Червоточина (джен)

— Твой выход скоро, слышишь? Ты здесь?

Вольфганг стучит чуть сильнее положенного, то есть так, что любая дверь, даже самая крепкая, как минимум бы свалилась с петель, а потом — открывает; Уэс сидит, поджав ногу под колено, и, щурясь на отражение в грязном зеркале, механически красит губы чёрной мазью, и Вольфганг видит вчерашние синяки на его лице даже сквозь слой белой краски.

Вольфганг, кажется, уже и не помнит, как Уэс выглядит без чёрно-мучного грима.

— Уэс, тебя мистер Гейнц зовёт, — добавляет Вольфганг, всё ещё не решаясь произнести имя старшего коллеги без «мистер».

— М-м, — кивает Уэс, даже не оглядываясь, и мажет затёкший глаз ещё одним слоем дрянной химической краски.

— Ты трезвый?

— М, — абсолютно так же равнодушно кивает Уэс.

— Зрителям-то без разницы, но мистер Гейнц будет злиться.

Уэс передёргивает плечом и молчит — теперь уже окончательно.

«Ну, он не всегда такой был, — говорит рыжая Джоанна, куря за павильоном. — За год до того, как ты пришёл, мы выступали в Лондоне, а там — бомбы. Ну, его и приложило об угол при бомбардировке. И всё, замолчал».

Вольфганг не то чтобы пытался подружиться с Уэсом получше, — тот вечно сам по себе, тихий и улыбчивый на сцене, а за кулисами — равнодушно-спокойный; пожалуй, Вольфганг знает только какие-то мелочи — ну, например, то, что Уэс перед выступлениями иногда вдрызг напивается, после чего ходит зигзагами, но никогда не падает, или то, что коллега Уэса, немолодой и некрасивый Гейнц, щедро отвешивает ему тычки не только на сцене. Гейнца не то чтобы любят, но Уэса почти не замечают вовсе, а тот словно и не хочет, чтобы на него смотрели, и ходит по-кошачьи тихо, сливаясь с тенью.

Ещё Уэс любит детей. Однажды какая-то мамашка забыла ребёнка, и Уэс два часа сидел с ним рядом и складывал под фонариком птиц и зверей из собственных пальцев, — да так хитро, что ребёнок, сопливый трёхлетка, даже глаза не вытер, всё рассматривал, как на грязной стене волк бежит за зайцем, пока не вернулась мать с ещё тремя детьми постарше, такая же от слёз красная.

А ещё Уэс ворует.

Вроде бы.

Вольфганг лично не видел, но говорят — ворует.

— Эй, мышь глухая! Мы из-за тебя опять опоздаем!

Гейнц ужом протискивается между дверью и плечом Вольфганга и, подхватив Уэса под локоть, чуть ли не волочит его за собой; Вольфганг запоздало и почти со скрипом отодвигается, чтобы освободить проход, и уже за порогом Гейнц хлопает нерадивого напарника по лицу — звонко и наотмашь, поди, краска бы вся осыпалась, кабы была пудрой.

— Убить мало. И верни мои чаевые!

Уэс инстинктивно хватается за щеку, но уже в следующее мгновение улыбается своей чарующе-непонятной ухмылкой — так, как улыбаются только не пойманные за руку воры.

— Хватит ржать!

— Хватит с него, пожалуйста, — строго просит Вольфганг, перехватив Гейнца за татуированное запястье. — Мы же коллеги.

— Тьфу, коллеги! Коллега он, видите ли! Да Уэс первым любого заложит, дуб ты австрийский!

— Драться-то зачем?

— Святоша!

Гейнц, сморщив крашеную рожу, харкает в сторону, а Уэс, воспользовавшись помехой, ловко выкручивается из хватки и зайцем прыскает к кулисам, чуть не сбивает с ног лысого швейцара, — только полосатый свитер успевает мелькнуть; Вольфганг знает Уэса только несколько месяцев, но ему почему-то кажется, что и прежде, и в детстве, и всегда Уэс никогда не дрался, а только удирал.

Да, точно, вот на кого похож Уэс, — на дикого поджарого зайца.