Бражелон. Новая жизнь (джен)

Обратный путь всегда кажется короче, чем тот, с которого начинается путешествие. Но для графа де Ла Фер эти несколько дней, прошедшие с тех пор, как он ступил на французский берег, показались вечностью, и он без устали погонял коня, останавливаясь лишь на ночлег, влекомый желанием как можно скорее оказаться дома в Бражелоне. За всю свою жизнь он не мог припомнить подобного случая.

Два месяца назад граф просто-напросто сбежал из дома, капитулировав перед тяготами и радостями отцовства. Его привычный жизненный уклад был безжалостно перекроен Раулем. Ребенок был средоточием практически всего, что происходило в доме: ему требовались какие-то новые вещи, приходилось покупать продукты, которых раньше не водилось в замке за ненадобностью. Если сыну случалось заболеть, даже если хворь была незначительной, из Блуа неизменно приглашался лекарь. В такие моменты Атос не находил себе места и не мог позволить, как ему казалось, пустить дело на самотек, доверившись лишь опыту кормилицы. Каждый день бывшего мушкетера начинался и заканчивался докладом Гримо о сыне. Атос жил с ощущением, что он связан по рукам и ногам, и даже верный слуга теперь не всегда мог уделить своему хозяину должное внимание. Управляющий настолько привязался к Раулю, что считал заботу о нем чуть ли первоочередным долгом. И был в чем-то прав, граф вынужден был признать это.

Атос чувствовал, что нервное истощение, вызванное неспособностью контролировать приступы раздражительности из-за всего происходящего и постоянной тревогой за сына, грозит вылиться во что-то более серьезное, чем вспышки недовольства и едва сдерживаемого гнева по поводу и без. Ему хотелось покоя и свободы, а еще он ощущал себя похожим на молодое неокрепшее дерево, которое в засушливый год отчаянно нуждалось в живительной влаге, чтобы прочно укорениться и взяться за силу. Размышляя над всем этим, он понимал, что устал, устал от одиночества, от неопределенности в будущем, от мрачных воспоминаний о прошлом, которые навсегда въелись в память. Конечно, прошлое его состояло не только из этих печальных осколков, были еще годы, прожитые в Париже, и друзья. Вот только это воспринималось сейчас как что-то далекое, как солнечный луч, промелькнувший и ненадолго согревший его судьбу. Еще была юность, до той роковой встречи, воспоминания о которой хранились в самом дальнем уголке памяти, куда он долгое время запрещал себе заглядывать. Сейчас же он все чаще и чаще приоткрывал эту завесу, извлекая оттуда, будто бесценные жемчужины, образы и события той прекрасной поры. В такие моменты, пребывая в самом благодушном настроении, он удивлял и радовал всех обитателей замка.

Время шло, облегчения не наступало, и в какой-то момент Атос понял, что хочет уехать, пусть ненадолго, иначе беды не миновать. Эта мысль поразила его, это казалось ему неправильным, чем-то похожим на предательство маленького сына, за которого он взял ответственность, а теперь хочет покинуть, идя на поводу у своего эгоизма. Правда, если признаться честно, то Рауль и не заметит отсутствия отца. Пусть он и слишком мал и мало что понимает, но узнает же он кормилицу и Гримо и радуется им. А в те редкие моменты, когда отец приходит навестить его, почти никак не реагирует. Да, Атос вынужден был признать, что, к своему стыду, за все это время не научился вести себя с сыном. Да что там, откровенно говоря, он просто трусил, боялся сделать что-то не так, а больше всего — открыто показать свою любовь к сыну — поэтому-то и предпочитал как можно реже появляться к детской, хотя хотелось ему совсем другого.

Мысль о поездке не отпускала. Переключиться на что-нибудь другое не помогало даже излюбленное средство в виде нескольких бутылок хорошего вина. А еще, привыкнув за долгие годы все держать в себе, он чувствовал, что ему нужно выговориться. Это тяготило еще больше. Он был совершенно один, словно одинокий путник в пустыне, хотя вокруг было полно людей. Перед кем он мог открыть душу? Перед Гримо? Как ни парадоксально, но верный слуга, действительно, был сейчас самым близким ему человеком, да и вообще единственным человеком, который был неизменно с ним рядом вот уже пятнадцать лет. Естественно, об этом не могло быть и речи. Как такое вообще могло прийти в голову? Друзья… Они были сейчас далеко, их пути разошлись, и не верилось, что когда-нибудь пересекутся. Да и если бы это было возможно, он понимал, что это мало что изменило бы. Нет, не из-за недоверия к ним. Все они были людьми достойными и преданными дружбе. Портос был хорошим, добрым, простодушным человеком, должно быть, живущим сейчас в свое удовольствие. Арамис же никогда не отличался склонностью к разговорам по душам в силу природной холодности и скрытности. Но главным было то, что ни с одним, ни с другим Атос не был настолько близок. ДʼАртаньян был единственным, с кем он сошелся ближе всех, несмотря на разницу в возрасте. Гасконец знал больше других и был посвящен в его семейную тайну. Но даже если бы друг, по какому-то счастливому стечению обстоятельств, оказался сейчас рядом, Атос чувствовал, что не готов сказать больше, чем уже было сказано. Это был словно заколдованный круг, словно клетка, прутья которой, казалось, давили снаружи и сжимали сердце изнутри. Вероятно, все так и осталось бы на своих местах и неизвестно, к чему привело впоследствии, если бы не случайно обнаружившееся письмо.

В один из дней, покончив с текущими делами и, в очередной раз, отложив визит к сыну, Атос, чтобы убить время и отвлечься от невеселых мыслей, взялся за разбор личного архива покойного Бражелона, который вот уже добрых три года лежал нетронутым и ждал своей участи. Разбирая бумаги, он наткнулся на письмо своего поверенного г-на Марто в Ла Фере, датированное 1631 годом. Письмо было вскрыто, прочитано и убрано с глаз долой, да так, что он и думать о нем забыл, вернее не захотел, а потом воспоминание о нем и вовсе стерлось за вереницей однообразных дней. Кроме обычного отчета о состоянии дел в Ла Фере, это был еще и ответ поверенного на просьбу графа, не привлекая излишнего внимания, навести справки о маркизе Филиппе де Пеллетье. Развернув письмо, Атос пробежал глазами по строчкам. Да, так и есть, поверенный писал, что г-н де Пеллетье женат, по-прежнему живет в своем поместье по соседству с Ла Фером, однако, не во всякое время его можно застать дома — чета де Пеллетье проводит летние месяцы в Шотландии, так как маркиз желает сделать приятное супруге, шотландке по происхождению. Также г-н Марто, всегда отличавшийся предусмотрительностью и считавший, что лишними сведения не бывают, сообщал, что

г-на де Пеллетье можно найти в Ланаркшире, в южной части Шотландии.

