Helfen — Heilen — Wehren (джен)

Дремавшая на уступе косуля вскочила, услышав цокот копыт. Солнечный свет облил золотом ее шерсть, и животное бросилось под защиту обрывистых скал. Из-за отполированного льдами валуна показалась кавалькада. Впереди ехал осанистый мужчина лет тридцати. Его плащ белоснежной волной падал на круп жеребца, и контраст белого на антрацитовой шерсти особенно бросался в глаза.

Так же ярко выделялся чёрный крест, вытканный на плаще всадника. Его спутники, три лучника, пара слуг и молодой послушник, красовались на крепких горных мулах. Два вьючных ослика послушно следовали на чембурах. Тонкие, хотя и несколько надменные черты лица рыцаря озарились улыбкой, и он обратился к юноше, придержав коня:

— Благословенный край, брат Готтфрид! С тех пор, как мы спустились с перевала, словно лето пришло посредине зимы. Здесь каждое дерево покрыто цветками, и луга так привольно зеленеют. Тут не увидишь бурых, поникших трав…

— Это не грустный Эрмланд, господин мой, — кивнул послушник. — И никто не стремится ударить в спину. Наши воины скоро, похоже, забудут о своих верных луках.

Сарианты засмеялись. Новара определённо пришлась им по сердцу. Здесь, в альпийском краю Италии им не приходилось ночевать под открытым небом у походных костров в постоянном ожидании разбойничьих рейдов. Аббатства, деревеньки и небольшие города охотно принимали северных гостей, а щедрость тевтонцев летела впереди отряда.

Дорога, а точнее козья тропа, пробитая в твердой каштановой почве меж камней, широкой дугой спускалась к искристой быстрой Сезии, бегущей на юг в блеске брызг. Чуя запах воды, животные вытягивали шеи и нетерпеливо фыркали. Даже лохматые флегматичные ослики оживились и бодрее переступали узкими как стаканы копытами. Оставалось миновать только ореховый перелесок, протянувшийся через осыпь изумрудным языком, когда взгляд рыцаря неожиланно различил темный силуэт, лежавший в лабиринте света и тени у корней дерева. Человек не шевелился и, подъехав ближе, германцы увидели, что он был не старше двадцати лет в простой, но дообротной одежде. Его зелёная куртка, серые шоссы и коричневая грубошерстная накидка были не новыми, как и разношенные жёлтые сапоги и рыжеватая, потёртая кожаная сумка.

Заметив переплёт тетради, выглядывающий из сумки, тевтонец поднял брови. Образованный человек, в этой глуши, и явно не бенедиктинец. Взор рыцаря скользнул по светлой голове лежавшего, чьи чуть волнистые волосы явно не знали тонзуры.

Подозвав старшего из лучников кивком, глава отряда спешился и подошёл к чужаку.

— Юноша.

Рыцарь был не особенно старше, но положение обязывало. Он улыбнулся и голос его прозвучал мягко, когда рука в белой перчатке потрепала плечо странника.

— Юноша, что с вами?

Лежавший слабо пошевелился и поднял голову. Яркие серые глаза смущённо оглядели немецкого рыцаря.

— Простите… Герр. Я не хотел… не хотел доставить неприятности.

— Вздор, молодой человек. Мы как раз направляемся в Триверо, и коль скоро вам по пути, почтем за честь доехать до города вместе.

Губы незнакомца чуть задрожали, когда он медленно сел и сконфуженно принял из рук подошедшего сарианта флягу. Почувствовав запах вина, молодой человек отстранился.

— Благодарю, но… ударит в голову. Если позволите, благородный господин, я спущусь к реке и догоню вас.

Рыцарь положил руку ему на плечо.

— Прошу вас. Мои люди охотно предоставят вам мула, и уже до заката мы сможем отдохнуть в комнатах местного бургомистра. Герр миннезингер?

Он указал глазами на тетрадь, и чужак робко протянул её рыцарю.

— Отнюдь…

Германец открыл потрепанную тетрадь. На желтоватом пергаменте змеились латинские строки, он прочитал:

— Май, и октябрь, и апрель для пускания крови пригодны;

Дни в них под знаком Луны и влиянию Гидры подвластны…

— Первого месяца — первый, а прочих — последний, тридцатый. Кровопусканье тогда и гусиное мясо запретны, — уверенно продолжил молодой человек и запунцовел. — Эти строки принадлежат мудрейшему и ученейшему доктору Арнауту из Виллановы, герр. Он свёл знания веков в кодекс школы Салерно.

Теперь не только рыцарь, но и послушник с сариантом смотрели на него изумлённо. Слава доктора Арнаута достигла берегов Одера и угрюмого Ногата, но невозможно было представить что здесь, в отдалённом горном краю им доведётся встретить последователя прославленного медикуса.

— Вот что, молодой человек. Я вас просто так не отпущу.

Улыбаясь, произнёс тевтонец. Его рука по-прежнему лежала на плече чужака.

— Сейчас мы перекусим, и продолжим путь. Думаю, мои спутники тоже не позволят вам уйти, пока вы не откупитесь от нашего гостеприимства своей историей.

… Солнце поднялось к полудню, когда кавалькада преодолела брод ниже по течению Сезии и миновала высокотравный луг, углубляясь под своды букового леса. Протяжно вскрикнула сойка, сверкнув синим крылом. Фазанья курочка вспорхнула из-под ног коня, и жеребец рыцаря всхрапнул, порываясь отскочить. Германец погладил шею скакуна, успокаивая его, однако мулы тоже загарцевали, прижав уши. Даже вьючные ослики встали на месте.

Потом запах — стелющийся, приторно-сладковатый, сжимающий сердце запах начавшегося распада, ощутили люди. Брат Готтфрид сглотнул, глаза сарианта расширились.

