The Good Wife (гет)

Они называют его День Памяти, но именно этот день я больше всего хочу забыть.

Огромная яма разверзлась на месте, где раньше была моя душа. И в нее засасывает все чистое и светлое, что есть в этом мире, не говоря уже о той толике добра в моей душе, что прежде помогала мне выстоять в битве за себя саму. Сейчас на ее месте разрушительная пустота, которая угрожает поглотить меня, зияющая, страшная тьма, от которой я могу спрятаться только во сне. Но сны мои полны мучительных образов умерших людей. Людей, которых убила я. Людей, захваченных революцией, которую я ненамеренно спровоцировала. Людей, которые умерли, чтобы я осталась в живых. Людей, которые умерли лишь потому, что были со мной знакомы. Людей, которых я не смогла защитить. Людей, которых я любила. И уже не важно, как сильно они мне были дороги. Я просто не хочу больше видеть их лица. Я вообще никого не хочу видеть. Эта яма высасывает каждую кроху любви, которая у меня оставалась, превращая ее в отчаяние. Я просто хочу раствориться в комнате, стать частью балок и стен, исчезнуть вся, без остатка. А потом чтобы и сам дом поглотило пламя. Ничего не остается. Все сгорает, особенно когда ты сама Огненная Девушка.

Сегодня день, когда не стало Прим.

В прошлом году мы с Доктором Аврелием много говорили об этом дне, прежде чем это случилось. Я вела нескончаемую внутреннюю борьбу с идеей о полной бессмысленности ее смерти от взрыва бомбы в самом конце войны, в которой мы уже победили. Я отчаянно пыталась найти какой-то знак, что-то еще кроме констатации факта, что она навсегда меня покинула. И я решила тогда, что День Памяти станет для меня днем, знаменующим жизнь, днем, который я проживу на полную катушку, даже если только ради нее. Я так и сделала, взявшись за то, что откладывала на потом много недель подряд или даже дольше. Тогда я впервые почти за целый год поцеловала Пита. А потом пошла в лес и подстрелила множество белок, одну за другой, каждую — прямо в глаз. Я плавала в озере, где когда-то купалась с отцом, собирала ягоды и сидела на скале, вспоминая добрые старые времена с Гейлом, потому что я знала, что Прим бы это одобрила. Помогала Сэй возиться на кухне и играла с ее внучкой, первым ребенком, к которому я посмела приблизиться после войны. Все это заставило меня чувствовать, что я хотя бы так почтила ее память. Если бы Прим вдруг оказалась здесь, она была бы рада, что я делаю то, что позволяет мне чувствовать себя живой.

Но в этом году решимость меня покинула, уступив место неизбежному холодному бесчувствию. Я вынуждена выживать, в то время как она мертва: миру досталась не та из сестер, что была достойна жить, что бы ни думала об этом сама Прим. Когда я вызвалась вместо нее идти на Игры, я тем самым изменила весь ход своей жизни, и, может быть, даже будущее всей нации, но, в конце концов, это уже не имеет значения. Она все равно погибла, и самое нестерпимое в этом то, что всё во вселенной продолжает двигаться вперед уже без нее. Даже я продолжаю двигаться. Часть меня понимает, что ученые и историки наверняка отдадут ей должное, причислят ее, мою милую сестричку, к сонму тех особых людей, на которых стоит наш мир: она — тот маленький камушек, из-за которого случился обвал, повернувший ход истории. Но меня не волнует история, или будущее, или что-либо еще, когда я мысленно сравниваю все это с возможностью того, что она, «мой маленький утенок», могла бы остаться жива.

В такие дни борьба за жизнь становится для меня невыносимой, я бы предпочла быть погребенной заживо.

Я не сплю уже много часов, когда Пит, наконец, открывает глаза. Переворачиваюсь на спину так, чтобы расстояние между нами было как можно больше, и просто бездумно пялюсь в потолок. Я чувствую, как он пошевелился, начал ворочаться в поисках меня прямо у себя под боком. Но когда он меня там не находит, он окончательно просыпается, перекатывается на спину и поднимается, опираясь на локоть, чтобы окинуть меня взглядом сверху вниз.

