Всё, что скрыто (джен)

Утро было бесшумным и влажным, словно земля ещё не уверена — просыпаться ли вовсе. Над домом стояла та самая тишина, что бывает только перед трагедией: глухая, вязкая, с перламутровой синевой за окнами и обманчивым спокойствием в воздухе.

Ариана проснулась рано — будто что-то внутри неё знало, что часы тикают особенно громко именно сегодня. Она ещё лежала, когда тихое шуршание крыльев пронзило покой. За мутным стеклом, подрагивая на карнизе, замерла белёсая сова — с глазами, как у старого мудреца, и когтями, будто выточенными из льда.

Стук её был еле слышен, но Ариана вздрогнула от предчувствия. В волосах её, спутанных и рассыпчатых, запутались остатки сна, словно вечерняя паутина. Она медленно села, откинула прядь с виска и подошла к окну, не надевая даже накида. Руки её дрожали едва заметно. От утреннего холода или от того, что должно было случиться.

Она приоткрыла створку, и порыв свежего ветра ворвался в комнату, как вестник иного мира: прогнал застойный воздух, взъерошил занавеси и, на мгновение, вытряхнул из её души всё лишнее. Сова протянула ногу, к которой был аккуратно привязан свёрнутый вчетверо лист тонкой пергаментной бумаги, запечатанный чёрным воском с инициалами G.G.

Ариана развязала ленту и медленно развернула письмо. Чернила были слегка выцветшими от утренней влаги, но почерк — резкий, стройный, благородный, узнавался сразу.

«Дражайшая мисс Ариана Кендра Дамблдор,

Позвольте с раннего часа осмелиться отозваться к вам письмом, движим не столько желанием нарушить ваш покой, сколько трепетной надеждой на краткую встречу под сенью ясного дня.

Природа ныне зовёт, как зовёт музыка душу. Не громко, но неотвратимо. И я, к великой своей дерзости, желал бы предложить вам прогуляться сегодня по окрестностям, кои особенно прекрасны в утренние часы, когда туман ещё не рассеялся, и всё вокруг, как недописанное письмо.

Я поручаю это приглашение моей надёжной спутнице, сове по имени Фауна, и с нетерпением ожидаю ответа, как ученик ожидает взгляда своей музы. Если ваше здоровье и расположение духа позволят, осмелюсь ждать вас у берёзки, что неподалёку от вашего дома, в третьем часу пополудни.

С глубочайшим почтением и искренним расположением,

Геллерт Г.»

Ариана медленно открыла ящичек с тонкой бронзовой ручкой и вытащила маленькую белую коробочку. Надпись: "Для стабилизации магического фона, строго по указанию целителя."

Внутри, ровный ряд таблеток. Полупрозрачные, с жемчужным отливом. Почти красивые. Она достала одну — и замерла. Уже протянула руку к стакану воды… И вдруг, отдёрнула. Нет. Сегодня — не быть пациентом. Не быть под стеклом, не быть тенью в доме братьев, не быть девочкой, которую лечат. Сегодня — просто быть. Она медленно закрыла коробочку. Не бросила, а аккуратно убрала обратно, почти с извинением.

Мать просила...

“Всего две недели, Ариана. Будь разумной. Я знаю, ты взрослая, но просто — прими их. Это важно. Я вернусь, и тогда поговорим, обещаю.”

Она пообещала. Легкомысленно. Мимолётно.

— Разумеется, мамочка. — сказала тогда, чтобы та не волновалась перед отъездом.

Но сегодня...

Сегодня было иначе. Сегодня ей не хотелось быть "в разуме". Она хотела быть здоровой. Хотела быть собой. Хотела почувствовать — жизнь, ветер, взгляд. Даже если внутри всё вибрировало тревожно и неровно. И почему же она всё-таки хотела пойти? Почему, зная, кто он такой? Почему — такая серьёзная, такая строгая с ним, согласилась?

Потому что в нём было что-то такое, чего не было ни в одном из тех, кто её опекал.

Он не боялся её. Не жалел. Не смотрел, как на больную.

Она знала, что сегодня — не день для встреч. Но всё равно вышла.

Воздух был странный. Дрожащий. Всё вокруг как будто едва заметно вибрировало: листья берёз трепетали, хотя ветра не было, трава колыхалась под её босыми ступнями, будто ей под ноги стелился чьей-то волей.

Она дошла до берёзки, своей — тонкой, светлой, такой же хрупкой, как она. Стояла у ствола, прислонясь плечом, и смотрела на край леса, откуда должен был прийти он — Геллерт.

Где-то вдалеке раздался смех. Подростковый, грубый. Она обернулась. Трое мальчишек, старше её, из деревни. Те самые. Она помнила их. Они тоже — её.

Они подошли слишком близко, не останавливаясь. Один — рыжий, с длинной шеей — ухмыльнулся:

— Ну и где твои герои-охранники теперь? — прошипел. — Где твои великолепные братья?

Её сердце сжалось.

Она отступила на шаг. Не из страха, а из знания. Она чувствовала, как что-то в ней начинает вибрировать в ответ. Земля под ногами будто вздрагивала с каждым их шагом. Они заговорили тише, злее. Касались. Дёрнули за рукав. Ариана оттолкнула руку. Одна. Голыми руками. С отчаянием, с тем, что рвётся изнутри.

Но всё было тщетно. Они смеялись, издевались над ней. И тогда, она сорвалась.

