Кинг-Кросс (джен)

Мой голубоглазый палач — мой тысячный дождь

для кого-то всего только первый плач.

А. Дольский.

Вокзал — я называю это место вокзалом — больше не слушается меня. Он меняется. Не понимаю, почему. Не понимаю, с чем это связано. Не вижу закономерностей. Когда я не могу что-то объяснить, меня это пугает.

Я начал замечать перемены, когда стал выходить из своего угла, чтобы побродить по огромному помещению. Тут всё однообразное, симметричное, правильное. Длинные скамьи на чугунных изогнутых ножках расставлены через равные промежутки и на равном расстоянии от колонн, которые поддерживают стеклянный свод. Я хожу, и мне не слышно моих же шагов. Такая тишина — я словно не иду, а парю над полом.

Сделав круг почёта, я возвращался на своё место. У меня была мысль: а не дотащить ли к окну одну из скамеек? Но тогда бы разрушилась вся соразмерность помещения. И я решил, что не стоит. Не сразу, но я заметил, что свод постепенно становится чище, и света становится больше. Лучи падают вниз ровными полосами, но без всякой симметрии. Не могу сказать «сегодня — так, а завтра — иначе». Сегодня, вчера, завтра — особенно завтра — здесь эти понятия не имеют смысла. Я не могу объяснить, не могу...

Вчера — это то, что было до ночи. Тут нет дня или ночи. Вчера — это до того, как я заснул и проснулся. Но я не сплю. Кажется, не сплю.

Тут становится невыносимо — слишком много вопросов. И эти полосы света, которые меняют угол наклона, которые являются вдруг совершенно в другом месте. Они смеются надо мной, они лишают меня последней возможности утешиться хотя бы покоем. Потом добавились звуки.

Кажется, я знаю, что пустое помещение издаёт разные звуки. Кажется, здесь этого не должно быть. Не понимаю, почему я в этом так уверен. Но когда я слышу слабый скрежет металла или позвякивание стёкол, мне страшно. Мне кажется, что эта махина очень старая, ветхая. Она рухнет и похоронит меня под собой.

Что нужно делать, когда тебе страшно? Нужно хотя бы бежать из опасного места.

Два сильных чувства мучают меня с тех пор, как появились звуки. Я понял, что не хочу отсюда уходить. Получается, что я согласен на то, чтобы меня погребли под обломками? Я, наверное, сошёл с ума. Человек в здравом уме не может так упорно цепляться за такие бредовые мысли. Вторая ещё бредовее. Кажется, я не могу отсюда уйти. А я пробовал? Нет. Откуда же я знаю? Но я именно знаю. Вот как объяснить? Люди говорят: я знаю это так же твёрдо, как то, что меня зовут Джон или Гарри... А как зовут меня?

Когда я понял, что не помню этого, что я сумасшедший, я долго плакал. Странный звук привлёк моё внимание. Сначала это было похоже на шорох. Я отвернулся от своего окна и посмотрел на зал. Полосы света по-прежнему падали на пол, на аккуратно уложенные плиты. Шорох сменился вдруг ударами по стеклянной крыше, и я почувствовал себя запертым в коробочке, по которой кто-то невидимый барабанит пальцами. Одна рука, потом ещё одна прибавилась. И там уже не один невидимка барабанит, их там много. В пустом зале дробь разносилась гулким эхом и почти оглушала. Я заткнул уши и зажмурился. Что-то огромное рухнуло на вокзал сверху, послышался звук разбитых стёкол. Они полетели вниз и рассыпались с таким шумом, что я всё равно услышал.

Открыв глаза, я увидел, как сверкающие на солнце куски валятся вниз. Я наблюдал, как они летят, так странно медленно, не выдержав напора. Как они ударяются об пол, рассыпаются сверкающими осколками. Кое-где крыша выдержала, и ливень, как водопад, низвергался в проломы.

Я закричал от страха, но сам себя не слышал за грохотом, за шумом воды, за звоном битого стекла. Там, где я сидел, — уже на полу, скорчившись за своим железным ящиком, — не было ни стёкол, ни воды. Я похвалил себя мысленно, когда дождь стал стихать и опять шумел весело, а вода сверкала на свету. Я похвалил себя за то, что выбрал такой надёжный угол: прочная крыша над головой. Полос света я уже не увидел: потолок, который кое-где сохранился, был чисто вымыт. Свет теперь пронизывал водяные столбы. Кажется, это называется слепой дождь.

Мне вдруг показалось, что вместо плит, усыпанных осколками, я вижу траву в каплях росы. Мне показалось, что я слышу не шум дождя, а девичий смех. Мне показалось, что за водяными струями я вижу стройную фигурку бегущей под дождём девушки. Её рыжие волосы намокли и потемнели. Какой я дурак. Почему я вообще решил, что у неё рыжие волосы? Да и были разве какие-то девушки, которые могли бы померещиться невзначай?

Но ведь было хоть что-то? Было ведь? Я же был кем-то! Я был!