— С добрым утром, красавица,— говорит он тихо и заспанно, но беспокойство сквозит в его голосе. Он тоже знает, что сегодня за день. Всю неделю я день ото дня становилась все молчаливей, пропадала в лесу все дольше и дольше. А прошлой ночью и вовсе вернулась домой, когда уже стемнело. И когда я открыла дверь, обнаружила что он сидит за столом, и в голубых глазах плещется дикое беспокойство. Рори уже был у задней двери, готовый отправиться в лес, чтобы искать меня. Том тоже был там. Пит пытался вызвать меня на разговор, но говорить было не о чем. Она мертва, а я жива: замужем, и у меня есть обязанности и будущее, все то, чего теперь никогда не будет у Прим.

Не отвечаю я Питу и теперь, даже не смотрю на него, хотя и слышу, как он вздыхает, убирая волосы у меня со лба. Я чувствую, что задыхаюсь от его заботы обо мне, его надежды, его любви. Он, конечно, будет так добр сегодня, станет обращаться со мной, будто я рассыплюсь от малейшего прикосновения, а я не могу даже попытаться ответить ему тем же. Но ведь это совершенно не важно, даже если бы я пыталась. Я не хочу сейчас чувствовать его доброту, не хочу открываться ему больше, чем я уже открылась, ведь потом все это канет в ту же пустоту, которая забрала смех Финника, голос моего отца, улыбку Прим.

Пит наклоняется и нежно целует меня в щеку.

— Почему бы нам не пойти и вместе в душ? — это его предложение не имеет отношения к сексу. Просто он знает, что купание иногда может поднять мне настроение.

Я закрываю глаза и молчу. Может быть, если я буду игнорировать его достаточно долго, он уйдет, оставив меня наедине с моей хандрой, от которой я не в силах избавиться. Он пожимает мне руку и перекатывается к краю кровати, в мгновение ока пристегивая ногу, и идет в ванную, наконец, оставив меня в покое. Где-то полгода назад Битти прислал кого-то снять мерку, и по ней сделал для Пита новый протез, потому что Пит слишком вырос, чтобы носить прежний. Новый протез напичкан всякими продвинутыми научными разработками, насколько это вообще возможно. Его можно быстрее надеть, он более прочен и устойчив, и причиняет Питу гораздо меньше неудобств. Но это все-таки не его собственная нога из плоти и крови, которую бы он сохранил, не появись в его жизни я. Или, что вероятнее, он был бы уже мертв, погиб от руки профи. Не знаю. Закрываю глаза и слушаю, как шумит в ванной вода, давая всем остальным мыслям покинуть мою голову. Эти звуки одурманивают и расслабляют меня, но они стихают слишком быстро.

Пит возвращается в спальню, а я продолжаю его игнорировать, пока не ощущаю, что он взял меня на руки. Не хочу с ним говорить. Не хочу вообще ничего, так что я просто утыкаюсь в его обнаженную грудь и позволяю ему делать со мной все, что ему вздумается. Он несет меня в ванну и усаживает там, стягивая с меня все, что на мне надето — пижаму, и я уже не помню что еще. Я сижу, скрючившись, с опущенной головой, как ссохшееся, изуродованное существо. Когда на мне больше нет одежды, он снова берет меня на руки и опускает, очень осторожно, в теплую воду, благоухающую фиалками и лавандой.

Я по-прежнему не хочу на него смотреть, сворачиваюсь в позу эмбриона и пялюсь в стену. Чувствую, как его руки распускают мою свалявшуюся за ночь косу, и потом он молча начинает мыть мне голову, вынимая из моих волос обрывки листьев, до которых мне вечно не было дела, пуская их плавать по поверхности воды. Он касается меня нежно, хоть и уверенно, а когда его ногти начинают скрести мне кожу головы, я испытываю блаженство.

И я этого больше не вынесу.

Встаю из ванной, обливая его с ног до головы. В волосах у меня еще полно мыла.

— Прекрати, просто прекрати, ладно? Я не могу… это слишком... нет…

В конце концов, я бросаю на него взгляд и вижу, как, присев на корточки, он моргает, пытаясь вернуть себе зрение, временно утраченное из-за мыльной воды, что я плеснула ему в лицо. Он выглядит встревоженным и очень, очень уязвленным, хотя и пытается скрыть это от меня. Я не готова смотреть на него, когда у него на лице так ясно написаны забота и любовь, и все то чудесное в нем, чем он наполнил мою жизнь. Я просто хочу остаться одна. Неужели вот так устроен наш брак? Он на все готов, чтобы я почувствовала себя лучше, а я знаю, что помочь мне ничем нельзя, не стоит и пытаться…

Понятия не имею, что с этим делать.

