Становление Колосса (джен)

В доме тетушки Гонории прошло два невероятно длинных месяца.

Деревья в саду стали желтовато-серыми, почти грязными, а в отсутствии солнца, что так типично для ранней осени Британии, их листья казались сделанными из воска, причем не самого лучшего качества. Погода поражала своей одинаковостью и тусклостью — при том, что не было даже ветра. Впрочем, время в поместье Гонории Дамблдор было точно таким же — одинаковым и застывшим, как кисель, и не было ни одного, даже самого слабого дуновения жизни, чтобы расшевелить его.

Именно тогда Альбус Дамблдор, впервые за все свое недолгое существование, оказался в пространстве абсолютного информационного вакуума. Тетка не рассказывала ничего — за все время, проведенное в доме, они едва ли перекинулись парой десятков фраз. Мать ограничивалась одним письмом в неделю, в котором давала пустые и короткие обещания о том, что все наладится, просила присматривать за Аберфортом и никогда не отвечала на вопросы, которые задавали ей мальчики в ответных письмах. Честно говоря, Альбус вообще сомневался, что Кендра читала или хотя бы открывала их собственные короткие послания маме.

Ко всему, мальчик начинал чувствовать себя, как будто он, Альбус, оказался в тюрьме — разумеется, не такой, в которой сидел его отец, но по-своему тягостной, особенно для ребенка, не знавшего до сих пор никаких серьезных ограничений. От природы наделенный живым, подвижным, деятельным умом, требовавшим постоянного насыщения новым, выхода за рамки привычного мира, Альбус невероятно скучал в этом однообразном, неизменяющемся поместье. Казалось, даже деревья не желали нормально желтеть в этом одинаковом саду, и покрывались противными бурыми пятнами отчаянно сопротивляясь красочному, огненно-яркому умиранию.

Осенняя листва Насыпного Нагорья вела себя совсем по-другому. Даже если лето выдавалось не слишком теплым, от чего растения весь зеленый сезон оставались прелыми и слегка вялыми, осенью деревня преображалась. Даже эти чахлые, ненапитавшиеся солнечным светом листики, расцветали, как палитра сумасшедшего художника, казалось, еще немного, и от них начнут слезиться глаза, как бывает, когда долго смотришь на свечку. Они словно пытались показать, что еще умеют жить пышно и радовать мир, несмотря на собственную старость; деревья Насыпного Нагорья действительно горели, и в этом предсмертном жаре было столько самолюбования, гордости за прожитую жизнь, что даже листопады казались пропитанными горячим желанием сорваться с похолодевших веток, разлететься по стынущему ветру и согреть, накрыть собой коченеющую землю, защищая своими тонкими телами почти невидимые семена полевых, диких цветов, чтобы весной стать для них пищей.

Здесь все было иначе. Эти деревья боялись времени, перемен, старости — во всяком случае, так казалось маленькому Альбусу. Каждый листик Годриковой Лощины боялся умирать, отчаянно цеплялся за уходящую зелень, отчего не успевал встретиться со старостью во всей ее статной красоте и живости. Они не старели, и оттого начинали гнить, и эта гниль распространялась прямо по зеленым прожилкам, противной и бурой сухостью растекаясь по садам, больше всего напоминая плесень.

Никакой библиотеки, никаких друзей, никаких исследований, никаких разговоров с эльфами, никаких шумных игр. Всю компанию братьев составляли только они сами. От безысходности и скуки Аберфорт начал собирать гербарий, засовывая между страниц наполовину пожухшие, вялые листы расцветки самой тусклой в мире осени. Альбус только морщился при виде таких же вялых попыток брата создать ощущение занятости, игры или интереса. Сам он перечитал уже все доступные книги на полке в детской — а их было четыре — и бесцельно шатался по коридорам, к которым тетя открыла доступ.