Она не успела сдержать силу. Магия вырвалась, как взрыв изнутри, как волна боли, ярости и страха, сплетённых в один мгновенный ужас. Все тела отлетели прочь. Всё стихло слишком резко, слишком полностью. Ариана стояла одна. Мир вокруг был искажен, словно сквозь разбитое стекло. Берёзка, её любимая, качалась, как под ураганным ветром, и листья с неё срывались, летели ввысь, вопреки всему.

Сначала она подумала, что это просто слабость. Что после выброса всё должно немного кружиться. Но потом... Она почувствовала жар. Не внутри. Снаружи. Что-то горячее, густое, вязкое, стекало по виску, пересекало линию щеки, текло за воротник, по ключице.

Кровь.

Ариана медленно подняла руку, пальцы дрожали, как у куклы на тонких нитях. Коснулась лба. Горячо, липко. Рука сразу окрасилась в алое.

Она чувствовала, как тело пустеет.

Не от крови, от самой жизни, что струилась сквозь пальцы, будто вода. Движение в груди становилось всё реже. Холод подбирался, как ветер, заползал под подол, в ладони, за ворот. Она больше не дрожала. Дрожь — для живых.

Мир отступал, медленно, тихо, как вечерний туман. И в этой зыбкой границе между жизнью и тем, что за нею, всплыли не слова — лица. Обрывки голосов. Тепло, которое она когда-то знала.

Мама.

Светлые руки, запах лаванды, губы, что так часто шептали заклинания исцеления, и голос, уговаривающий, просящий:

«Ариана, милая, не пропускай приём. Это важно. Для тебя. Для нас.»

Она не послушалась. Потому что хотела быть нормальной. Хотела один-единственный день прожить как живая, а не как пациент.

«Прости, мама. Я знала, что ты права. Но я хотела дышать по-настоящему… хоть немного.»

Отец.

Сгорбленные плечи. Застывшие пальцы, пахнущие землёй и медью. Он работал, как проклятый, отдавая себя без остатка, ради них всех. Ради неё — особенно.

Он ждал один-единственный выходной в месяц. Не чтобы отдохнуть, нет. Чтобы увидеть её. Посидеть рядом. Протянуть грубую руку и спросить: «Как ты, доченька?»

А она… всё жаловалась, что он говорит слишком громко, пахнет мастерской, не понимает её тишины.

«Папа… прости. Я всегда тебя слышала. Просто не умела сказать это вовремя.»

Альбус.

Его гений, его амбиции, его тень — всё это казалось таким недосягаемым. Но в глазах его, когда он смотрел на неё, было что-то большее, чем у брата. Там было страдание. И вина. Та, которую он несёт с детства. И она лишь прибавила к ней ещё.

«Ты хотел, чтобы я была сильной. А я снова подвела. Прости. Не спасла себя. Не выдержала.»

Аберфорт.

Простой. Грубоватый. Самый настоящий из них всех. Он не читал лекций, не лечил её — просто был рядом. Он кормил её, ругался, тащил на прогулки, закрывал плечами, когда были грозы.

И сейчас она видела, как он найдёт её — уже поздно. Как его пальцы сожмутся в кулаки, как он не заплачет — не сможет.

«Мне жаль, брат. Ты всегда был честнее всех нас. Ты знал, что это закончится. И я не успела поблагодарить.»

Все они были её якорями. А она.. сорвалась. И улетала сейчас легко, без веса, но с камнем на сердце.

Глаза её были полуприкрыты. Ветки берёзы качались над ней, будто склонялись, будто знали. В голове звучало странное спокойствие. Не было паники. Только мысли — тяжёлые, тёплые, но чистые.

«Бедная Кларис…»

Мысль всплыла первой. Яркое лицо, смешливая, шепчущая о глупостях на сеновале, и то, как оно искажалось в страхе.

«Прости меня, милая. Прости, что не спасла. Я хотела… хотела, но мне не хватило. Ни времени, ни смелости, ни сил. Ты была ребёнком, а я...»

Она прикусила губу, почувствовала вкус крови.

«Я должна была быть взрослой. Я должна была начать бороться раньше за тебя. Ты не одна была в этом аду, но и не я рядом. Прости.»

Медленно, будто в замедленном сне, она отшатнулась, спиной упёрлась в ствол берёзы. Схватилась за него, как за последнюю точку опоры. Скользнула по коре, оставляя на ней кровавый след, и осела вниз, тяжело, почти без звука, но не потеряв достоинства. Она сидела, прислонившись спиной к дереву, прижимая окровавленную ладонь к груди, как будто пыталась удержать ускользающую жизнь.

Всё затихло. Даже воздух. Даже мир.

И вдруг, белое пятно. Сначала она подумала, что это свет. Видение. Но белое движение не было эфемерным. Оно приближалось. Плавно, быстро, точно. Плащ. Облик. Он.

Геллерт.

Она поняла сразу. Как только его силуэт вплыл в искажённое поле зрения — всё в ней отозвалось узнанным. Его походка. Осанка. Его тень. Он пришёл. Поздно. Она взглянула на него. Один, последний раз. Никаких слёз. Никакой злобы. Только усталость. И что-то похожее на примирение. Она закрыла глаза.

Берёзка дрожала над ней. Кровь стекала в землю. И солнце, пробившись сквозь листву, легло на её ресницы, будто благословение.