Не потрудившись даже вытереться, я выхожу из ванной и падаю обратно в постель, мыльные волосы шлепаются на подушку. Я не готова признать, что Пит мне помог, но даже недолгое время в ванной сотворило со мной чудеса. Мои мышцы уже не так напряжены, а мозг после моей внезапной вспышки так ошеломлен, что готов просто вырубиться. Мне кажется, я снова смогу уснуть, и, может быть, забытье даст мне желанный отдых.

Может быть, это начало нового кошмара, но прежде чем погрузиться в небытие, я слышу, как Пит тихонько плачет прямо там в ванной, где я его оставила.

* * *

Когда я снова просыпаюсь, уже прошло время обеда, и Пита нет рядом. На его стороне кровати я вижу целую тарелку сырных булочек. Это даже не те булочки, что он печет обычно. Потрясающий запах подтверждает, что на этот раз он взял самый дорогой сорт сыра, который был в его распоряжении: вкуснейший выдержанный сыр из Десятого дистрикта, который раньше они поставляли только в Капитолий, а теперь из-за проблем с транспортировкой он вообще практически бесценен. Пит использует его лишь по особым случаям, да и то по чуть-чуть. А сейчас он, кажется, взял все, что было, чтобы сделать мне булочки. Несмотря на это, я к ним не притрагиваюсь, хотя мой желудок издает призывные звуки.

Звонит телефон, и я вынуждена припомнить, что слышала час за часом сквозь пелену сна: телефон снова и снова звонит, Пит плачет. А еще я вспоминаю лицо Прим, охваченное пламенем. И что в моем сне отец повторял мне слова Руты, стоя в пекарне и замешивая хлеб.

Мне кажется, я могла бы проспать еще целых сто лет, но мой мочевой пузырь не согласен.

Слезаю с кровати и, пошатываясь, бреду в туалет. Только тут я понимаю, что выскочив с утра нагой из ванной, так и хожу в чем мать родила, а моя пижама аккуратно сложена рядом с умывальником. Этот маленький знак заботы обо мне заставляет мою совесть зашевелиться, но я стараюсь не обращать на нее внимания. Разве не мог Пит просто оставить меня в покое? Как же мне объяснить ему, что, хоть мы и связаны с ним так тесно, я не в состоянии полагаться на него еще больше, чем уже полагаюсь. Быстро принимаю душ, чтобы смыть с волос корку засохшего мыла, и тогда уже надеваю пижаму и возвращаюсь в спальню. Телефон, наконец, замолчал, и я снова сворачиваюсь в постели. И тут хлопает входная дверь. Знакомые нетвердые шаги слышны в гостиной, потом они замирают и вновь появляются, уже на лестнице.

Хеймитч пинает дверь спальни так, что она, открывшись, врезается в стену. А я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на него. Я не в настроении слушать нотации, ни сегодня, ни вообще. Но вместо ожидаемой насмешливой тирады, я слышу, как скрипнули, просев под его весом, пружины, а потом с глухим звуком что-то шлепнулось на кровать. Мое любопытство побеждает, и я поворачиваюсь взглянуть.

Это книга.

Мы никак не называем её, но это та самая книга, над которой мы начали с Питом трудиться вскоре после его возвращения домой. Мы наполняем ее всем тем, что не должны забывать о людях, которых мы потеряли — изображениями и словами. Вик немедленно нарек эту книгу «Некрономикон». Так назывался, как я поняла из его восторженных объяснений, ужасный магический фолиант, содержащий имена умерших, который мог причинить боль читающему. Нашу книгу касаться тоже очень болезненно, это всегда душевная боль. А насчет древнего фолианта мальчишка наверняка просто шутил. Сам он узнал о нашей книге месяц назад, и, сидя над ней вместе со мной и Питом, добавил в нее страницу о своем погибшем в шахте отце. Он не очень отчетливо помнит Джаспера Хоторна, потому что Вику было всего пять, когда того не стало, но, видимо, все-таки вспоминает. Однажды Пит обнаружил, что Вик трет покрасневшие глаза и всхлипывает, стоя над прилавком с кексами. В тот день они рано закрыли пекарню и вернулись домой, чтобы добавить эту страницу. Скорей всего Вик все равно будет тосковать по отцу, но, думаю, настоящим отцом для него был лишь старший брат, Гейл, по нему-то он и скучает.