Находка взбудоражила Атоса. Тогда, после отставки, немного обжившись в Бражелоне, он поддался порыву и написал поверенному письмо, ответ на которое лежал теперь перед ним. Он прекрасно помнил, что подтолкнуло его в то время к этому шагу — невыносимая пустота и одиночество, разъедавшие душу, и кромешная тьма будущего. Он не хотел ничего ворошить, не хотел возвращаться в прошлое, не хотел видеть почти стертые из памяти лица, но осознание того, что он стоит на краю пропасти, потому что завершившийся парижский период его жизни унес с собой все дорогое, еще способное удержать его на плаву, заставил, терзаясь сомнениями, взяться за перо. А получив нужные ему известия, он не нашел в себе сил сделать следующий шаг. Не слишком стремясь разобраться в себе, он попросту снова сжег все мосты, едва начав их наводить. Но если быть честным до конца, то причиной этому были чувство вины, его страхи перед тенями прошлого и упрямое стремление до конца идти по той дороге, которую он выбрал — признаться в этом самому себе теперь было тяжело.

* * *

Филипп де Пеллетье был другом его юности, самым близким тогда. Он был единственным свидетелем его венчания и единственным, кто знал всю правду, от начала до конца, о той охоте. Он был тем, кто видел его в том состоянии безумной решительности и горячности, перемежавшейся приступами жестокой апатии, найдя его в Бражелоне, куда будущий мушкетер все же нашел в себе силы завернуть по пути в Париж после, как выяснилось впоследствии, неудавшейся казни жены. Атос так хотел убежать от всего, от всех и, в первую очередь, от себя самого, исчезнуть, раствориться, забыть и забыться — все оказалось тщетно, разве что удался побег из осиротевшего отчего дома и от многочисленной своры родни, так жаждавшей крови. Филиппу не составило труда догадаться, где искать друга, когда весть о трагедии на охоте достигла его замка. Это случилось через несколько дней после роковых событий — немалый срок, но графу де Ла Фер каким-то непостижимым образом удалось задержать распространение слухов. Как и каким образом, так и осталось тайной. О том, что произошло, никто толком ничего не мог сказать, справиться у родни Ла Фера не представлялось возможным — все жили далеко за пределами Берри, соседи знали лишь то, что графиня погибла в результате несчастного случая и более ничего, никаких подробностей, тем более о том, где находился граф. Слуги в Ла Фере подтверждали гибель хозяйки, в остальном они были немы, сообщив только, что граф уехал несколько дней назад, повелев ждать его дальнейших распоряжений. Куда он направился и когда вернется, никто в замке не знал. Но слухи шли, нехорошие слухи — кто-то из крестьян видел графа де Ла Фер, галопом мчавшего по дороге, ведущей в Орлеане, и граф был явно не себе, кто-то рассказывал о белокуром призраке, которого видели в местном лесу. Все это выглядело подозрительно. Филипп не верил в истории о призраках, но предполагаемое состояние графа не могло не вызывать крайнего беспокойства.

Прибыв в Бражелон, Пеллетье, как и ожидал, обнаружил там друга. Старый граф де Бражелон, троюродный дядя Ла Фера и единственный из родственников, с кем он поддерживал теплые отношения, также знал очень мало. Племянник лишь сообщил ему, что его жена погибла на охоте, и вероятно, это была Божья кара за все преступления, которые она совершила. Это было в высшей степени немыслимо, непостижимо, и Бражелон всерьез опасался, что у молодого человека помутился рассудок. Разве возможно, в самом деле, говорить о подобных вещах с совершенно спокойным лицом, на котором не дрогнет ни единый мускул, когда в бездне глаз плещется ярость и отчаяние? Да и всю ли правду рассказал ему племянник? Однако когда маркиз увидел друга, стало понятно, что опасения Бражелона напрасны. Разум графа де Ла Фер не был замутнен, напротив, все его действия и слова были абсолютно трезвы — и это было страшно. Это был другой, совершенно незнакомый ему человек, пребывающий в состоянии некоей отрешенности, словно в коконе, сквозь который, казалось, невозможно было пробиться. Создавалось впечатление, что граф ничего и никого не видит вокруг, но это было обманчиво. Ла Фер прекрасно воспринимал все происходящее, вот только его реакция на слова, обращенные к нему, была ледяной, жесткой, безапелляционной, будто он старался на корню пресечь все, что противоречило его мнению, даже если вопрос был пустяковым и несущественным. В такие моменты он словно выныривал из своей защитной оболочки, лицо оставалось бесстрастным, подобно маске, но в лихорадочно блестевших глазах можно было увидеть целый водоворот неуловимо мелькавших эмоций — там были и боль, и гнев, и отчаяние, которые он пытался всеми силами обуздать.

Филипп де Пеллетье провел в Бражелоне несколько дней, пытаясь узнать правду о случившемся и вернуть к жизни графа де Ла Фер, того Армана, которого он знал раньше и не узнавал теперь. Граф оставался глух к его просьбам и хранил молчание. Раз за разом Филипп пробовал пробить ледяную стену, которую возвел друг, и она все же дала трещину. Вероятно, обессилев от невероятного внутреннего напряжения и тяготивших мыслей, Ла Фер рассказ ему все. Правда, которую он открыл, была ужасна. Это было невозможно вообразить, невозможно постичь, но так было, и случилось то, что случилось. Что можно было сделать в этой ситуации, какие слова подобрать, чтобы найти путь к исцелению души бывшего счастливого влюбленного? Филипп никогда не мог вообразить, что окажется свидетелем подобной трагедии. И он принял, как ему казалось, самое верное на тот момент решение — он не судил, не осуждал и не одобрял то, что сделал граф. И, надо признать, не только потому, что считал, что любое суждение, противоположное убеждению друга, может ранить еще глубже и без того истерзанное сердце, но и потому, что сам он не мог принять приговор, который вынес Ла Фер своей жене, как единственно верный и не подлежащий обсуждению. Безусловно, маркиз знал закон, знал, что граф был в своем праве, но как бы то ни было, все, что произошло на охоте, выглядело как убийство, убийство женщины, горячо любимой супруги. Ни свидетелей, ни обвинителей, ни адвокатов. Только палач и его жертва. И кем же они были? Супружеской парой. Это было чудовищно. Но каким мог быть другой выход? Что бы изменилось, придай граф этому суду публичность? Приговор? Возможно, возможно, только возможно… А вот позор, от которого уже никогда невозможно было бы отмыться, был гарантирован. В голове роились сотни вопросов, на которые не было ответов. Пеллетье не мог себе представить, что творилось в душе друга, когда он вершил казнь, через что ему пришлось переступить и что навсегда сломалось у него внутри. Потому он осторожно, но настойчиво и твердо пытался убедить Ла Фера не хоронить себя заживо, перечеркнув и придав забвению все, что он имел и чем дорожил, потому что эта женщина, кем бы она ни была, воровкой или распутницей, не способна осквернить память его предков и его честное имя. Что же до пересудов и сплетен, то положение в обществе графа де Ла Фер позволяло найти способы и средства, которые смогут заставить замолчать всех охотников подобных развлечений.