Казалось, он изучил уже каждый камешек на стенах разрешенных к посещению комнат. Иногда Альбус задумывался всерьез о сроках этого внезапного заключения, но не мог заключить ничего определенного за неимением информации о происходящем — письма мамы слабо отличались друг от друга. Что до газет, то или Гонория их прятала, или, что также вполне вероятно, вовсе не выписывала их. А ведь в газетах почти наверняка писали про папу — его никогда не забывали поздравлять с днем рождения в Пророке — что уж говорить о заключении в Азкабан!

Ариана как будто бы поправилась, но колдомедики почему-то не хотели ее отпускать, что тоже казалось невероятно странным. В волшебном мире редкий человек имел опыт лечения, превышавший недельный срок, как правило, около двух недель устраняли последствия темных проклятий. Почему же сестру держали в Мунго два месяца — не ясно. И если Альбус питал к загадке скорее исследовательский интерес, то маленький Аберфорт искренне переживал и каждые пару дней рисовал ей открытки, видимо, собираясь подарить все разом при встрече. Хотя Альбусу казалось, что творческой сестре больше бы пришлись по душе не сами открытки, а принадлежности, которыми они были нарисованы — карандаши, бумага, цветные чернила и краски.

Окружающий мир казался Альбусу погруженным в прозрачную, тягучую каплю смолы, постепенно застывающую, грозившую закостенеть совсем. Но до за мгновение до полного засыхания, в дом ворвалась Ариана.

Непонятно было, кто ее привез и когда — просто однажды, спустившись на завтрак, братья обнаружили за столом сестру, склонившейся над тарелкой овсянки с изюмом.

— Ариана!

Аберфорт оглушительно завопил, на самой грани с девчачьим визгом, и, кубарем преодолев последние ступеньки, подбежал к столу, сгребая в охапку ошалевшую от такого напора сестру.

— Абби, — наконец, выдохнула девочка, расплываясь в улыбке и демонстрируя подбежавшему с запозданием Альбусу некрасивую щербинку между передних зубов.

Альбус иногда спрашивал маму, почему нельзя исправить ей зубы, но Кендра неизменно отвечала, что заниматься таким есть смысл только после того, как выпадут молочные и отрастут коренные. А сейчас — зачем обезболивающее зелье переводить? И только сегодня Альбус подумал, что и впрямь успел соскучиться по этим неровным зубам.

Ариана потянулась к самому старшему брату ручонкой с обкусанными ногтями — еще одна дурная привычка, от которой, возможно, и портились зубы — а потом сжала его локоть так крепко, как будто хотела убедиться в реальности происходящего. Альбус в ответ накрыл холодную руку своей ладонью, и Ариана тут же зажмурилась, чуть сведя вместе белесые брови.

— А мама? Мама тут? — опомнился Аберфорт, заглядывая сестре в лицо, не размыкая объятий, что было довольно трудно.

Ариана быстро мотнула головой, и тут же врезала затылком по подбородку брату, от чего тот отскочил, тихонько пискнув, чтобы уже через пару секунд рассмеяться не успевшей испугаться сестре прямо в лицо.

Альбус внимательно рассматривал девочку несколько очень долгих минут, пытаясь догадаться, чем та была больна все это время. Но Ариана выглядела как обычно, тепло улыбалась и, кажется, была вполне довольна жизнью. А значит пока о ней можно не сильно беспокоиться — тем более, что с этой задачей за двоих справлялся Аберфорт.

То, что мама не вернулась вместе с Арианой могло означать только одно — судебные тяжбы еще идут. Отсутствие за трапезой тети Гонории, которая в обычное время почти не покидала поместья, также было показательно.

Почти насильно Морок, а именно так звали домовика, временно исполняющего роль няньки, заставил детей позавтракать. Сам Морок явно не испытывал проблем с завтраками — он был редкой разновидностью крайне упитанного домового эльфа. Кроме положенной у рабов худобы, Морок был лишен и проблем с самооценкой, в связи с чем являлся идеальным надсмотрщиком, не боясь перечить детям. Едва Аберфорт проглотил последнюю ложку, тарелки испарились, а сам домовик вооружился метлой.

— Теперь живо по комнатам, пока Морок не заставить вас за собой подметать!

Пришлось поспешно ретироваться.