Хотя Гейл жив и здоров, он больше не тот, о ком я хотела бы думать сколь-нибудь долго. В тот же вечер, но гораздо позже, когда Вик уже давно ушел домой, у нас на пороге появилась их мама. Она молча смотрела, как портрет её мужа появляется на бумаге — Пит помнил его с детства, когда тот приходил за покупками в пекарню. Я знаю Хэйзел всю свою жизнь и всегда полагала, что она женщина практичная, и даже угрюмая. А это был первый раз, когда я видела ее в слезах.

Я действительно понятия не имею, почему Хеймитч ворвался в нашу комнату с этой книгой в руках. Может он обсуждал с Питом то, что случилось раньше? Надеюсь, что нет, потому что меня не прельщает идея сделать Хеймитча посредником в разрешении наших конфликтов.

— Вайолет Перкинс едва исполнилось двенадцать, когда ее имя вытянули на Жатве для участия в 51-х Голодных Играх, — голос Хеймитча вдруг прерывает поток моих мыслей. Его суровый взгляд уперся в стену, он вряд ли даже замечает мое присутствие. — Предполагалось, что я буду ее наставником, но я тогда даже не знал как мне дальше оставаться человеком.

Я сажусь на кровати, растерянно глядя на него. До сих пор он всегда отказывался делать это, даже обсуждать это не хотел, когда мы его попросили.

Продолжая полностью меня игнорировать, он развивает свою мысль:

— Она была самой младшей в семье мясника, такая крошечная, и у нее было шесть братьев. Старший из них, которому еще не было и восемнадцати, был, наверное, самым сильным парнем, которого я в жизни видел. Огромный как бык, да и остальные не намного меньше, — он прочищает глотку и слегка поворачивается ко мне. — Никто за нее не вызвался. А я в первую ночь в поезде нашел в купе бутылку ликера. И с тех пор ни минуты не был трезв.

Я беру с прикроватной тумбочки ручку и открываю нашу книгу на чистой странице. Не говоря ни слова, просто начинаю писать.

Когда он закончил рассказ о Вайолет, которую зарубили, когда она споткнулась и не успела убежать от мясорубки у Рога Изобилия, он переходит к другому трибуту из нашего Дистрикта. Нонни Кармайкл, семнадцатилетний угрюмый паренек из Шлака, которого Хэймитч недолюбливал до Жатвы, не стал ему симпатичнее и после того, как погиб на Арене, но Хэймитч скорбел и по нему.

Дальше в списке была Мирабель Эриксон, красавица-дочь бригадира шахтеров: профи из Четвертого сначала изнасиловал ее в песчаном гроте, а потом перерезал ей горло. Капитолий вырезал этот момент из телетрансляции, но, поскольку Хеймитч был ее наставником, он видел все в режиме реального времени. Когда он переходит к следующему трибуту, пятнадцатилетнему Зику Альберту, дяде нашего Тома, которого племянник никогда не видел, руки Хеймитча уже ходят ходуном.

— Это все, что я могу сказать на сегодня, — бормочет он, после того как рассказал о смерти Зика: тот погиб от обезвоживания посреди пустыни, такая была в тот год Арена. Его трясущиеся руки находят мое плечо, он сильно его сжимает, а потом встает и уходит.

— Спасибо, что выслушала, солнышко, — ворчит он напоследок. — Надеюсь, ты сладишь с этим лучше, чем смог сладить я.

Я так потрясена, что отвлекаюсь от сосущей ямы внутри, края ее стягиваются, но когда я заканчиваю записывать истории о погибших детях, печаль в моем сердце становится невыносима. Не думала, что это будет так больно, хотя к дикой боли мне и не привыкать. Ведь это не только история безжалостного убийства невинных детей. Это история самого Хеймитча, жизнь которого была так безжалостно скомкана, что без остатка влезла в бутылку белого ликера. Пока он рассказал мне о двух своих Играх, пройденных в одиночку: его родные уже погибли, и не было другого наставника в Дистрикте, чтобы разделить с ним его бремя. А впереди у него было еще больше двадцати таких лет.