Филипп пустил в ход все красноречие, на которое был способен, однако, результат был неутешительным. Ни один его довод не достиг цели. Граф де Ла Фер был непоколебим в своем безрассудном решении — оставить родовое имение и поступить на службу королю простым мушкетером под вымышленным именем. По его глубокому убеждению это был единственный способ хоть как-то искупить грех своеволия и легкомыслия, вину перед семьей, а заодно и наказать самого себя как недостойного потомка имени графов де Ла Фер. Кроме того, следуя каким-то странным, одному ему известным принципам, Арман был намерен порвать все связи с прошлым. Он хотел пройти свой путь один, ему никто не был нужен. Это задевало за живое, но Пеллетье был бессилен что-либо изменить.

Расставание получилось нехорошим. Граф де Ла Фер был благодарен другу за все, что тот сделал для него в эти страшные дни — Филипп был уверен в этом. Но та отчужденность, которую демонстрировал Арман при прощании, вызывала горечь и разочарование. Графу не нужно было брать слово с Пеллетье о молчании — он твердо знал, что тот будет свято хранить его тайну. И от осознания этого на душе у обоих было тягостно и муторно. Филипп уехал, и следующие годы были подтверждением тому, что новоявленный мушкетер Атос был единственным хозяином тайны драмы в Лаферском лесу. Никто и никогда не слышал и не вспоминал о графе де Ла Фер и обо всем, что с ним связано, пока он сам не посчитал нужным приоткрыть скрывавшую его завесу.

* * *

Так получалось, что прошлое снова напоминало о себе, незримо протягивая ему руку. Принять ее или нет — вот тот вопрос, на который он должен был ответить себе раз и навсегда. Атос провел немало часов и дней в раздумьях, более не прячась от себя самого, вытащив на свет Божий правду, которую так долго не желал принимать. Правда заключалась в том, что он отчаянно нуждался если не в поддержке, то просто в ком-то, кто способен выслушать и понять. Именно таким человеком был Филипп де Пеллетье. И если четыре года назад он отверг возможность попытать счастья вернуть хоть малую часть прежней дружбы, то теперь в нем росла уверенность, что он не должен упустить еще один шанс, который ему дарила судьба. И не только — все же он чувствовал за собой вину, горький осадок которой остался после их последней встречи. К тому же это давало повод уехать на время из дома, к чему он стремился в последнее время, совместив приятное с полезным. Ему всегда нравилась Шотландия, где он бывал, когда в юности постигал азы морского дела. День ото дня он укреплялся в мысли, что должен сделать этот шаг, и к середине мая решение было окончательно принято.

Новость о скором отъезде графа переполошила весь дом. Никто не ожидал, что хозяин сорвется с места, покинет своего подопечного и отправиться в путешествие, да еще и в другую страну. Однако все видели состояние графа и понимали, что с ним творится неладное. Слуги, искренне любившие и уважавшие его, действительно, беспокоились о нем. На кухне, где обычно собиралась вся челядь, чтобы обсудить последние новости и дела насущные, разговоры были только об этом. Все смотрели на Гримо, который за эти годы заслужил непререкаемый авторитет, ожидая его реакции и вердикта. Управляющий, немногословный по своему обыкновению, лишь коротко сказал: «Надо. Так лучше». Этого для всех было достаточно.

Граф де Ла Фер уехал в конце мая, оставив Бражелон, а самое главное Рауля, на попечение верного Гримо, стараясь отбросить все беспокойные мысли и убеждая себя в том, что в его отсутствие дома все будет хорошо. Он ехал на удачу, не слишком представляя себе будущую встречу, если она все-таки состоится. Но как бы не сложилось, в любом случае он сможет насладиться прекрасной дикой природой Шотландии. Пути к отступлению не было, да он и не думал никуда сворачивать.

* * *

Шотландия встретила его необычно приветливой солнечной погодой. Лето вступало в свои права, все дышало свежестью, земля переливалась сочной зеленью, луга готовились заиграть россыпью полевых цветов, а пока что повсюду благоухали необыкновенные лесные рододендроны — желтые, розовые, пурпурно-фиолетовые. Прозрачный чистый воздух пьянил, и не хотелось думать ни о чем — только наслаждаться, растворившись в этом волшебном природном царстве.

Путь до Ланаркшира занял несколько дней, и Атос намеренно не торопил коня, любуясь бескрайними изумрудными долинами, тихими озерами, холмами на которых паслись овцы, маленькими уютными деревушками с милыми белыми домами, увитыми вьющимися растениями. Однако чем ближе становилась цель его путешествия, тем больше он погружался в раздумья и воспоминания. Что ему предстоит увидеть, и что он может ожидать от встречи с человеком, которого он не видел целых пятнадцать лет, пусть даже и близким когда-то? На этот вопрос у него пока не было ответа, но в одном он был абсолютно уверен — порядочность Филиппа не подлежала сомнению. Пеллетье был человеком благородным и честным, на которого можно было положиться в любой ситуации, к тому же он никогда не терял присутствия духа и обладал удивительным качеством располагать к себе людей при первом же знакомстве. Живость его характера проявлялась в некоторой резкости и порывистости, Филипп никогда не лез за словом в карман и всегда говорил правду в глаза, какой бы неприятной она ни была. Но эти качества предназначались только для самых близких людей, и когда-то граф де Ла Фер был одним из них.

На пятый день дорога вынырнула из леса, и за ее поворотом на берегу реки Туид показалась деревня, а вдалеке на холме, в окружении могучих дубов виднелся силуэт замка. Без сомнения это должен был быть замок Гилкрист, где, по сведениям поверенного, следовало искать маркиза де Пеллетье. Это подтвердил и крестьянин, к которому Атос обратился с вопросом.

Замок Гилкрист представлял собой образец шотландского баронского стиля, вобравшего в себя черты средневековой готики и эпохи Возрождения. Это было небольшое, но мощное строение, из тесаного камня, высотой в три этажа, с двумя цилиндрическими башнями, поддерживающими чердачные помещения, выступающие над ними, небольшими окнами и высокой конической крышей. По правую сторону расположились конюшня и хозяйственные постройки, а с левой — сад и аккуратные цветники, своей элегантностью необычно сочетавшиеся с грозного вида жилищем. Такая картина открылась взору бывшего мушкетера, когда он подъехал ближе.

Территория замка была обнесена решеткой, кованые ворота которой были открыты. Во дворе стояла повозка с рыбой, и несколько слуг под присмотром невысокого седовласого человека со строгим лицом перекладывали ее в корзины и уносили в замок. Весь вид седого господина выдавал в нем управляющего, и Атос, въехав в ворота, осведомился у него, верно ли, что это имение принадлежит маркизу де Пеллетье, и если это так, то дома ли находится хозяин. Получив утвердительный ответ, Атос велел передать маркизу, что приехал граф де Ла Фер, который желает засвидетельствовать ему свое почтение. Управляющий, до этого поглядывающий с некоторым подозрением на незнакомого, явно не местного дворянина, уважительно взглянул на графа и, почтительно поклонившись, пригласил пройти того в замок.