И уже в комнате начались расспросы Арианы. Однако первым же ответом она умудрилась поставить Альбуса в тупик. На вопрос о том, что же все-таки произошло в Нагорье, сестра ответила:

— Не помню. Я помню больницу. Мне давали горькие зелья, от них сильно воняло. Болела голова и живот такой твердый, как будто камень проглотила. А еще у меня руки резали. Из них капала кровь, они ее брали и уносили проверять. Потом заживляли, но резать все равно очень больно.

Анализ крови для маггловских травм? Нет, Альбус решительно ничего не понимал. Это злило — Ариана вернулась, а информации все равно никакой нет. Как и предполагалось, маленькую девочку никто не посвящал в ход лечения и список собственных заболеваний.

Больше удивляло отсутствие воспоминаний. Как ни странно, но волшебники редко серьезно страдают от маггловских травм — как физически, так и ментально. Их разум и тело окружены защитой магии, и даже амнезия — крайне редкое явление. Альбус знал, что магглы иногда теряют память, как потерял ее однажды, например, мистер Доррэл, живший на окраине Насыпного Нагорья. Но мама говорила, что у волшебников так не бывает, только если память не заберут специально, или если волшебник не сойдет с ума.

Конечно, Альбус не был колдомедиком, но с высоты своего десятилетнего жизненного опыта полагал, что Ариана не сошла с ума. А значит, к ней применили заклинание забывания чего-то. Наверняка, это умеют делать специальные врачи. Может быть и хорошо, что так — не очень приятно помнить, как тебя бьют. Но сам Альбус ни за что бы не захотел что-то забывать, даже очень страшное. Это как забыть немножко самого себя. Детям не свойственно бояться смерти, для них она эфемерна. Для Альбуса же подобное казалось не смертью, а легкой степенью безумия, проникающего в голову. Он понимал, почему могли стереть эту память Ариане, но очень хотел надеяться что перед тем, как это сделать, целители спросили у нее. Очень ведь важно, чтобы спрашивали именно у нее, а не у мамы. Она, конечно, еще маленькая, но уже в ответе за то маленькое, что составляет ее личность.

Дурацкая привычка задумываться и препарировать каждую сказанную собеседником фразу с возрастом трансформировалась в почтительную задумчивость. В десять лет Альбус имел в такие моменты весьма потерянный вид, его взгляд будто бы зависал в воздухе, а лицо замирало в последней осмысленной гримасе, из-за чего приобретало крайне дурацкое выражение. Даже если изначально Альбус не кривлялся, а, например, чесал нос, он замирал в этом самом чудном положении — с наморщенной переносицей, искривленными губами и насупленными бровями. В такие моменты Аберфорт обычно скорбным голосом провозглашал, что «Альбуса больше нет с нами», и печально закатывал глаза.

Зато сегодня Аберфорту было все равно, несмотря на то, что Альбус застыл с высунутым языком, так как задумался в процессе облизывания пересохших губ. Аберфорт радовался сестре, показывал ей свой жалкий гербарий, дарил десятки открыток, которые успел нарисовать за два месяца. Та смотрела на суетливого брата с философским спокойствием и лишь после первых признаков одышки от захлебывающегося разговорами братца, произнесла:

— Абби, я тоже хочу краску.

Тот послушно вытащил из стола остатки красок, кисточки и стаканчик, испещренный цветными пятнами и разводами, наполнять который отправили сидящего в стороне Альбуса, предварительно его растолкав.

Тот быстро налил воды и метнулся в комнату, после чего минут десять наблюдал, как Ариана старательно рисовала на бумаге какую-то неведомую миру живность. Внезапно она остановилась, набрала на кисточку синей краски, задумчиво почесала щеку, посмотрела на Альбуса, и провела этой самой кисточкой у него по лбу, не меняя задумчивого выражения лица. Не ожидавший такого поворота, Альбус снова застыл, но Ариана тут же оглушительно завизжала: «Держи его, Абби!».

Тут же дернувшись — то ли от крика, то ли от осознания перспективы быть разукрашенным от ушей до пяток — Альбус бросился к дверям, которые, тем не менее, тут же перекрыл шустрый Аберфорт.