Когда я заканчиваю записывать его рассказ и поднимаю глаза к окну, там уже стемнело. Впервые за день смотрю на часы, и прихожу в ужас. Такой ужас, что он не оставляет больше места для немой пустоты и невыносимой муки, душивших меня весь день. Мои инстинкты просыпаются и как всегда помогают мне совладать с эмоциями в тот момент, когда нужно отбросить все и защищать того, кого любишь. Я вылетаю из кровати и спотыкаюсь, летя в спешке вниз по лестнице. Уже не важно, какой сегодня день, или сколько я успела испытать боли. Не важно, что ничто не длится вечно, а мое большое счастье вдруг может ускользнуть в один миг. Я и сама не могу поверить, что еще недавно лежала пластом.

Пит должен был вернуться домой уже три часа назад.

Он никогда не опаздывает.

* * *

Со всех ног я несусь вниз с холма в сторону пекарни, сжимая в ладони ключ.

Задняя дверь ко мне ближе, я бросаюсь к ней и судорожно борюсь с замком. Вероятно, он там, внутри, прямо сейчас бьется в конвульсиях, раня себя об острые стекла. Когда я, наконец, открываю дверь и не нахожу его в кухне, я направляюсь в переднюю комнату, двигаясь быстро, но бесшумно и осторожно. Если у него сейчас приступ, громкие звуки его лишь усилят. В комнате его тоже нет, и я несусь, перепрыгивая ступени, на чердак, который Пит приспособил под свою мастерскую.

И когда его мастерская, наконец, оказывается в моем поле зрения, сердце падает от того, что я вижу. Пит лежит без сознания на полу, а вокруг валяются сделанные тушью наброски: все они в темных тонах, землистого цвета, но выразительны так, что бьют прямо под дых. Он рисовал их чернилами, которые я сделала на его День рождения. Рисунки разбросаны так, будто он начал у лестницы и продвигался с пером в руках вглубь комнаты. На первом рисунке его мать, а затем — его отец, старшие братья, родители Делли. Множество других торговцев, которых я не знаю по именам. Финик. Морфлингистка из Шестого. Мэгс. Девушка, убитая на Играх у костра. Лиса. Брут.

А последний — Митчелл.

И я понимаю, что Пит нарисовал каждого, в чьей смерти он себя винит.

Хочу, не медля, кинуться к нему, но двигаюсь очень плавно и осторожно. Если он еще во власти приступа, мое внезапное вторжение все только усугубит. Однажды, еще до того, как мы поженились, я поклялась Питу, что скорее убью его, чем позволю ему сделать со мной что-то страшное, с чем он потом не сможет жить. И я не хочу сейчас рисковать. Пытаюсь успокоиться и быть готовой к любой его реакции на мое появление. Поднимаю с пола портрет его матери и пристально его изучаю. На первый взгляд, она пылает гневом, но, если всмотреться, в глазах застыла печаль, знак поражения в вечной борьбе с неподвластными ей обстоятельствами. Это так похоже на Пита, видеть хорошее во всём, в каждом, даже в той, что колотила его с малых лет.

У меня не хватит душевных сил взглянуть на прочие портреты, я делаю глубокий вдох и шагаю в центр комнаты.

— Пит? — зову я тихонько. Он не отзывается, и я повторяю его имя громче. Он все еще не отвечает, и я окончательно убеждаюсь, что он без сознания. Кидаюсь к нему, и, расшвыривая наброски, встаю рядом с ним на колени. Он лежит на боку. На щеке успела засохнуть струйка крови из его носа. Ногти содраны до мяса, и я вижу следы царапин на досках пола. В воздухе витает смрад застарелого пота, и я прихожу в ужас от мысли, как давно он здесь лежит.

Тяну его за плечи, укладывая на спину. И прикладываю ухо к его груди. Сердце его бьется ровно, а тело как всегда теплое. Я должна стереть с его лица кровь, сделать что-то, хоть что-нибудь, но я в состоянии только крепко обхватить его и слушать ровные удары его сердца. И долгое время я лишь это и делаю.

— Прости, — шепчу я через несколько минут. — Это все я виновата.

— Не отнимай этой заслуги у Капитолия, — отвечает он хрипло, обхватывая меня обеими руками.