— Himmel und Hölle…

В изумлении прошептал рыцарь, подняв взгляд. На толстой, замшелой ветви лесного исполина были повешены старик и подросток, вчерашний ребенок. Их лица — испуг и боль в мягких чертах, немое отчаяние, застывшее навеки, были искажены хваткой тлена, и падальщики осквернили глаза, оставив только провалы в плоти.

— Ремигио Фьокко и его внук Оттавио, — прошептал чужак, осеняя себя крестным знамением. — Из деревни Террано в лиге отсюда.

— Что же происходит! — воскликнул послушник. — Как можно вешать честных людей словно диких язычников?!

Лучники и слуги роптали, глядя на несчастных, и каждый из них вспомнил собственных стариков, детей и братишек, оставшихся в порубежье. Фахверковые дома в городках за бревенчатыми стенами, крытые красной черепицей крыши в лесных деревушках где налоги были ниже чем в германских землях, наделы — крупнее, но и опасность ближе, она щетинилась стрелами литовцев, сверкала на польских топорах и звенела ржанием мазурских лошадей.

Не хотелось верить, что даже здесь, далеко от враждебных племён и разбойничьих рейдов, жестокая смерть ходила рядом, дыша через плечо, в полувздохе от затянувшейся петли, в одном движении от последнего крика.

— Франческо Гатти ненавидит тех, кто хочет жить в честной бедности, — ответил медикус.

Рыцарь повернулся к нему всем корпусом.

— Сеньор этих земель забыл о своем долге? Или его шпоры пылятся над камином?

— Франческо Гатти — кастелян владетеля Романьяно… — прошептал незнакомец, опустив глаза.

Голубые глаза германца сверкнули сталью, он взмахнул рукой своим спутникам.

— Герхард, Томас, снимите несчастных. Карл, Альбрехт — выкопайте могилу. Брат Готтфрид…

— Я провожу их в последний путь.

Кивнул послушник, спустившись с мула. Медикус робко посмотрел в спокойное лицо рыцаря и, очень тихо проговорил, с усилившимся акцентом.

— Вы — человек большой души и золотого сердца, благородный господин. В здешних местах жизнь крестьянина стоит дешевле лысухи, а мёртвый крестьянин и вовсе считается кучкой мусора. Герр…

— Жизнь доброго католика бесценна в глазах Господа нашего, и как верный слуга Марианского братства я не могу видеть пренебрежения последним долгом христианина перед единоверцем.

Встретив взор итальянца, тевтонец чуть улыбнулся и добавил.

— Моё имя — брат Конрад, молодой человек.

— Немногие же решатся проявить симпатию к поборникам Мадонны Бедности, герр рыцарь. В этих землях один призыв "Всепокайтесь" приведёт к пеньковой невесте скорее, чем десяток грабежей в окрестности монастыря...

Он умолк, глядя как сноровисто, но с уважением сарианты освободили тела повешенных, и послушник шептал латынь над несчастными крестьянами. Лопата звякнула о корень бука, и ломбардец выпрямился, словно от удара.

— Что я говорил, господин?

— О бедности. О тех несчастных, что жизнью поплатились за неё, — ободряюще кивнул ему рыцарь.

— Да, святая бедность. Стремление освободиться от тягот мирского, от гнусной паутины торгашества — вам этого не понять, к вашему же счастью… За Альпами, oratores, bellatores и laboratores существуют всё в той же чистоте, но здесь и аббат, и князь, и даже землепашец обуяны жаждой наживы. Они называют это «делать деньги». Прелаты, даже прелаты, не чуждаются ростовщичества, купцы становятся патрициями, и дети крестьян влекутся не в подмастерья, а в ученики торговцев, одурманенные блеском цехинов и флоринов…

— Откуда же берутся все товары купцов, коли ремесло здесь не особенно почётно? — простодушно спросил Готтфрид, отойдя от свежей могилы и взявшись за луку своего седла.

Медикус махнул рукой на восток, где поднимались синие зубцы Аппенинской цепи.

— Со всех концов света, от Далмации и нечестивой Азии до берегов Альбы и Дании, господин мой. Северное железо, фламандское сукно, кастильская бумага, синопская краска… Всё это приносит такой доход, что купцы живут богаче многих дворян, и сеньоры грабят на дорогах, если не идут в кондотьеры, в наёмники, — добавил он.

Услышав последние слова, брат Конрад непроизвольно коснулся шпорой блестящего бока жеребца, побуждая его ускорить шаг. Прежде пасторальная местность показалась тевтонцу грозной в своей безмятежности, словно и сочный луг, и тенистый лес, и величественные скалы только усыпляли бдительность путников, обнадеженных цветущей природой.

— Но почему этот кастелян убивает тех, кто мирно трудится? — один из сариантов поравнялся с медикусом, когда дорога пошла в гору, мимо куп орешника и миндаля.

— Здесь помнят, герр. Помнят, как проповеди апостоликов не только исторгали слезы и покаяние, но и как бедняки обращали оружие против тех, кто травит их гончими и уводит со двора последних овец, — губы ломбардца сжались в прямую линию. — Помнят, как замки были сожжены дотла, а золото и шелка лежали в золе, ибо не к роскоши звал Спаситель. Помнят имена Сегарелли и Дольчино.

— Если эти люди звали отринуть соблазны мирского, не вижу в этом ничего достойного осуждения, — заметил брат Конрад, пустив коня ровной рысью.

Синие глаза рыцаря встретили взгляд медика, и тевтонец кивнул.

— Мы все отрекаемся от роскоши и стяжания, принося обет. И клянусь Девой, в нашем Ордене вы всегда получите приют, друг мой.