Атоса проводили в гостиную, где он остался ждать, пока о нем доложат хозяину дома. Это был довольно просторный зал, здесь, как и во всех средневековых замках, благодаря небольшим окнам, было мало света. Гостиная являлась сердцем замка, где центральное место занимал камин, над которым располагался фамильный герб, и она бы выглядела совсем мрачно и неприветливо, если бы не мебель, изготовленная по моде XVII столетия. В конце зала была лестница, ведущая в одну из башен, где были устроены личные покои хозяев. Вся обстановка навевала воспоминания о годах, проведенных в Ла Фере, древнем фамильном замке. Это было так давно, что не верилось, что все это было в его жизни.

Послышавшиеся шаги прервали ход его мыслей, и, обернувшись, Атос встретился глазами с высоким статным молодым мужчиной с благородным лицом, обрамленным темными кудрями, стоявшим на нижней ступени лестницы. Взгляд его пронзительных серых глаз остановился на госте и замер. Он смотрел на него так, словно перед ним было привидение, но это длилось лишь какие-то мгновения. Овладев собой, маркиз де Пеллетье, воскликнул:

— Граф де Ла Фер! Неужели это возможно?

С этими словами он стремительно пересек комнату и, не церемонясь, заключил графа в объятия. Все сомнения и страхи развеялись — его помнили и рады были видеть. Пеллетье отстранил от себя Атоса и с улыбкой произнес:

— Должно быть, в славном городе Париже случилось землетрясение или что-нибудь похуже, и мушкетерские казармы провалились в преисподнюю, раз уж я вижу перед собой графа де Ле Фер собственной персоной? Признаться, я уже не рассчитывал на встречу. Я очень рад видеть вас.

— Нет, — Атос улыбнулся в ответ, — в Париже по-прежнему мир и благоденствие, а вот моя служба окончена, я вышел в отставку. И тоже счастлив видеть вас, мой друг, и благодарен вам, что вы все же не забыли меня, хоть я, возможно, и не достоин этого.

— Бросьте, граф, оставим это, ей-Богу! У вас всегда были собственные представления о достоинстве, вы чересчур требовательны к себе — в этом, я вижу, вы не изменились. А вот что меня, действительно, удивляет, так это то, что вы изволили свалиться как снег на голову, не потрудившись дать знать о себе. Это так не похоже на вас, граф! А потому, идемте, вам нужно отдохнуть с дороги, сейчас подадут обед, а потом, я надеюсь, у нас будет достаточно времени, и вы расскажете мне обо всем.

И не дав другу опомниться после этой тирады, маркиз взял Атоса под руку, и увлек в столовую.

* * *

Следующие дни были наполнены покоем и умиротворением. Тихая домашняя обстановка давала ощущение тепла и защищенности от всех невзгод и страстей, которые сейчас дремали в душе графа де Ла Фер. Маркиз представил ему свою жену леди Кэтрин, урожденную Гилкрист, миловидную женщину, державшуюся скромно и с достоинством. Она была дочерью барона Малькольма Гилкриста. Это был тот самый редкий случай, когда желания двух родов и двух влюбленных совпали, и был заключен взаимовыгодный и счастливый брак, который омрачало лишь одно обстоятельство — отсутствие детей. Но Кэтрин была молода и полна сил, и все еще могло случиться, супруги не теряли надежду. Глядя на их отношения, Атос чувствовал, что душу точит червячок тоски и сожаления. Наверное, он тоже мог бы быть, если не счастлив в браке, то по крайней мере, выбрав достойную спутницу жизни, жить в уважении друг к другу, наслаждаясь уютом домашнего очага. И, если быть откровенным с самим собой, в минуты, когда одиночество ощущалось особенно остро, и накатывала хандра, он подумывал о женитьбе. Но эти мысли исчезали так же быстро, как и появлялись. У него просто не было на это душевных сил — все перегорело тогда в лесу Ла Фера, а может быть он, однажды избрав путь одиночества, просто уже не мог свернуть с него.

Их отношения с Филиппом остались такими же, какими были пятнадцать лет назад, разве что исчезли их юношеские порывы, да зрелые годы добавили больше внимания друг к другу. Совсем не чувствовалось отчужденности, с которой сталкиваются люди, расставшиеся много лет назад, и оба осознавали, что сохранилось взаимное доверие. Большую часть времени они проводили вместе, то отправляясь на верховую прогулку, то совершая длинные пешие походы, исследуя местные красоты, то просто сидя у очага в гостиной. Разговоров было много, говорили обо всем — о делах насущных, о политике, вспоминали пору юности, общих знакомых. Кэтрин редко присоединялась к их обществу. Будучи весьма деятельной натурой, она не любила сидеть без дела — ее увлекало чтение, занятия рукоделием, а больше всего она любила сад и цветники, которые находились на ее попечении.

Жизнь маркиза де Пеллетье не изобиловала событиями с тех пор, как они расстались с графом. Он не покидал своего поместья в Берри, поддерживал отношения практически со всеми из местной знати, никогда не имея желания участвовать в любого рода интригах, в том числе политических, принципиально не поступил на службу ни к королю, ни к его первому министру. Женившись и чувствуя себя абсолютно счастливым человеком, он с удовольствием ради супруги проводил несколько месяцев в году в ее родной Шотландии. После того, как скончался старый барон, они стали единственными хозяевами Гилкриста. Обо всем этом он поведал графу, а тот, в свою очередь, рассказал другу о своей жизни в Париже, о службе в мушкетерском полку, об обретенных друзьях, и, наконец, об отставке после получения Бражелона в наследство и о своем житье-бытье в имении. Умолчал Атос только о приключении с подвесками, так как это была не его тайна, о миледи и о появлении в его жизни Рауля — он чувствовал, что не готов говорить об этом, и это мучило его, тяжелым камнем лежа на душе. Но разве не для этого тоже он ехал к другу? Однако пока ему недоставало духу сделать этот шаг.

* * *

Разговор все же состоялся. Однажды они засиделись до позднего вечера в гостиной. Кэтрин давно ушла к себе, оставив мужа и гостя вдвоем. Это было уже привычным делом, можно сказать, традицией, но в этот раз все было не так, как обычно. В зале царила тишина. За окнами клубился густой синий сумрак, в камине потрескивали поленья, на столе стояла початая бутылка вина и два кубка, а друзья молчали.

Пеллетье взглянул на Атоса, который уже довольно долго сидел неподвижно, глядя на диковинный танец теней, отбрасываемых на стены языками пламени. Филипп давно чувствовал, что что-то терзает графа, что-то невысказанное, то, что должно найти выход. Но, будучи человеком деликатным, не имеющим привычки лезть в душу, он не спрашивал ни о чем, хотя отчасти и догадывался о причине состояния друга. Граф был одинок — это было видно невооруженным глазом, но кроме этого, в нем была какая-то надломленность, которую он скрывал, и, надо сказать, довольно успешно. Они лишь раз затронули тему личной жизни, и это была простая констатация факта — Ла Фер был не женат. Однако по интонации, с какой это было произнесено, и по выражению его лица можно было с уверенностью судить о том, что разговор об этом не только ему неприятен, но и является неким табу. Объяснение напрашивалось само собой, и маркиз не мог до конца поверить в это. О трагедии пятнадцатилетней давности не было сказано ни слова, но, размышляя, он все больше убеждался, что именно она является причиной.

