Теорема любви (гет)

Во владениях сиятельного военачальника Ямаути Кадзутоё промышляла губки знаменитая в Тосо ныряльщица по имени О-Гин. Лицом была приятная, телом крепкая, нравом веселая. В тех местах издавна жил старый ика длиной в двадцать футов. Люди его страшились, она же с ним играла и ласкала его…

«Предания юга»

Утро было солнечным и тёплым. Таня быстро собралась и поспешила в институт, надеясь поскорее увидеть Романа. Заглянула к нему в лабораторию, но его там не было. Она воздохнула и пошла на седьмой этаж.

Но едва она перешагнула порог с лестничной площадки, как тут же отпрянула назад — в коридоре она увидела Кристобаля Хозевича. Он разговаривал с двумя завлабами. Татьяна успела заметить, что он опирается на трость, хотя вчера трости у него с собой не было, это она точно помнила.

Таня отступила на лестницу, готовая в крайнем случае побежать вниз или вверх, лишь бы не столкнуться с профессором. Она переждала немного и снова осторожно выглянула в коридор. Хунта как раз отпустил завлабов, Таня видела, как закрылись двери и профессор остался в коридоре один. Он зачем-то огляделся — Таня тотчас юркнула за косяк — и пошёл к своему кабинету. Таня услышала из своего укрытия его шаги — и в то же мгновение её накрыло волной страдания. Её даром и её наказанием была способность чувствовать чужую боль. И сейчас у неё не было сомнений — кому-то рядом с ней вдруг стало больно.

Таня, позабыв страх, снова выглянула в коридор и увидела, что профессор довольно заметно прихрамывает на правую ногу. На её глазах он остановился, наклонился, сжал пальцами колено, выпрямился, сделал ещё шаг, вздрогнул, выругался по-испански и крепче перехватил трость.

Таня видела, как Хунта хотел решить проблему самым простым для мага способом — левитацией. До двери его кабинета было всего-то шагов десять. Он чуть приподнялся над полом... Но даже без нагрузки колено очень беспокоило его. Великолепно натасканная дверь кабинета открылась, пропуская хозяина, и с тихим ворчанием затворилась. Татьяна поспешила в лабораторию.

Она занялась своим заданием, но работа не шла. Мысли путались и сбивались. Она не могла сосредоточиться, не могла ни о чём думать, зная и чувствуя, что рядом человек страдает от боли. Промучившись полдня, она решилась.

Прихватив для большей уверенности папку со сводными таблицами и прижав её обеими руками к груди, — это давало обманчивое ощущение хоть какой-то защиты, — Таня пошла к кабинету профессора. Она постучала, надеясь и боясь, что он её не примет. Но дверь, утробно зарычав, открылась, и она ступила в кабинет, как в заповедный лес.

Про кабинет Кристобаля Хозевича ходит много совершенно необоснованных слухов. Я долго верил рассказам про чучело штандартенфюрера СС, но это оказалось байкой. Что там точно было — это шкафы с книгами и рукописями вдоль всех стен. Еще там был большой старинный небесный глобус, кушетка для допросов и введения в транс, кресло гипнотизера и пустой аквариум или террариум с огромной морской раковиной, занимавшей его почти полностью. Разумеется, был большой письменный стол, удобнейшее кресло для хозяина кабинета, пара полукресел для особо достойных посетителей и ковёр на полу. Вот, собственно, и всё. Чучела и оружие хранились в отдельном помещении.

Когда Татьяна переступила порог, Хунта медленно поднялся из-за стола: он не мог позволить себе встретить даму сидя. На его лице не дрогнул ни один мускул, и на мгновение Таня подумала, что ошиблась в своем ощущении чужой боли. Но когда профессор сделал шаг, её сомнения рассеялись.

— Чем обязан, Татьяна Васильевна? — холодно поинтересовался Хунта. Таня поняла, что забыла придумать предлог.

— Я… хотела… увидела… утром… совершенно случайно… — заикаясь, проговорила она и замолчала. Хунта вскинул бровь.

— Что же так потрясло вас своим видом, что вы решили сообщить мне об этом?

Таня врать не умела.

— Я увидела, что вы хромаете.

