подобного, ни за что в жизни. Из всех людей на свете он уж точно не боялся Сарухико. В каком-то странном смысле, он даже ждал этой драки. Словно какая-то маленькая частичка его отчаянно надеялась, что если он сможет победить Сарухико, то, может, тот пойдет, что ошибался, что с переходом в Скипетр-4 стал только слабее, а не сильнее. И тогда Сарухико вернулся бы в Хомру.

(Вернется к нему, ведь они всегда должны были быть вместе).

Это не сработало. Мало того, что он не смог побить Сарухико, так еще и его самого едва не побили, пока откуда-то неподалеку не раздался командный женский голос, окликнувший Сарухико, и тот, цыкнув с видимым недовольством, как всегда делал, когда его что-то раздражало, вернул меч в ножны. Ята с радостью снова вовлек бы его в драку, но Камамото все еще продолжал тянуть его за руку, говоря, что им действительно не стоило здесь находиться, что они окружены Синими, что просто надрать задницу предателю того не стоит, а лучше подумать, какие проблемы будут у Микото, если их арестуют и прочее-прочее.

Этого, оказалось, наконец, достаточно, чтобы поумерить пыл Яты, и, плюнув в сторону Сарухико, он ушел. Сарухико что-то пробормотал про Микото, и, по мнению Яты, хорошо, что он не услышал что именно, ведь тогда ему ничего не останется, кроме как надрать ублюдку задницу, есть вокруг Синие или нет. Он даже не мог понять, как Сарухико может говорить подобные вещи о человеке, который был его королем, человеке, который забрал их с улицы, подарил место, которое они могли назвать домом. Не понимал, как Сарухико мог так легко предать их и пойти служить другому королю ради одной лишь только силы. Словно больше ничего не имело значение, будь то преданность королю или другу.

Ята раздраженно пнул другой камень. Его бесило это, все это. Их спасли. Все вышло так, как он всегда мечтал. Из ниоткуда появился самый настоящий герой и забрал их туда, где всегда были тепло и смех, и семья, и что-то, чем бы он мог гордиться. Это все, о чем Ята когда-либо мечтал. Хомра была лучшим, что случалось в его жизни.

(Хомра и Сарухико).

Они были вместе. Он не понимал. Разве Сарухико не хотел того же? Когда Ята взял его за запястье, Сарухико пошел за ним. Он не вырывался. Так почему же Сарухико тоже не был спасен? Ята всегда мечтал о герое. Но он никогда не хотел отказываться от лучшего друга ради его поисков.

И после всего этого, Сарухико все это разрушил. Ята так сильно сжал кулаки, что ногти впились в ладони. Все, что они делили, все, что их связывало, было забыто — Сарухико выжег это так же легко, как выжег татуировку со своей груди. Ята ненавидел его за это, ненавидел этого Сарухико, который был одет в форму Скипетр-4 и смеялся не своим смехом. Ята продолжал говорить себе, что ненавидел он именно Сарухико из Скипетр-4, потому что от того Сарухико, которого знал он, ничего уже не осталось.

Сарухико был одет в синее, и у него были дикие глаза. Это был не его Сарухико.

Потому что если это не так, значит, Ята не знал Сарухико так хорошо, как он думал, и это было больнее пореза.

Ята никогда его не простит.

(Ты первым предал меня).

* * *

Фушими сомнамбулой ввалился в свою комнату.

Спальни Скипетр-4 никогда не представляли из себя ничего примечательного, но Фушими подозревал, что его комната была, пожалуй, самой невзрачной. На стенах не было никаких постеров, никаких фотографий на столе, никаких сувениров или дорогих сердцу мелочей, которые можно было бы с гордостью демонстрировать другим. Комната Фушими была безжизненной и пустой, и только смятые простыни на кровати показывали, что здесь все же кто-то живет.

Фушими прошел мимо кровати и уселся в углу, подтянув колени к груди и опустив голову, неосознанно расцарапывая ожог на груди. Прошло уже два месяца с тех пор, как он сам выжег метку Хомры, а рана все еще болела и кровоточила.

Сегодня он увидел Мисаки.

Им поступил привычный звонок, что-то скучное о неуправляемом стрейне, который наносил ущерб где-то в деловом районе города. Это задание даже сложным не было. Его послали возглавить операцию и, послав других окружать проблемного стрейна, сам остался позади, после чего они все приготовились вернуться в штаб Скипетр-4. Он возвращался к машине, как случайно посмотрел вниз и увидел четыре удаляющиеся фигуры.

Четыре хомровца, которые черт их знает что здесь забыли. Красный Король уже был здесь собственной персоной, сутулился, курил и выглядел немного раздраженным, пусть даже и сбавил шаг, чтобы Анна могла идти рядом. За ними шел Тоцука, улыбаясь в своей спокойной, отрешенной манере. С другой стороны был Мисаки, который ехал на своем скейте, смеялся, улыбался и взволнованно что-то рассказывал Микото. Ни один из них даже не поднял головы, чтобы заметить его.