Оставить все как есть было проще всего, можно было бы и дальше вести эту никому ненужную игру, из уважения к чувствам другого боясь протянуть руку, чтобы выдернуть того из удушающего омута. Но надо отдать Филиппу справедливость — он считал, что всему есть предел, в том числе и условностям, вроде определенных рамок приличий — не всегда они доводили до добра. А потому он все же решился начать разговор.

— Скажите, Арман, не удивляйтесь моему вопросу, вы позволите мне говорить с вами откровенно?

Атос, застигнутый врасплох, слегка тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и, посмотрев на друга, кивнул:

— Да, конечно.

— В таком случае я хотел бы спросить вас. Ответьте честно, вы ведь приехали сюда, не только за тем, чтобы просто увидеться со мной? Нет, я не пытаюсь в чем-то заподозрить вас или, упаси меня Бог, упрекнуть. И все же?

Они смотрели друг другу в глаза. Граф молчал долго, но ответ все же прозвучал:

— Это правда.

Пеллетье слегка улыбнулся — значит, он не ошибся.

— В таком случае я продолжу. Я, быть может, скажу вам не очень приятные вещи, о которых вы, возможно, предпочли бы забыть или не слышать вовсе, но то, что происходит с вами, вынуждает меня сделать это.

Маркиз замолчал, ожидая реакции друга. Атос же просто ждал, также не говоря ни слова. И Филипп снова заговорил:

— Вы изменились, дорогой мой. Да, конечно, годы меняют всех, кого-то больше, кого-то меньше. Но вы, если бы я не знал вас, то я счел бы вас за человека, по меньшей мере странного, со склонностями мизантропа. Но это не так, и я, и вы это прекрасно знаем. Я буду говорить с вами прямо. Скажите мне, ответьте честно, прошу вас, что заставило или заставляет вас вести образ жизни, подобный отшельнику, зачем вы возводите вокруг себя стену, через которую мало кто может пробиться? Почему вы лишили себя права на счастье? Вы же сделали это своими собственными руками? Ведь это правда, я знаю вас. Вы всегда были независимы и принимали те решения, которые считали верными. Однако же не все так просто, вы сами прекрасно понимаете, что вам, как человеку, занимающему определенное положение в обществе, нужен наследник, а, следовательно, необходимо заключить брак. Это формальная сторона вопроса, но ведь семья сама по себе большая ценность, всякий человек желает иметь кого-то близкого рядом. Но вы, как я вижу, на корню пресекаете все возможности для этого. Скажите, и я надеюсь, что ошибаюсь, неужели всему виной она, Анна?

Атос, все это время сидящий неподвижно, встрепенулся. Да, он рассчитывал на подобный разговор, не находя в себе сил начать его, но не ожидал, что именно сегодня все и случится. Впрочем, это было к лучшему, и он был благодарен Филиппу за то, что тот говорил прямо и открыто.

— Вы правы, мой друг, — произнес граф. — Правы. Я ступил на этот путь много лет назад, вы помните это, считая себя недостойным не только своего имени, но и лучшей доли, и по сей день не могу сойти с него. Вы можете подумать, что я делаю это из-за упрямства или принципиальности, но это не так. Я презираю себя за принятое тогда решение и за то, что мне не достает мужества перевернуть страницу и начать жить заново.

Он замолчал и тихо заговорил вновь:

— Ваше счастье, что вам не довелось испытать этих мук, когда память не дремлет и подкидывает такие воспоминания, о которых хотелось бы забыть раз и навсегда, да еще и в самый неподходящий момент. Когда раз за разом прокручиваешь в голове все, что случилось, и, словно упираясь в стену, не видишь выхода. И ничего уже нельзя изменить…

Следующий вопрос, который задал Пеллетье, отозвался болью, но эту занозу нужно было вырвать.

— Вы все еще любите ее?

Атос вздрогнул и, помолчав, глухо произнес:

— Нет. Но я любил ее, довольно долго, любил и ненавидел, и я не знаю кого больше — ее или себя. А потом — как отрезало, только боль и пустота. Я не знаю почему, но она навсегда осталось со мной, как будто проросла во мне. Я видел ее каждую ночь, прекрасную до отвращения. Она молила о пощаде, проклинала меня, кричала о любви… Это было безумием, наваждением. Я ничего не мог с этим поделать. Мне казалось, что еще несколько таких ночей, и я лишусь рассудка. Но Господь был милостив ко мне. Как видите, я сижу перед вами живой и здоровый, хотя и не единожды искал избавления в смерти, ввязываясь в дуэли, иногда по несколько раз на неделе. Бог не пожелал принять мою грешную душу. Спасали лишь ночные караулы, а вот вино, — губы графа скривились в горькой усмешке, — плохое лекарство от душевных ран, не помогает совсем.

В зале повисла вязкая тишина, друзья молчали: один ждал, другой собирался с мыслями.

— Вы думаете с того света не возвращаются?

Маркиз непонимающе взглянул на Ла Фера — вопрос был странен, если не сказать больше.

— Я тоже был уверен, что нет. Не знаю, кто или что помогло ей, но она вернулась, выжила… Через шесть лет наши пути вновь пересеклись. Она стала другой, будто и не она вовсе, но то, что внутри невозможно спрятать — этот дьявольский огонь, который я принял за пламя любви, и который сжег меня дотла. Знаете, что я сделал? Я снова стал ее убийцей, во второй раз. И на этот раз окончательно.

Филипп в ужасе смотрел на графа.

— Это невозможно… Зачем? — только и смог вымолвить он.

— Наверное, это судьба, и я стал орудием в руках Божьих, но может быть, я поднял оружие против Его воли, и тогда должен буду расплатиться за это.

Атос долго молча смотрел на огонь, и, наконец, снова заговорил:

— Она состояла на службе у кардинала, выполняя самые грязные и щекотливые поручения, была причастна к убийству Бекингема. Впрочем, не в этом дело, это все политические дела и интриги, и они абсолютно не волновали меня. Но она попыталась убить моего друга дʼАртаньяна, вы помните, я рассказывал вам о нем, который, также попавшись в ее сети, узнал ее постыдную тайну. А когда ей это не удалось, она все же сумела жестоко отомстить ему, отравив его возлюбленную. Это уже касалось меня лично. Я понимал, что, если ее не остановить, в дальнейшем она может совершить еще более жестокие преступления. В какой-то степени я чувствовал себя виновным за то, что она творила. Я нашел палача, именно того, из города Лилля, который заклеймил ее, и мы впятером: я, мои три друга и лорд Винтер — ее деверь, судили ее и вынесли приговор — смертная казнь. Ее обезглавили. В этот раз все выглядело так, как если бы мы действовали по закону. Но мы не имели права вершить суд, хотя она и была виновна. Просто не было другого выбора. И, возможно, каждый из нас понесет за это кару.