Судорожно вздыхаю от облегчения, что он, наконец, очнулся, вскидываю голову и пытаюсь прочесть все по его лицу. Он выглядит усталым и растерянным, как обычно после приступа, но есть что-то большее, все та же тревога, что и утром, и я ощущаю укол совести. Я уже готова извиниться снова, попробовать объяснить, что же творилось у меня в голове, но тут слышу от него нечто столь странное, что тут уж не до моих извинений.

— И ты прости меня за то, что было утром… Я был слишком настойчив и…

Закончить ему не удается, потому что я расхохоталась так громко, что он не слышит даже собственного голоса. Тревоги в его взгляде стало еще больше, и он пока неуверенно приподнимается на локтях.

— Ты… в порядке? — уточняет он, как ему свойственно, весьма деликатно, полюбовавшись с минуту, как я захожусь от смеха, не в силах успокоиться.

Я пытаюсь тоже подняться и ответить, но в состоянии только свалиться на спину и хохотать до изнеможения. Уверена, он решил, что я съехала с катушек, особенно если учесть, насколько подавлена я была утром и в каком ужасе пребывала только что. Но, в конце концов, и сам Пит начинает хихикать вместе со мной, даже против воли, просто оттого, что был рад снова видеть меня веселой. Я и сама не знаю, как можно так надрываться от хохота, но чувство такое, что внутри что-то лопнуло, а вся боль и напряжение испарились, так что пока ничего не могу с собой поделать.

Проходит еще немало времени, прежде чем я в состоянии ему ответить, да и то мне приходится все время вытирать выступившие от смеха слезы и прерываться, чтоб вздохнуть поглубже. У меня не так уж много подруг, особенно «типичных», но я слышала довольно пересудов, чтоб понять, отчего все это так для меня смешно.

— Да просто… ты… то есть… любая другая женщина сочла бы… — я набираю в легкие побольше воздуха, — что ты самый внимательный... и милый… на всем белом свете… после того, что было утром, — я фыркаю и снова захожусь смехом. — Ты же... передо мной… еще и извиняешься.

Нет, без толку. Я просто не могу прекратить хохотать. Хорошо бы тут была Прим: вот уж кто бы оценил, как это ужасно смешно. Эта мысль вместо того, чтобы вновь причинить боль, заставляет меня смеяться еще сильнее, когда я представляю её реакцию. Так же я думаю и о Финнике, и о Боггсе, и о Цинне. Каждый из них понял бы, в чем тут соль и посмеялся, и я, что ж этим поделать, чувствую себя лучше оттого, что знаю — они бы хихикали вместе со мной. Еще я понимаю, и от этого щемит в груди, что больше всех сейчас бы хохотал Гейл. На сердце становится легче от мысли, что, хоть он и покинул меня, он не умер и, может быть, когда-нибудь я еще смогу рассказать ему об этом моменте, увидеть, как он поднимает брови, и снова услышать взрыв его смеха, такого громкого, заразительного, рождающего эхо в лесной чаще. Сейчас все кажется мне возможным.

Рядом я вижу радостное лицо Пита, который уже не просто усмехается, а веселится вовсю. Мы перевернулись на бок, лицом друг к другу, коснувшись коленями, и он произносит:

— Ты же меня знаешь. Я люблю трудные задачи. Присоединиться к Профи. Победить в Голодных Играх. Начать восстание. Избавиться от охмора. Жениться на самой удивительной женщине на свете… Да запросто.

Не знаю даже, как на это реагировать, и нужно ли вообще, ведь он просто дурачится и делает он это постоянно. Но что-то есть в его словах такое, что против воли заставляет меня испытывать жар, разливающийся внизу живота. Чувство, что я испытала на пляже, голод, вожделение, страсть — сейчас я этим переполнена, и то, к чему это чувство ведет, тоже неизменно, как это ни назови. В один миг я смыкаю наши тела и снова опрокидываю его на спину. Он изумлен тем, что я делаю, но, тем не менее, я чувствую его реакцию на мою близость в месте касания наших тел. Прежде чем он заговорит, я накрываю его рот своим, целуя его с неожиданно возросшей страстью. Это и благодарность, и облегчение, и даже изумление оттого, что лишь с этим одним человеком я могу быть столь бесконечно любима, что бы я ни натворила.

Не стоит забывать, кстати, что когда Пит смеется, он становится потрясающе красив.