Хунта настолько не ожидал прямого ответа, что не смог полностью скрыть удивление и досаду. Он освободил Таню от своего тяжелого взгляда и потёр лоб.

— Да, вы правы, с утра разболелось колено. Старая травма. Я, с вашего позволения, присяду. И вас прошу, — он указал ей на полукресло. Таня осторожно опустилась на краешек, всё ещё прижимая к груди бесполезную папку. Хунта вернул себе вид холодного превосходства.

— А вы, вероятно, подумали, что причиной моих неприятных ощущений стал наш вчерашний танец?

Отпираться не имело смысла.

— Да, я действительно так подумала, — призналась Татьяна. — Но какова бы ни была причина, осмелюсь предложить свою помощь.

Хунта нахмурился.

— Помощь в чём?

— В лечении.

— Ах, да, вы же врач.

— Нет, я не закончила ординатуру.

— Ну-ну, не преуменьшайте. Ваши педагоги дали вам отличные рекомендации. Но в вашей помощи нет необходимости. У меня есть проверенные лекарства, я знаю себя, к вечеру всё будет в порядке.

Татьяна вздохнула и встала.

— Что ж, прошу извинить мою навязчивость.

— Что вы, Татьяна Васильевна, я ваш должник. Не берите в голову.

Таня ещё раз вздохнула и вышла.

Следующие два дня показались ей сущим адом. Ничто не отвлекало от мыслей о боли в профессорском колене. Ни работа, ни танцы, ни книги, ни кино, ни Роман. Роман, кстати, и не мог её отвлечь. Он должен был сдать в журнал статью, а из-за подготовки к концерту не успел её закончить, и теперь навёрстывал упущенное.

Татьяна видела и чувствовала, что Хунта или солгал, или ошибся. Подвели проверенные лекарства или причина боли была всё-таки в другом, но и через день, и через два колено профессора болело, и болело всё сильней. Теперь Татьяна могла не опасаться случайно столкнуться с Хунтой — она чувствовала его приближение. Приближение боли.

Она перечитала все справочники, какие сумела достать, но что было в них толку, если она не могла даже осмотреть пациента? Она была готова придумать любой повод, только бы не оказываться на этаже отдела Смысла Жизни, но уходя оттуда, продолжала мучиться ещё больше. На третий день она пришла, села за свой стол, посидела полчаса и решила пойти куда глаза глядят, и не важно, что ей за это будет. Она уже встала, чтобы воплотить эту безумную идею в жизнь, когда в лаборатории зазвонил телефон, и завлаб, почтительно выслушав звонившего, подошел к её столу и негромко сказал, что профессор просит зайти к нему в кабинет.

Первой мыслью Татьяны было послать профессора в Тартар. Второй — только бы не побежать! До самой двери, до последнего шага она сдерживала себя, сдерживала даже когда уже шла по ковру в его кабинете.

Лицо профессора было серым, под глазами лежали темные круги бессонных ночей. Он всё-таки попытался подняться, когда она вошла. Судорога боли передернула его черты. Хунта тяжело опёрся на стол, стоя на одной ноге.

— Татьяна Васильевна, — произнес он хрипло, — вы, как я понимаю, догадываетесь…

— Сядьте, ради всего святого! — взмолилась Татьяна. Хунта опустился в кресло.

— Я хотел…

— Позвольте мне осмотреть вашу ногу.

— Именно об этом я и хотел вас просить, но…

Таня не стала дослушивать, он не стал договаривать, потому что договаривать было нечего. Только успел мысленно дать команду двери запереть замок.

Татьяна быстро опустилась на пол и аккуратно закатала брюки на его ноге. Вопреки её ожиданиям, внешних проявлений травмы не было. Ни отёка, ни гемартроза, ни гематомы.

— Почему вы сразу не обратились к врачу?

— Я…

— Нет, простите, я не имею права об этом спрашивать.

Татьяна свела кисти полусферой над его коленом и зажмурилась — сильная боль обжигала, как угли. Хунта скрипнул зубами. Он понял, что Татьяна хочет снять боль, но не знал, как она будет это делать.

Таня не видела причину, не знала, что лечить. Оставалось только одно — сейчас обезболить, а потом разбираться. Сжать в руках горячие угли и терпеть. Терпение должно было победить. Обязано было.

