Плачь, Хоук (гет)

Вжимается Хоук спиной в стену не от страха: она знает точно, верит в то, что Фенрис ей не навредит. Сжимается вся, руками себя обхватывая — от силы нахлынувших воспоминаний. Раздевает эльф ее медленно, почти со вкусом, так, как не раздевал ее в ту ночь. В ту ночь доспехи, его и ее, быстро были сброшены в общую кучу: не разобрать, где ее, а где — его. «Зачем ты меня мучишь? Зачем пришел снова, открытый всем сердцем своим волчьим, всю броню свою за дверьми оставив, невыносимо печальный и беззащитный? Зачем ты снова кожу мою гладишь, если отрекся от любви моей и ушел в предрассветные сумерки?» — бьются вопросы о крепко стиснутые зубы, старается Хоук сдержать дрожь, когда Фенрис ступни ее, сняв тяжелые сапоги с них, в руках своих задерживает, мягко разминая.

— Не надо никого звать, — хрипло выдыхает наконец Хоук, когда Фенрис замолкает. Слова его рубленные, по кусочкам собранные из шаблонных соболезнований. Только сам он, словно натянутая струна, ждет ее ответа: ударит ли, магией ли, своей кипящей, окатит, прогонит? В глазах его стынет тревожное ожидание.

Если бы у нее были силы, она бы так и сделала. Причем все сразу: магию, бьющуюся в ней в ритм ударов сердца, наружу выпустила, ударила бы по лицу (шрамов бы не осталось, ее рука, в перчатки латные не закованная — пощечиной разве, истинно женской одарить может). И выставила бы в холодную ночь. Только сил у нее нет, даже чтобы на ногах без сторонней поддержки устоять.

Опирается она стену, пытаясь встать с кровати, но бесполезно: подгибаются ноги и тело бьет нервная дрожь. Дышит Мариан тяжело: кровью на кровь нескончаемым демонам, что Квентин призывал, отвечала. Хоронила их в собственных же кругах призыва, энтропией в пепел развевая.

— Помоги мне, — тише шепота просит Хоук, падая обратно на кровать. Мотает головой, когда Фенрис тянется к ней, чтобы на ноги поднять: нет, не нужно, не могу. Кивает в сторону в углу стоящих чана и кувшина с водой. Молча подносит их, ставит на пол у кровати и сам свои руки в воде окропляет. Протягивает к лицу Хоук влажные ладони, утирает лицо, все в крови замаранное. Прикасается осторожно и, будто бы боясь, что она на кусочки мелкие да острые вся от его прикосновений рассыпется. И так близко-близко, что Мариан может рассмотреть каждую мелкую морщинку, каждую незалеченную ссадину. Так близко, что Хоук просто нечем дышать. Только бы в глаза не смотреть, а то утонет она в них да захлебнется. Уйдет в него без возврата.

Отводит Хоук глаза, и взгляд ее падает на рубаху свою да бриджи, в крови своей и чужой вымаранные. Запах крови тут же прошибает ее насквозь, тошноту да головокружение вызывая. Задыхается Мариан, пытаясь стянуть с себя одежду, от которой смертью разит, да только руки трясущиеся вдоль туловища опадают. Накатывает истерика с новой силой.

— Сними это с меня, сними, — судорожно просит она, плачет, как маленькая девочка, хотя в своем детстве Хоук никогда, в отличие от Карвера, не плакала.