— Предатель! — фыркнул Альбус, отступая к противоположной стене.

— Я тебе присягу не давал, умник, — парировал Аберфорт, переходя в наступление.

Ариана тем временем бросила кисточку на столе, схватила лоскутное одеяло и теперь медленно подкрадывалась с другой стороны, стараясь не наступать на волочащийся по полу кончик. Сосредоточенно смотря под ноги и, не забывая повторять при этом «кис-кис-кис», она теснила Альбуса с другого края комнаты. И вот, когда до него оставался уже какой-то метр, а сам Альбус метался от сестры к брату, думая, кого будет проще обойти, Ариана остановилась, отпустила одеяло, подобрала с пола тапок и бросила прямо в руки жмущемуся в углу мальчику.

— И квоффл переходит Альбусу Дамблдору! — громко прокомментировала она, когда брат автоматически схватил несчастный тапок.

Пока самый старший из тройки таращился на тапок, а самый средний — на Ариану, проявившей в себе неожиданный талант квиддичного комментатора, девчонка снова оглушительно завизжала, дезориентируя окружающих, и с размаху забросила на голову Альбусу то самое лоскутное одеяло.

— Пеленай его! — еще один командный вопль.

Альбус, не успевший выпустить из рук тапок, не сообразил вовремя об истинном назначении этого отвлекающего маневра, но, едва поднял руки, чтобы сбросить с себя одеяльную ловушку, обнаружил, что его действительно связывают этим самым одеялом четыре невидимые, но хорошо ощущаемые руки. И лишь когда он сам стал безвольной гусеницей, лежащей на полу, команда под предводительством визгливой девчонки, соизволила открыть ему обзор, размотав лицо.

Впрочем, это он рано радовался.

Ожидая увидеть над собой низкие потолки детской, Альбус моргнул, но обнаружил нависающую над ним рожицу Арианы, улыбающуюся во все двадцать восемь молочных. Ариана была с кисточкой.

Ее художества продолжались по меньшей мере минут двадцать. Аберфорт держал брыкающуюся гусеницу старшего брата, чтобы та не распутала кокон раньше времени.

— Ты еще не превратился в прекрасную бабочку, не барахтайся, — время от времени напоминал младший брат, для убедительности ощутимо толкая старшего в ближайшую сопротивляющуюся конечность.

— С таким непониманием тактических схем противника ты никогда не станешь Министром магии, — подливала масло в огонь не по годам развитая девчонка.

— Ты где таких слов нахваталась? — фыркнул Альбус немного обиженно, потому что сам еще не умел заворачивать жуткие словесные конструкции. Ну, и немного потому, что, как и многие дети, мечтал стать самым главным, а кто может быть главнее Министра?

— В больнице со мной было много авроров, — пояснила Ариана, переходя на разрисовку носа.

— Так уж и много? — поинтересовался Альбус, учась извлекать максимум из ситуации.

Так уж вышло, по-видимому, генетически, что когда Альбуса Дамблдора что-то прижимает, он старается не лежать без дела. Если прижимает полка с кеглями, приходится осваивать искусство поедания лимонных долек без рук. Если прижимает Аберфорт — искусство вытягивания стратегически важной информации.

— Ну не много… Три. Но они много разговаривали.

— А о чем?.. — начал было Альбус, но Ариана требовательно ткнула его кисточкой в глаз.

— Не болтай, у тебя лицо шевелится, ты мне мешаешь.

Иногда освоение нового искусства наталкивалось на препятствия суровой повседневности.

К слову, в тот день Альбус обзавелся прекрасным аквариумом на собственном лице. Три рыбки, осьминог с пятью щупальцами, ракушки. Альбус отмывал застывшую краску почти до самого обеда, не понимая, что именно ему кажется странным. Разумеется, кроме выбора полотна для художеств. Вдруг ненадолго вспомнился шаловливый нарисованный енот, который остался в Насыпном Нагорье. А потом Альбус понял, что показалось странным в этот раз. Рисунки Арианы больше не двигались.