Татьяна закрыла глаза, перестала дышать и замерла. Ей понадобилось время, чтобы огонь боли начал слушать её. А когда это наконец произошло, она тихо запела. Из угла эхом отозвалась то ли флейта, то ли скрипка.

Хунта огляделся. Он много повидал на своем веку, но такое видел и слышал впервые. И впервые испытывал на себе. Он ждал, глядя на склоненную голову Татьяны, и прикидывал шансы неопытной девушки добиться результата. По его оценкам, шансы были невелики. Но он опять ошибся, и это поразило его едва ли не больше, чем ощущение прохлады в колене. Боль гасла, догорала. Несколько раз огонь пытался вспыхнуть вновь, но руки Татьяна пресекли эти попытки.

Когда под ладонями стало прохладно, Татьяна разъяла руки. Флейта смолкла, и в кабинете посветлело.

— Всё, — выдохнула Таня, не поднимая головы. — Сделала, что смогла.

Хунта потянулся подать ей руку, чтобы помочь встать, она метнулась навстречу, чтобы не дать ему опереться на больную ногу.

— Не вставайте!

Он отпрянул.

— Хорошо-хорошо. Вы только сами встаньте, пожалуйста. С вами всё в порядке? Может, воды?

Татьяна поднялась и посмотрела на профессора с очаровательной, но какой-то отрешённой улыбкой.

— Спасибо, ничего не надо. Всё хорошо. Наконец хорошо.

И они одновременно облегченно вздохнули. Но Татьяна тут же спохватилась.

— Кристобаль Хозевич, очень вас прошу, двигайтесь как можно аккуратнее. Очень многие совершают эту ошибку — после анестезии начинают двигаться с привычной нагрузкой. И только вредят себе. Нужно дать суставу и тканям время на восстановление. В буквальном смысле дать отдохнуть. И лучше бы наложить фиксирующую повязку.

Хунта отрицательно покачал головой. Таня вздохнула.

— Что ж… Если боль вернется, сразу же обращайтесь к врачу.

— Почему вы так не верите в свои силы?

— Да потому что… — Татьяна развела руками. — Потому что всё может быть. Я же не знаю, в чём причина, я только убираю боль.

— Хорошо, обещаю вам: если опять станет хуже, больше не буду вас беспокоить.

— Да нет же! — застонала Татьяна. — Я не отказываюсь помогать, но поймите… Я вижу чужую боль, чувствую её, и это очень непросто.

— Как вы её видите? — тут же заинтересовался профессор.

— Это сложно описать словами.

— Но всё-таки попробуйте.

— Прошу вас, Кристобаль Хозевич, не сейчас!

— И давно у вас такие способности?

— С детства. С рождения. Не знаю. Сколько себя помню, я видела чужую боль всегда. Поэтому захотела стать врачом и поэтому им не стала. Видеть боль каждый день, видеть много боли каждый день — это непосильно для меня.

В её голосе было столько страдания, что профессор решил всё-таки отложить допрос.

— Татьяна Васильевна, успокойтесь, пожалуйста. Если хотите уйти, можете быть свободны на сегодня. Я снова ваш должник и даже не знаю, как вас отблагодарить, чтоб не обидеть.

— Мне ничего не надо, — вдруг отрешенно сказала Таня. — Я всё получила.

Она повернулась и быстро вышла, Хунта едва успел отдать приказ двери отпереть замок.

Ещё неделю Кристобаль Хозевич ходил с тростью и двигался не так свободно, как обычно. Ещё неделю Татьяна поднималась на этаж, внутренне готовясь снова увидеть и ощутить боль. Но комбинация её терапии и вытяжки из селезенки змея Ермунганда оказалась весьма эффективна в лечении суставных болей, и постепенно у Тани отлегло от сердца. Она поспешила забыть о произошедшем и заглушила воспоминания работой и учебой.

Хунта больше не вызывал её к себе на ковёр и оказывался в поле её зрения очень нечасто. А потом и вовсе уехал на какой-то заграничный симпозиум. И тут наступил май.

В Соловце, как полагается, отметили День Интернационала⁽¹⁾ хоровым распеванием оного произведения на уличном шествии. А магистры всерьёз задумались о маёвке. В институте так называли первые весенние вылазки молодежи на неприветливую северную природу. Работы было многовато, но погода была отличной, а в этом году по понятной причине магистры были больше, чем обычно, склонны прислушиваться к шёпоту весны.