Граф помолчал и продолжил:

— У нее остался сын. Как оказалось, она, считая себя вдовой, а у нее были на это основания, вы знаете, мой друг, что я сделал все, чтобы придать свое имя забвению, вышла второй раз замуж в Англии. Как уверял ее деверь, она отравила своего мужа, чтобы завладеть его состоянием. Это тоже было одним из обвинений перед казнью. Не знаю, правда это или ложь, у меня нет причин не доверять словам Винтера, впрочем, как и безоговорочно верить ему на слово. Однако он очень убежденно рассказывал об этом, и у меня закралась мысль, что и я мог бы стать ее жертвой, но, честно признаюсь вам, что во время нашей недолгого супружества я не видел даже намека на что-то подозрительное с ее стороны. Так вот, этот ребенок не дает мне покоя. Он — ни в чем не повинное дитя, которое лишилось матери, и неизвестно, какая судьба ему уготована. И за это рано или поздно придется платить по счетам, может быть мне, а может быть Винтеру, потому что, как я понимаю, он не горит желанием принимать участие в племяннике.

— Боже мой, — Филипп потрясенно смотрел на Атоса, — в этом всем и впрямь есть что-то роковое, мистическое… При других обстоятельствах я ни за что не поверил бы, что это правда, если бы кто-то другой рассказал мне эту историю. Как такое может быть? Я помню ее прелестной юной девушкой, она казалось такой нежной и хрупкой. Она смотрела на вас так, как будто вы были для нее божеством. А на деле… Даже при том, что оказалось, что она воровка, преступница… Неужели такое возможно, чтобы в одном человеке жили две сущности?

— Нет, это я сделал ее своим божеством, я вознес ее на пьедестал, как последний дурак в своей безрассудной слепоте не видя, кто скрывается за прекрасным ликом ангела. А она лишь воспользовалась своим положением, ей не нужно было прилагать дополнительные усилия, чтобы я верил в ее чистоту и искренность. И если вы помните, среди моих друзей и родни не было такого человека, которому бы я не говорил о ее достоинствах. Так что ничего удивительного, друг мой, все, кто ее окружал или соприкоснулся с ней, попались на крючок.

На какое-то время воцарилось молчание. Филипп смотрел на графа. Было видно, что он колеблется, раздумывает над чем-то. Наконец он произнес:

— Я не осмелился задать вам вопрос тогда, но хочу спросить сейчас. Скажите, Арман, если бы все повернулось вспять, вы бы поступили также, повесили ее?

Атос почувствовал себя так, словно его окатили ледяной водой — он не ждал этого вопроса, не мог представить, что кто-то, вот так прямо, задаст его ему, но внутренне он давно был готов к ответу. Его голос прозвучал спокойно, но Пеллетье смог различить в нем облегчение:

— Нет. Я знаю, кем она стала, но не знал тогда, кем она была на самом деле, сколько в той Анне было темного и сколько светлого, что-то же было… Что, в сущности, мне было известно о ней? Только то, что рассказала она. Хорошо, пусть это все ложь. Но что я узнал, когда увидел лилию у нее на плече? Только то, что она преступница. А кто она такая, откуда, какое преступление совершила, где и какой суд вынес ей приговор — ничего этого я не знал, и, что хуже всего, не хотел знать, потому что испугался, испугался позора, публичного позора. Проще говоря — струсил. А потому сделал все сам, выступив в роли и судьи и палача. И я не знаю сейчас, какая доля вины, а она есть, лежит на мне за все, что она совершила впоследствии. Я не говорю о ее оправдании, но, возможно, тогда я запустил некую цепочку событий, которых просто могло не быть, исполни я свои обязанности судьи, как того требовал закон, проведя расследование, позволив ей защищаться в конце концов. Лилльский палач рассказывал перед казнью, что она, будучи монахиней, совратила его брата — того самого священника, который венчал нас. Они задумали вместе бежать из монастыря, и поскольку денег у них не было, он украл священные сосуды, за что был заклеймен и приговорен к тюремному заключению. Анне же удалось скрыться. Суда над ней не было. Это все тот же лилльский палач, желая восстановить справедливость и отомстить за брата, разыскал ее и заклеймил. Вы считаете, все, что случилось, было справедливо?

— Полагаю, она получила по заслугам, — в голосе маркиза не было слышно сомнения. — Хотя, признаюсь, в то время я думал иначе и не мог увязать то, что говорили вы, с тем созданием, каким она казалась. Но тогда ни вы, ни я, никто не знал этой правды, о которой вы рассказали сейчас. Выходит, вы угадали, все поняли правильно.

— Я тоже так думаю. Но, понимаете, — Атос чуть помедлил, — если мы хотим справедливости и также требуем ее от других, то сами должны быть образцом порядочности. Сколько справедливости увидела Анна от палача, и много ли справедливости было с моей стороны? Всякая несправедливость порождает другую, может быть, даже более жестокую. Так и в нашем случае. Поступи я по-другому, и, возможно, не случилось бы этих смертей и трагедий, причиной которых явилась она. Поэтому я убежден, что несу ответственность за свои поступки и за нее тоже, хотя и не сомневаюсь, что ее финал был неизбежен — она долго ходила по краю пропасти, а мы лишь ускорили ее конец, однако у меня абсолютно нет уверенности в том, что мы имели право на это.

Филипп покачал головой в знак согласия:

— Пожалуй, вы правы. Честно говоря, я никогда не задумывался о таких вещах. Но сейчас уже невозможно ничего вернуть и изменить. И если все это произошло, значит, на это была воля Божья. Не стоит искать вину там, где ее нет, мы не можем знать всего, что предначертано.

— То, что вы говорите — верно, и иногда мне тоже так кажется, но я все равно возвращаюсь к прежнему. Я живу с этими мыслями уже много лет, и это не дает мне покоя.

— И вы решили нести это бремя, считая себя недостойным лучшей судьбы, оградив себя от жизни?

— Вы проницательны, — Атос слабо улыбнулся. — От моего позора, действительно, уже не отмоешься. Но ведь вы имели в виду не только это? Начав разговор, вы задали мне вопрос о браке. Вы сказали, что я избегаю любой возможности, чтобы связать себя этими узами вновь. Вы правы. Нет, я не стал монахом или женоненавистником. Я смотрю на женщин, я вижу, что они красивы и милы, я могу оценить их по достоинству, но за этой внешней оболочкой я вижу лишь ложь и притворство, ничего больше. И я не хочу повторения, я не могу даже представить себе кого-то из них рядом. Да и я сам чувствую, что уже не способен любить, я утратил этот дар, рана затянулась, а внутри пустота.