Выбравшись из угла, я нерешительно подошёл к ближайшей дождевой колонне. Подставил ладонь под капли. И тут же отдёрнул. Так больно! Я посмотрел на ладонь, ожидая увидеть рану, потому что мне показалось, будто капля прошила ладонь насквозь, пробила её. Но ничего. Кожа была без видимых повреждений. Тут до меня дошло, что я впервые пытаюсь себя рассмотреть. Руки были худыми, пальцы тонкими и бледными какими-то. Я ощупал своё лицо. Если верить ощущениям, то даже родная мать вряд ли могла меня назвать красавцем.

— Мама...

Произнеся своё первое слово здесь, я испугался ещё больше. И того, что заговорил, что нарушил тишину, которую до меня, правда, истерзал звуками дождя и звоном стекла кто-то невидимый. И того, что мне не ответят. И того, что нет места здесь для человеческой речи.

— Мама, — повторил я зачем-то, сделав вперёд два шага и встав под дождь.

Опустив голову, я съёжился, привыкая к ощущениям. Боли я уже не чувствовал, но страх не оставлял. Дождь был тёплый. Одежда на мне намокла и прилипла к телу, волосы прилипли к шее. Меня передёрнуло, настолько это было неприятно.

А дождь вдруг усилился. Меня как будто из лейки поливали. Омывали.

И я выпрямился, а потом поднял лицо вверх.

Это казалось слишком приятным, чтобы в это поверить: ощущение, что меня кто-то ласково гладил по лицу. Но я поддался на ласку и открыл глаза...

Темно. Я сижу в своём углу, и опять за ящиком. Дождь шумит и шумит. Если так пойдёт дальше, то он зальёт весь пол, и вода доберётся до меня, а я не хочу сидеть в луже. Не помню, что я там увидел. Конкретно не помню. Но такой страх объял меня. Страх упасть в ту сияющую глубину. Упасть туда, раствориться. Нет, там не было ничего хорошего, нет. Не верю. Там мне сказали, что я умер. И тогда я закричал, и я бросился назад, в убежище. И сразу свет погас, и стало как в грозовой вечер. Всё вокруг окутало странным свинцовым маревом.

Значит, я умер. Ну и ладно. Всё равно я не помню, как именно. Всё равно я не помню, кто я такой. А дожди всё идут и идут, словно осенью. Но между плитами пробивается трава. Это словно весна. Я помню, что осенью бывало промозгло, туманно. Помню печку. Нет, это была плита на кухне. Её топили дровами. Помню её почему-то так, как будто я или очень маленький, или сижу на полу. Помню скрип половиц, хлопанье дверей. Звуки старого дома.

Слева от нас, кажется, и жила та девочка с рыжими волосами. Почему я её запомнил? Справа жил пожилой мистер, у него была большая и такая же старая собака. Огромная лохматая дворняга.

Как только я подумал о собаке, я увидел её. Это был большой чёрный пёс, неряшливо мохнатый, наподобие волкодава. Он прошлёпал по лужам и уселся неподалёку от меня.

И уставился.

Можно подумать, что я его звал, — такой у него был вид.

— Привет, — произнёс я.

Второе слово.

Я даже усмехнулся невольно и протянул псу руку ладонью вверх.

Он подошёл, понюхал. Холодный мокрый нос ткнулся мне в ладонь. Это было первое существо, которое я тут увидел. Этот пёс. Откуда он тут взялся? Если бы он был похож на соседскую собаку, я бы решил, что просто материализовалось моё воспоминание.

Я осторожно погладил пса по шее. Он подошёл ещё ближе и лизнул меня в нос.

— Эй, — поморщился я. — Фамильярности какие.

Пёс определённо обладал характером. Он нагло осклабился и вывалил язык.

— Ты тоже умер? — спросил я, как следует прочувствовав абсурдность момента.

Пёс смотрел насмешливо, как будто что-то хотел сказать. Он ухватил меня за одежду — на мне было что-то чёрное и длинное — и потянул. Звал встать и идти за ним.

— Нет, не пойду, — покачал я головой.

Это всё они, хотят меня выманить. Кто такие, эти они, я не знал. Но подспудно боялся: ничего хорошего мне не виделось за пределами моего убежища. И так его уже почти разрушили.

Пёс потянул настойчивее.

— Уйди, я не пойду с тобой.

Кобель отскочил, шерсть на его загривке встала дыбом. Он зарычал и зло залаял на меня.

— И что ты со мной сделаешь? — лениво спросил я. — Покусаешь?

И так же лениво я растянулся на полу, глядя в потолок.

Пёс перестал лаять. Он тянул меня за одежду, скулил, даже выл. Я так и продолжал лежать, в той же позе. Мне немного было жалко пса: он уж слишком бурно реагировал на моё нежелание идти с ним. Наконец он сдался и улёгся рядом со мной, положив морду на лапы. Я не дотрагивался до него, не пытался погладить или потрепать по загривку. И я не понял, когда он исчез. Словно я заснул, а когда проснулся, пса уже не было.

Сухо. Свет пронизывает влажную дымку. Я гуляю по платформе. Меня давно не тревожили ничем, и я вылез из своего угла. Плит почти не видно: они покрылись травой. Кое-где у стен даже кусты разрослись. Колонны облуплены, скамьи от сырости местами сгнили. Хаос вместо прежнего порядка. Но я уже понял, что тут ничего не зависит от моего желания.

Я шёл по платформе и тут увидел их... Двое сидели на скамейке и разговаривали...