Я уговорил Стеллу присоединиться к нам — она не особо разделяла нашу любовь к таким прогулкам, но на этот раз согласилась. Остальных девушек уговаривать не пришлось. Были собраны рюкзаки, закуплены сушки, проверены на непотопляемость котелки и резиновые сапоги. Собирались налегке, только на день, для ночёвки было ещё холодновато. Но что-то не заладилось с самого начала.

От первого выходного пришлось отказаться: аккурат вечером в субботу (в том году о пятидневке ходили ещё только слухи) в отделе Линейного Счастья сломалась система обратного осмоса негативных эмоций, случился небольшой потоп, и Эдику сотоварищи пришлось разгребать последствия.

Через неделю Стелла подхватила насморк от бесконечного проветривания выбегалловского «родильного дома». После провала с выведением моделей человека разной степени удовлетворенности, профессор скорректировал сектор поиска с учетом допущенных ошибок и самоуверенно взялся за выведение модели человека абсолютно бесстрашного. Звучало на первый взгляд достойно, и завернуть такую тему Учёный совет не решился, но во избежание повторения свертывания горизонта и в связи с отсутствием автоклавов нужного объема дал добро на выращивание моделей только в масштабе 1:12. Впрочем, очень быстро вскрылась проблема с обоснованием практической ценности исследований. Пустозвоном Выбегалла был непревзойдённым, и на словах у него всё получалось прекрасно. Но расчёты, которыми загружал «Алдан» абсолютно неуёмный и столь же недалёкий Амвросий Амбруазович, упорно показывали, что кадавр без страха будет, во-первых, совершенно неуправляемым и, соответственно, непригодным даже для однократного применения, а во-вторых, поддержание в нём жизни потребует колоссальных затрат, так как он не будет бояться ни холода, ни жары, ни голода, ни жажды, ни смерти как таковой. Выбегалла быстро потерял интерес к своей же затее, но продолжал разводить демагогию вокруг вопроса, и автоклавы продолжали варить бесстрашных мини-кадавров лишь для того, чтобы у профессора было, значить, что намазать на хлебушек, ву компрене⁽²⁾?

А потом вернулся с симпозиума профессор Хунта.

Татьяна вбежала в электронный зал не в слезах, но было ясно, что до прорыва дамбы остались считанные секунды.

— Саша, пожалуйста… Виктор Павлович на лекции, Эдуард Борисович у руководства, Роман Петрович уехал в типографию… — от волнения она забыла, что мы давно договорились устранить из общения отчества.

— Что случилось, Татьяна Васильевна? — я тоже от неожиданности всё забыл.

— Это невозможно, понимаете, это совершенно невозможно! Я не знаю, что делать… Мне надо с кем-то поделиться. Это невыносимо! — и она наконец закрыла лицо руками и зарыдала.

Девочки налили ей холодного чая и стали успокаивать. Через пару минут нам удалось наконец узнать, что Татьяне дали в работу тему.

Я едва не воскликнул «Так это же хорошо!», но вспомнил февральский коньяк и осёкся.

— А что за тема? — осторожно поинтересовался я.

— В этом-то и дело, Саша! — Таня смахнула слезу. — Он приходит сегодня и протягивает мне листок.

— Он — это Кристобаль Хозевич? — на всякий случай уточнил я.

— Ну да. И говорит, что на симпозиуме встретился с интересными людьми, что-то там рассказал про меня, точнее, про мое направление… Какое у меня направление, я здесь без году неделя, я ещё ничего не сделала! Но его же не перебьёшь!

— Да, рискованно, — согласился я.

— И вот, говорит, я увидел… Понимаете, увидел!.. Тему, которая как раз для меня. Ну, это он так считает, что для меня. Я, говорит, уверен, это вам по силам, с вашими талантами, с вашим природным дарованием…

Мои программистки побежали за нашим экземпляром словаря хунтовщины.

— И вот… — Татьяна протянула мне залитый слезами листок.

Я развернул его и прочел: «Влияние болевых ощущений на качественный выход акустических и парапсихических магических воздействий».