Здесь был улыбающийся и смеющийся Мисаки.

Фушими начал неосознанно царапать кожу, как почувствовал, что-то рвущееся из его горла, что-то, что могло начаться всхлипом, но сорвалось на смех. Два месяца. Прошло всего два месяца, а Мисаки уже улыбался и смеялся.

(Я был совсем один в темной-темной комнате, а потом пришел ты).

Фушими ненавидел это. Ненавидел все это. Королей, клансменов и весь мир. Оно все могло лететь в тартарары, не важно. Оно все могло утонуть в крови, а он смеялся бы, наблюдая за процессом. Теперь в его мире больше ничего не было.

Люди не любили Фушими Сарухико. Он знал это. Он всегда это знал. Когда-то ему было плевать. По большому счету, это и сейчас так. Ему плевать, что он не нравится своим подчиненным, плевать, что не нравится лейтенанту Авашиме, и уж тем более плевать, что не нравится Синему Королю. Никто не обязан любить его. Никто не обязан что-то для него делать или кем-то для него быть.

Только Мисаки. Все, что ему когда-либо было нужно — это Мисаки.

Фушими чувствовал сочащуюся под ногтями кровь. На следующий день Авашима отругала его, когда заметила, что он раздирает ожог. Строго сказала, что рана так никогда не затянется. Он лишь посмеялся над ней. Рана и не должна была затягиваться. Он никогда не допустит, чтобы она затянулась.

Все тело Фушими было одной сплошной гноящейся раной, горящей и коробящей, и эта рана никогда не затянется.

А Мисаки смеялся.

Это было нечестно. Он всегда это знал, но это было нечестно. Без Мисаки у него ничего не было, никогда ничего не было, кроме Мисаки. Но в конце концов Мисаки получил все. Героя. Смешную маленькую пародию на семью, которая делала вид, что любит его, пока в один прекрасный момент она не перестанет. Фушими знал все о подобных вещах и никогда не желал подыгрывать. Он никогда не собирался становиться частью этого. Хомра отказалась бы от него, если бы он не отказался от нее первым. Было бы лучше, если бы они с Мисаки ушли до того, как это случится. Он хотел сказать это, сказать Мисаки, что он уходит, и попросить Мисаки пойти с ним.

Теперь он безудержно смеялся и не мог остановиться. Фушими никогда не заставил бы Мисаки выбирать между ним и Хомрой, потому что всегда боялся услышать ответ.

(Ты был для меня всем. Для меня не было ничего дороже Мисаки).

Мисаки он не нужен. Это было самой острой болью, самым глубинным нескончаемым страхом, что в то время как Мисаки для него всем, в то время как Мисаки был единственным, кто имел значение, это было не взаимно. Может, и не должно было быть. Может, Мисаки оставался с ним все это время только потому, что Фушими был лучшим из того, что он мог найти, а когда он увидел что-то лучшее, он отпустил руку Фушими и потянулся к этому более яркому и теплому чему-то.

(За квартиру платили, пока не прекратили, и никто никогда не вспомнил маленького мальчика в тонких очках и жутким взглядом, который сидел в темноте на лестнице и ждал когда его заберут, но проходили часы, и он наконец пошел сам, потому что никто за ним не пришел бы).

Фушими начал сильнее раздирать шрам, погружая ногти настолько глубоко, насколько вообще возможно. Он хотел истекать кровью. Он хотел, чтобы все истекало кровью. Он хотел взять свои ножи или меч и вонзить их во что-то. Может, в Мисаки. Может, в себя. Может, обоих одновременно; Мисаки с глубоко проткнутым синим мечом животом, и Фушими, с красным кинжалом в сердце. Эта картина вдруг невольно показалась ему невероятно привлекательной. Да, было бы не плохо, разве нет? Они оба, мертвые, вместе.

Или, может, только он один, умерший от руки Мисаки. Тогда Мисаки точно не сможет улыбаться, не сможет смеяться. И тогда он узнает, как ощущается свежая воспаленная рана, которая не затягивается. Фушими станет для него вечным шрамом, инфицированной раной, которая ноет, сочится и болит, и тогда Мисаки никогда о нем не забудет. Если его смерть заставит Мисаки думать онем, Фушими будет рад умереть, он будет искать смерть, преследовать ее, как лиса кролика.

(Не уходи).

Он не мог двигаться. Фушими не держали ноги, и он трясся от смеха, и кровь расцветала по его по груди. Это было глупо. Все это было глупо. Так было всегда, но ему никогда не хватало ума понять это.

(Смотри на меня).

(Смотри только на меня).

Он будет вскрывать эту рану столько раз, сколько понадобится. И она снова и снова будет кровоточить, не важно насколько глубоко он выжег свои шрамы.

(Не оставляй меня. Не отпускай мою руку).

(Пожалуйста… только посмотри на меня).