И вот моя талия уже в кольце его рук, а потом они скользят в мои задние карманы, когда он пытается притянуть меня к себе как можно ближе. Я раздвигаю ноги, позволяя ему закрепиться между ними, и тяжесть у него в штанах, что теперь прижата ко мне, уже нельзя игнорировать. Я покачиваю бедрами во время нашего поцелуя и почти теряю разум от ощущений, которые дарит прикосновение его кожи. Вдруг он переворачивает нас обоих, оказываясь сверху, и прижимает мои руки над головой, все еще целуя меня, и теперь уже он сам ритмично давит мне на бедра. Только сейчас я замечаю, что на мне надета лишь пижама, а грубая ткань его штанов сильно трется о мои ноги. Я обвиваю его лодыжками, чтобы спровоцировать его двигаться быстрее, сильнее.

Он отстраняется, чтобы взглянуть на меня, глаза его темны от желания.

— Погоди-ка, не спеши… — усмехается он по-волчьи. — Ведь ты понимаешь, что мы в пекарне, да? На полу. И любой сюда может войти и…

— Нет, не может, — я задыхаюсь, когда он слегка покусывает чувствительное местечко на стыке моей шеи и ключицы. — Я зашла с черного входа, и та дверь… — я снова хватаю ртом воздух, когда он прикусывает мне ухо, — а та дверь сама захлопывается. Ну а сам ты как, в порядке? После приступа, я имею ввиду…

— Ну, раз так, — он приподнимается и снимает рубашку через голову, — то я уже сам готов поспешить. Уверяю тебя, это меня вылечит лучше всего.

Я изо всех сил пытаюсь освободиться от одежды, но сделать это довольно сложно, когда он сидит на мне верхом. А он наблюдает, как я барахтаюсь, и, ухмыляясь, бормочет:

— Ты хоть представляешь, что со мной делают эти маленькие пижамы, когда они на тебе? А ведь ты когда-то ходила так на физкультуру в школе.

Он подается вперед и снова захватывает мои руки, и ощутимо, но не больно, прижимает к полу мои бедра. У меня в голове всплывает вдруг безумно давнее, школьное воспоминание: как он побеждает абсолютно всех, кроме старшего брата, на турнире по борьбе. Я понимаю, что из этой позиции на полу мне уже не выбраться, хоть я вовсе и не возражаю. Он освобождает одну руку и использует ее, чтобы медленно приподнять мне майку, а потом прокладывает поцелуями дорожку по моему животу вверх, пока его губы не достигают впадины между грудей.

Он вскидывает брови и глядит мне в глаза, чуть касаясь моей кожи:

— Скажи мне, что я должен с тобой сделать, Китнисс.

От его слов у меня в животе все свивается в тугой узел, но я отворачиваюсь, смущенная его пристальным взглядом и тем, что он просит меня сделать.

— Ты сам знаешь, — бормочу я. Он знает. После его Дня рождения мы стали говорить об этом гораздо чаще. Мы делали это уже все лето. Так что ему определённо не нужны мои подсказки на этот счет.

— Знаю, — кивает он задумчиво, — но я бы очень хотел, чтобы ты сама мне сказала. И вообще-то, — добавляет он шутливо, — сегодня выдался тяжелый день.

Конечно, он меня просто дразнит, но я не могу не признать, что именно мой отказ поговорить с ним сегодня утром спровоцировал его приступ. Если я хотела побыть в одиночестве, мне нужно было прямо сказать ему об этом, вместо того, чтобы грубо отталкивать, когда он так нежно пытался помочь. Я должна научиться говорить вслух о своих желаниях, когда в этом есть нужда, иначе мой отказ причинит ему еще больше страданий, чем он уже пережил.

А того, что он уже пережил, с лихвой бы хватило на долю любого человека.

— Дотронься до них, — говорю я, стесняясь, не вполне уверенная, как надо просить.

— Вот так? — уточняет он, мягко водя по кругу указательным пальцем своей свободной руки. Это так хорошо, то, как его натруженные работой руки скользят по мне, но я хочу большего.

Я вся покраснела от смущения, а мой голос превратился в умоляющий шепот, но я все равно продолжаю:

— Губами.

Он расцветает счастливой улыбкой и наклоняется ко мне, осыпая мою грудь легкими поцелуями, а его свободная рука продолжает чертить невидимые спирали на моей коже. Я стараюсь сдержаться, но все равно тихонько стону, когда его язык начинает гладить мой сосок, а потом он резко втягивает его в рот. Он освобождает свою вторую руку ненадолго, чтобы полностью стянуть мою майку, и потом снова пригвождает меня к полу, уделяя все свое внимание моей груди. Он прижимается ко мне внизу живота, а я чувствую, что готова умереть, если он до меня не дотронется.