— Простите меня, граф, быть может, вы посчитаете, что я не в состоянии понять вас, но я скажу, что это неразумно. Нельзя мерить всех одной меркой. Вы пережили ужасную трагедию, но это все в прошлом, нельзя вечно оглядываться назад, опасаясь подвоха в сегодняшнем дне. Если ваша жена оказалась мерзавкой, то это никоим образом не может бросать тень на остальных женщин. Каждый в ответе сам за себя. Присмотритесь, и вы увидите, что вокруг достаточно достойных женщин. Я не говорю о том, что надо искать любовь — это, как говорится, исключительный случай, если повезет. Но вам нужно продолжить род, обрести настоящий дом, а для этого можно найти и выбрать порядочную спутницу жизни, равную вам, которая сможет оценить вас по достоинству, будет уважать вас и хранить вам верность. А учитывая вашу родословную, мы будем наблюдать настоящую ярмарку невест. Ну, вы же сами все прекрасно знаете, друг мой! И знаете, что мои доводы не голословны. А если вы все же хотели бы рассчитывать на искренние чувства, то не говорите мне, что все женщины лицемерки. Я совершенно точно могу указать вам одну, которая могла бы служить образцом порядочности.

Атос посмотрел на Филиппа с нескрываемым удивлением и растерянностью.

— Помните мадемуазель Франсуазу? Франсуазу де Монтеро? Вас ждали, граф, и очень долго, после вашего бегства в Париж, не надеясь ни на что. Вы помните ее, Арман? Она любила вас, и вы знали об этом. Но вы стояли слишком высоко для нее, ее происхождение не позволяло ей рассчитывать на брак с вами. Она тяжело переживала подготовку к вашей помолвке, а потом, когда она не состоялась, вынуждена была смотреть, как вы женитесь на другой. Но вы в тот момент ничего не замечали вокруг. Я ни в коем случае не упрекаю вас, я лишь хочу сказать, что порой мы не видим у себя под носом что-то в самом деле ценное.

Сегодня, действительно, была ночь откровений. Конечно, граф помнил ее — дочь одного из их соседей. Она не обладала яркой внешностью, но была хорошо образована, умна и начитанна, и он никогда не отказывал ей в своем обществе, когда им случалось встречаться, ничем не выделяя ее среди других. Но он не вспоминал о ее существовании все эти годы, и сейчас упоминание ее имени казалось странным, было не к месту и не ко времени.

Тем временем Пеллетье продолжил:

— Если бы вы объявились раньше, то, клянусь вам, я бы настоял на том, чтобы вы хотя бы нанесли ей визит. Впрочем, теперь уже поздно.

В последних словах Атосу почему-то послышалось что-то обреченно-фатальное, и вопрос сам сорвался с губ:

— Что с ней сталось?

— Ничего особенного, — невозмутимо ответил маркиз, — она вышла замуж.

Граф выдохнул.

— Так и должно быть. Значит, все к лучшему.

— Да. Вряд ли второй брак принесет ей радость, но она хотя бы будет спокойна и уверена в завтрашнем дне.

Атос вопросительно посмотрел на друга.

— Она была замужем за бароном де Буаселье и рано овдовела. Произошел несчастный случай — лошадь барона понесла, он не удержался в седле и сломал шею. Нелепая смерть. Франсуаза осталась одна с маленьким сыном. Там вышла неприятная история с наследством. Дядя ее мужа долгое время вел против нее тяжбу, чтобы заполучить довольно жирный кусок, и, надо сказать, довольно успешно. Узнав об этом, граф де Рибери, который имел дела с бароном и часто бывал в их доме, предложил ей помощь и защиту. Будучи вдовцом, но не имея детей, он предложил ей замужество, обещал все уладить и сделать ее сына своим наследником. Она согласилась, и он сдержал свое слово, естественно, пока только в отношении первого обещания. Но надо сказать, что у него был свой интерес. Буаселье владеют виноградниками в Бургундии, а одно из увлечений графа — виноделие, и оно приносит немалый доход. Так что, судите сами, никто не оказался внакладе. Правда, молодая жена при стареющем муже… Граф старше ее на двадцать лет. Хотя, насколько мне известно, они неплохо ладят.

— Обычное дело, — проговорил граф. — Когда дело касается денег, все, кто может хоть на что-то претендовать, слетаются как пчелы на мед. Надеюсь, граф и впредь проявит благородство. Вряд ли я смог бы быть ей полезным.

Маркиз лишь пожал плечами, понимая, что продолжать беседу в этом русле не имеет смысла.

— Что вы намерены делать во Франции? Ждать старости в Бражелоне? — спросил он, меняя тему разговора. — Послушайте, оставайтесь, поживите у нас столько, сколько сочтете нужным. Кэтрин не будет против, на этот счет вам не стоит беспокоиться, я уже говорил с ней об этом. Это пойдет вам на пользу, вам нужно развеяться, сменить обстановку, побыть в обществе. У нас не всегда так тихо и скучно, мы тоже иногда принимаем у себя гостей или ездим к кому-нибудь из родственников и друзей Кэтрин.

Атос улыбнулся.

— В другое время я бы непременно воспользовался вашим предложением, но, к сожалению, не могу задерживаться слишком долго. Меня ждут дома.

Филипп удивленно воззрился на графа, явно не понимая, что тот хочет сказать, и кто может ожидать его возвращения.

— Кто? Ваша прислуга? Или ваш управляющий не в состоянии справиться со своими обязанностями в ваше отсутствие? Насколько мне известно, даже в Ла Фере дела идут сносно, несмотря на то, что он давно лишен вашего бдительного надзора.

— Нет, меня ждет мой воспитанник, — спокойно ответил граф.

Повисла пауза. Филипп молча смотрел на друга, пытаясь осмыслить то, что он только что услышал. Это было невероятно, и не укладывалось в картину того, о чем граф говорил ранее. Наконец, он произнес:

— Воспитанник? Откуда же он взялся? Это какой-то родственник Бражелона?

— Нет, это сирота. Я нашел его у одного сельского священника, у которого остановился на ночлег. Судя по всему, мать подкинула его на порог дома кюре, и святой отец был в большом затруднении, что ему делать дальше. Я решил воспитать его и забрал с собой.

— Вы?! Вы, граф? Вы поражаете меня… Каких еще сюрпризов мне ожидать? Не припоминаю, чтобы вы отличались склонностью к благотворительности.

— Все меняется, дорогой друг, — улыбнулся Атос. — И иногда мы даже не подозреваем о том, на что способны.

— Это благородный шаг, граф, но не кажется ли вам, что это безрассудно? Неизвестный ребенок, странным образом оказавшийся в доме кюре. Кто его родители? Допустим, его мать бедна и, будучи не в состоянии прокормить дитя, решила таким образом избавиться от него, но может статься, что он — плод незаконной любви. Что если отец или мать станут искать его? И если их поиски увенчаются успехом, что тогда? Скомпрометированы будете и вы, и они. Ради чего рисковать своей репутацией? К тому же наверняка уже поползли сплетни и слухи. Зачем вам это?