— Так это же всем известно, что… ну, что с больной головой хуже получается, — пробормотал я. У меня и со здоровой-то не очень выходило.

— Я не знаю, что делать! — опять всхлипнула Татьяна. — Посмотрите пока, говорит, историю вопроса, подберите библиографию, проверьте формулировку на уникальность. А потом, говорит, составьте план экспериментальной части-и-и…

И она опять зарыдала. Я представил себя держащим руку над свечой и пытающимся сотворить грушу. Мне было совершенно очевидно, что груша не получится. А что получится? Это, что ли, хотел выяснить Кристобаль Хозевич?

Позвонил Эдик, ему сказали, что Таня его искала. Я коротко описал ситуацию и попросил прийти в электронный зал. Потом пришёл Витька, и мы в третий раз пересказали Татьянино горе. Витька сразу вознамерился пригласить профессора на два слова, мы с трудом поймали его уже на шестом этаже и вернули ко мне.

— В принципе, конечно, — размышлял вслух Эдик, — можно сказать, что не сформулированы базовые определения, нет методик измерения… В общем, сказать, что это неподъёмная тема для аспиранта.

— То есть просто отказаться, — резюмировал Витька. — От первой темы. Гениально.

— Аргументировано отказаться, — поправил его Эдик.

— Не прокатит, — возразил Витька. — Скажет, что всегда можно найти работы в смежных дисциплинах. В чём в медицине измеряют боль?

— В условных баллах, — всхлипнула Татьяна.

— Вот, пожалуйста. Значит, поле уже пахали.

— Но ощущения боли субъективны, — не сдавался Эдик. — Кто-то дольше может терпеть, кто-то сразу… — он посмотрел на скептическое выражение Витькиной физиономии и замолчал.

— Может, с другой стороны зайти? — предложил я. — Как оценить качественный выход?

— Ну, брат, это всем известно, — возразил Корнеев. — Предполагаемый результат и фактический, разница между ними, ну и так далее. Даже справочные таблицы есть.

— Тогда прямо сказать, что тема неэтична, — решительно заявил Эдик. — Потому что нельзя ставить эксперименты на людях.

— Ага, ты у смысловиков спроси — они тебе расскажут, что такое «нельзя» и «люди» в понимании профессора Хунты! — фыркнул Витька. — И потом, в виварии полно чудной живности, которая такие воздействия производит, если ей хвост прищемить! Привалов о столь качественном выходе и мечтать не смеет.

— Всё-таки ты грубиян, Корнеев, — обиделся я. Хотя чего обижаться? Пою я точно хуже русалок и в камень превращаю хуже василисков.

— А когда Роман вернётся? — спросил Эдик.

— Да к вечеру приедет, — ответил Витька.

— Давайте его подождём, — предложил я. — Может, он что-то придумает.

На том и порешили.

Вечером собрались у Романа, он снимал флигель у одной одинокой старушки. Ойра-Ойра выслушал нас внимательно, несколько раз переспрашивал Татьяну. Она держалась и больше не плакала, но было видно, что мы уйдем, и она опять разрыдается.

— Дайте мне день, — сказал Роман. — Я что-нибудь придумаю. В конце концов, поговорю с Невструевым, он должен понять.

— Хунта узнает — испепелит тебя, — предупредил Эдик.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — вдруг зло усмехнулся Роман, и я увидел, как в его глазах блеснул недобрый огонёк.

Мы разошлись. Роман собирался проводить Татьяну в общежитие. Но пока мы курили у калитки, они так и не вышли. И я думаю, что в ту ночь Тани в общежитии не было.

На следующий день оказалось, что Невструев уехал в Ленинград на несколько дней. Татьяна вздохнула и отправилась в библиотеку разбираться в истории вопроса. А Роман…

Возможно, он сам пошёл к профессору. Может быть, они случайно пересеклись в одном из бесчисленных помещений института. Корнеев утверждал, что это произошло вообще не в институте. Но где бы ни произошёл тот разговор Романа Ойра-Ойры и Кристобаля Хозевича Хунты, закончился он плохо.

1) Так до 1972 года в СССР назывался праздник 1 Мая, День международной солидарности трудящихся.

Вернуться к тексту

2) Vous comprenez? — Вы меня понимаете? (фр.)

Вернуться к тексту