— Пит, — задыхаюсь я, вытягиваясь в его объятьях.

Он прекращает свои движения и поднимает голову:

— Да?

— Дотронься до меня…

— Но я уже тебя трогаю… Или тебе нужно что-то конкретное? — он нарочно меня провоцирует, но я уже так завелась, что мне все равно.

— Сними с меня шорты, — прошу я умоляющим тоном. — И свои брюки тоже.

Даже удивительно, как быстро ему удается все это сделать при помощи всего одной ноги. И вот он снова лежит на мне, а я ощущаю, как же он возбужден, когда он прижимается к моему бедру и часто-часто вздрагивает. Поощренная этим открытием, я вдруг задаю ему тот же вопрос:

— Чего ты хочешь, Пит?

И тут он заливается краской весь, от шеи до корней волос, его бледная кожа багровеет, а уши стали ярко-красными. Мне как-то удалось перехватить инициативу в этой игре, хотя я не очень-то и старалась.

— Я… ох…

— Да? — Я даже не пытаюсь сейчас дразнить его. Его реакция вызывает мое сильнейшее любопытство, я и сама хотела бы знать, в чем дело.

— Я… уф… хочу-чтоб-ты-себя-ласкала-когда-я-внутри-тебя, — отвечает он так быстро, что я не сразу понимаю, о чем он, но когда понимаю, чувствую, что уже мое лицо зарделось.

— Уф… хорошо, — говорю я, немного смущенная тем, как сильно он хочет этого, так сильно, что может с трудом произнести это вслух. — Ты хочешь… то есть… как?

Он, кажется, так дико нервничает, что чуть ли не теряет сознание, и я даже беспокоюсь, не поспешили ли мы заняться этим сразу после его приступа. Но потом он слегка трясет головой и говорит уже уверенней:

— Ты не могла бы просто… расслабиться и начать, а потом я бы… ну, ты понимаешь.

— Хорошо, — говорю я, и опускаю руку. Сначала мне неудобно, но Пит, кажется, настолько заворожен процессом, шепчет мне такие сладкие, ободряющие слова и так нежно целует в шею, что, в конце концов, я даже поражаюсь, почему мы не делали этого раньше. Когда я бросаю взгляд вниз, я вижу, что он себя ласкает, пока смотрит на меня. И когда он ловит мой взгляд, он снова весь краснеет.

— Ты и не представляешь, как же ты восхитительна, — шепчет он хрипло и наклоняется ко мне. После небольшого маневра и резкого толчка, он вдруг оказывается там, и это дает мне совсем другие ощущения по сравнения с теми, когда он ласкает меня один. Я чувствую себя более раскрытой и расслабленной, и он внутри меня сейчас намного глубже, чем был когда-либо прежде. Наверняка меня бы смутили мысли о практической стороне происходящего, но сейчас мне слишком хорошо, чтоб размышлять. Пока мы движемся в унисон, мои бедра дрожат от его ровных толчков и нежных прикосновений моих собственных пальцев к тугому чувствительному узелку нервных окончаний на стыке моих бедер.

Его локти лежат по обеим сторонам моей головы, он поднимается на них, касаясь моего лица, целует меня снова и снова. И, задыхаясь, шепчет мое имя, когда ему удается глотнуть воздуха. У меня начинает кружиться голова, я приближаюсь к пропасти, полной наслаждения, в неё меня толкают ощущения сразу с двух разных сторон. Я думаю, что я вот-вот прыгну… сразу с обеих. Я чувствую, что и Пит близок, его тело начало слегка вибрировать, он не может больше сдерживаться. Но и это уже не так важно, потому что миг спустя я ощущаю, что вся нижняя часть моего тела взрывается, обретая иную реальность, за гранью обычных ощущений. Я сжимаю глаза так сильно, что вижу звездный фейерверк на обратной стороне своих век.

И я стону его имя прямо в прижатый ко мне рот и чувствую его дрожь и наслаждение, когда он извергается внутри меня. Его тело тяжелое, а пол жесткий, но для меня это не важно.

Я ощущаю тепло. И пробуждение.

Чувствую, что жива.