Граф едва заметно вздрогнул.

— Мои люди не болтливы, и я, как вы знаете, не веду светский образ жизни, но и не собираюсь ничего скрывать. Мальчика никто не будет искать, — голос Атоса звучал твердо.

Пеллетье прямо посмотрел на графа и спокойно произнес:

— Граф, мне бы хотелось говорить с вами начистоту, но ваше право сообщить мне ровно столько, сколько вы посчитаете нужным. Итак, насколько я понимаю, вы знаете о происхождении ребенка и поклялись сохранить тайну его рождения?

— Именно так.

— И давно он у вас? Сколько ему сейчас?

— В июле Раулю должен исполниться год, я привез его прошлой осенью.

— Рауль… — задумчиво пробормотал Филипп. — Как же вы думаете устроить его судьбу? Ведь это же не крестьянский ребенок. Понадобятся средства, а со временем, возможно, и связи, протекция. А самое главное, какое имя он будет носить? Каково будет ваше положение по отношению к нему? Вы взвалили на себя тяжелую ношу, граф.

Вопросы, которые задавал маркиз, были резонны, и у Атоса пока не было на них ответов. Конечно, он уже думал над этим, однако, решение пока не было найдено. Честно признаться, он все еще находился в состоянии не то что некоей растерянности, он ощущал себя бесконечно уставшим от всего навалившего на него за этот год, не способным трезво думать и искать варианты выхода из сложившейся ситуации. Все было, мягко сказать, непросто, и первый порыв найти способ обеспечить Раулю достойное место в обществе немного угас. Граф решил отложить это дело до поры, тем более, что оно требовало холодной головы и немалых усилий.

— Не знаю, пока не знаю, — ответил он. — Я думаю со временем оформить опекунство. Что же касается имени, не знаю… Возможно, Бражелон… Но возникнут сложности. Я не разбираюсь во всех этих юридических тонкостях и, честно признаюсь, еще не подступался к этому.

— Если найти толкового нотариуса, то с опекунством не возникнет проблем. Что же касается имени, а в особенности титула, то тут дело сложнее. Бражелон невозможно просто взять и передать воспитаннику, он может быть только унаследован, вы же сами это прекрасно знаете. Разумнее пойти другим путем. Купить небольшое имение, думаю, такое несложно будет подыскать, которое обеспечит вашему питомцу имя, пусть без титула, но зато надежно. Конечно, понадобятся средства, и немалые. И если я не смогу быть вам полезен с оформлением всех необходимых документов о статусе Рауля, то в денежном вопросе вы всегда можете рассчитывать на меня.

Атос почувствовал, как что-то отпускает внутри, и улыбнулся.

— Благодарю вас, Филипп, — в голосе Атоса слышалось облегчение, — вы всегда отличались здравомыслием. Мне нужно все хорошо обдумать, а потом уж принимать решение.

Пеллетье кивнул.

— Такие дела не делаются на скорую руку. А ночь тем более плохой советчик. Идемте спать, друг мой. Если захотите, мы поговорим завтра или когда вам будет угодно. Я надеюсь, вы не собираетесь неожиданно сорваться с места и уехать домой.

Оба поднялись, и граф протянул Филиппу руку.

— Нет, — улыбнулся, — спасибо.

* * *

Покидая Шотландию, Атос испытывал двойственные чувства: в гостеприимном доме маркиза было спокойно и уютно, и хотелось оставаться там как можно дольше, но одновременно его тянуло домой, и в последние несколько дней перед отъездом накатывало ощущение какой-то тревоги. Уезжая, он дал Филиппу обещание писать, а тот, в свою очередь, объявил о намерении приехать в Бражелон, как только вернется во Францию. Граф возвращался, точно зная, что жизнь совершила еще один поворот, и дальше все должно быть по-другому. Он чувствовал, что более твердо стоит на ногах, словно ухватившись корнями за что-то надежное, и теперь предстоящие трудности и проблемы уже не казались такими значительными.

Когда показались башенки Блуа, граф пришпорил коня — до дома оставалось совсем немного. Миновав Лавальер, он все же сменил аллюр и степенно подъехал в собственному замку. Атос заранее известил Гримо о своем приезде, и его ждали. В Бражелоне все было благополучно, везде, как и всегда, был образцовый порядок. За время его отсутствия в доме ничего не изменилось. Зато, и это заметили все обитатели замка, кое-что поменялось в их хозяине — он улыбался, хотя, вероятно, и сам не замечал этого. И его первый вопрос был о Рауле.

С сыном все было в порядке. В этом граф убедился, поднявшись в детскую, чем немало переполошил Жакетту, которая еще не успела узнать о его приезде. Рауль мирно спал в своей кроватке, забавно посапывая, и выглядел невероятно трогательным. Атос не стал тревожить сына, хотя ему и очень хотелось взять его на руки, и вышел из комнаты, жестом показав кормилице следовать за ним. Это было и вовсе необычно, и Жакетта пока не могла понять, что хочет от нее хозяин. Свои обязанности она выполняла добросовестно, и с этой стороны нареканий ждать не приходилось. И правда, речь была совсем о другом — граф начал расспрашивать ее о Рауле, его интересовало абсолютно все, что произошло за эти два месяца, вплоть до мельчайших деталей. Это еще больше удивило и обрадовало Жакетту, и она как можно более подробно рассказывала графу о сыне — в том, кем эти двое приходились друг другу, ни у кого в доме не возникало сомнений.

Больше для порядка выслушав доклад Гримо, Атос поднялся к себе, ловя себя на мысли, что он очень рад оказаться дома, ему даже казалось, что он ощущает какое-то тепло, исходящее от стен замка. Поражаясь самому себе, он сменил дорожную одежду, привел себя в порядок и, чувствуя навалившуюся усталость, заснул прямо на неразобранной кровати и проспал до самого утра, даже не спустившись ужинать.

Проснувшись на рассвете по старой военной привычке, Атос запоздало понял, что с вечера забыл открыть окно — в спальне было ужасно душно, надо было срочно впустить воздух, и он встал с кровати, чтобы исправить свою оплошность. Проходя мимо зеркала, он, как обычно, мимоходом взглянул в него, и задержался. На него смотрел молодой мужчина со спокойным лицом, без неестественной бледности и темных кругов под глазами, которые обычно появлялись наутро после нескольких бутылок вина и могли не сходить несколько дней. Определенно, с этим надо было кончать. Он и так выглядел старше своих лет, а в сравнении с Филиппом — его ровесником — точно старик. К тому же, какой пример он будет подавать своему сыну? Эта внезапно пришедшая мысль поразила его, и решение было принято окончательно и бесповоротно — он бросить пить раз и навсегда.

Атос подошел к окну и распахнул его. Свежий утренний воздух ворвался в комнату. Солнце только-только вставало, и сад искрился прозрачной росой. Начинался новый день, а вместе с ним и новая жизнь.