Еще до Мессии-2 (джен)

— И как ты не боишься Арантира! — говорили мне в людской, куда я часто заглядывал; несмотря на высокий пост, который получил из рук самого повелителя, я помнил о тех, с кем рядом служил и кто помогал мне поначалу. Меня спрашивали об этом не раз и не два, а я только пожимал плечами в искреннем изумлении: бояться Арантира? Что за глупости.

Я гордился тем, что он доверяет мне, считает другом и проводит со мной время. Он и прежде любил библиотеку, но читать и делать записи стремился у себя, в тишине и без свидетелей. Однако он стал бывать здесь куда чаще с того дня, когда возложил на меня заботу об этом святом месте, и далеко не только для того, чтобы выбрать нужные книги. Он беседовал со мной и другими насельниками нашей обители, а порой располагался с рукописями прямо возле книжных полок, всем видом показывая, что его не тяготит ни мое общество, ни пристальное внимание послушников. Ученики поначалу спешно расходились при его появлении, потом некоторое время испуганно разглядывали его издали, а затем осмелели: собирались возле него, забрасывали вопросами и вообще донимали так, что не давали работать. Я пытался призвать их к порядку и от него же слышал упреки.

— Не гони их, Джай, — говорил он мне укоризненно, — если имеют влечение к знанию, так пусть оно станет им доступно, если желают получить ответы на свои вопросы, так пусть получат. Не препятствуй им.

Оставалось молча сокрушаться и подавлять ревнивые мысли о том, что мы могли бы провести потраченное на послушников время за полезным разговором, но снисходительность владыки к тем, кто рвался к высшим истинам, не имела пределов. И его я должен был бояться?

* * *

Я снова видел его во сне.

Я привык к нему, как привыкают к сфинксам и статуям богини-Паука. Я привык к его вечной красоте, к его совершенному облику без возраста, без единого изъяна, и то, что он явился мне совсем живым — загорелым, жилистым, немолодым, с тонкой сетью морщинок возле глаз, было удивительно. Он подслеповато ко мне приглядывался, в черных волосах кое-где поблескивала седина… И все равно он был прекрасен. Настолько прекрасен, что я не осмеливался разомкнуть уста и сказать ему об этом. Он вышел из купели в святилище, где я часто прислуживал ему, только во сне я чувствовал не пронизывающий сырой холод, а неистовый жар, как в натопленной бане. Я встал перед ним на колени, поцеловал ему руки — теплые ладони, непривычно мягкие подушечки пальцев… Все, что мне приснилось потом, я боялся вспоминать. Целое утро пытался прийти в себя, но понял, что не могу обуздать собственное сердце, и, оставив библиотеку на стражей, уединился в молельном зале.

Я всегда молился сдержанно, стараясь, чтобы никто не видел меня и не слышал. Перед очами Асхи я был ничтожеством, не то что мой повелитель — он был достоин стать ей сыном или супругом… Эти мысли посещали меня часто и даже мне самому не казались дерзкими — богиня возлюбила его, я это видел, понимал, я и сам знал, что не любить его, разумного, праведного, исполненного веры, невозможно. Я служил Асхе через служение ему, поэтому редко осмеливался тревожить саму богиню, но в тот день пришел просить о том, о чем не просил никогда:

— Асха, мать всего сущего, завершающая жизнь, прядущая смерть, я не могу справиться с собой. Боюсь, что моя преданность господину превращается во что-то непристойное, во что-то греховное… Волею твоей я жив, а природа живого слаба и подвержена многим соблазнам — так говорит господин, так писали и другие мудрецы, и они же учат нас, что ты все обращаешь на пользу. Молю тебя, пусть то, что со мной происходит, послужит во благо, а если не может так случиться, то прошу, возьми жизнь мою назад, я желаю возвратиться к тебе, если стану ему не нужен. Ни дня не сумею прожить без него и не хочу быть пустым сосудом, порванным парусом, кораблем, разбившимся о прибрежные скалы… Нет мне без него и его милости ни заката, ни рассвета, ни сытости, ни здравия, ни радости, ни счастья, ни труда, ни покоя, без него не вижу ни красоты, ни пользы, познаю лишь ничтожество свое и печаль великую. Лишь через него, о богиня, дышу я дыханием твоим, чувствую волю твою и знаю мудрость твою…

Я наполнился неведомым ранее благоговением и восторгом и заговорил уже вслух, не таясь, — я был один, но мне впервые в жизни показалось, что великая богиня истинно внимает, чувствует мой порыв. Слова текли и текли, словно река, и начали складываться в строки, как было когда-то давно; из уст моих изливались стихи и псалмы, и дух мой пылал, и я никак не мог остановиться.

В священном исступлении я не услышал его шагов и не сразу ощутил, что он рядом: подле него всегда становилось спокойнее, но в то же время меня одолевала непонятная жажда — возбуждение воли, желание действовать, куда-то идти, что-то вершить… Так я почувствовал, что он где-то здесь, и краем глаза увидел коленопреклоненную фигуру неподалеку — он тоже был погружен в молитву, только безмолвную; весь облик его выражал глубочайшую внутреннюю сосредоточенность, и мне показалось, что от него исходит сияние, тонкое, почти невидимое… Забыв обо всем, я залюбовался им, но он через несколько мгновений взглянул на меня и промолвил:

— Благодарю тебя, друг мой, твое дарование помогло мне подойти к Асхе так близко, как никогда прежде. Отчего ты, сочиняя гимны, не сберегаешь их?

Я долго не мог собраться с силами, но он взял с меня клятву, что отныне я буду все славословия Асхе и вообще любые строки, приходящие на ум, тщательно записывать и показывать ему. Я не знал, зачем он требует этого от меня. Более трудного обещания я не мог ему дать, но и разочаровывать того, кто верил в меня, не хотел. Я слишком его любил, слишком почитал, слишком был предан ему, чтобы сказать: «Нет, господин, не приказывайте, я не могу». И все же кое в чем я не был с ним полностью честен — он не видел свитков, которые я прятал, потому что в них было писано о нем самом.

— Джай, — строго сказал он мне однажды, видимо, заподозрив что-то, — уразумей, друг мой: Асха щедро одарила тебя, но того недостаточно. Следует постоянно упражняться, дабы развить ее дар и употребить на пользу. Кто-то познаёт богиню разумом, кто-то — духом, кто-то должен надорваться на тяжкой работе или пережить великое потрясение, дабы ощутить ее присутствие в мире, кому-то потребно чистое созерцание в полной тишине и тьме… Ты же познаёшь Асху сердцем. Пряча то, что слагаешь, ты стыдишься дара богини, отрекаешься от него. Если чувствуешь неловкость от несовершенства слов, то не скрывай их, но шлифуй, ограняй, словно мастер — драгоценные камни, и положи это себе за правило. Я и сам поступаю так, а плоды трудов своих охотно отдаю другим. Ты любишь богиню и то, что она сотворила, — чувства сии священны, и стыдиться того, что любишь высокою любовью, негоже. Даже больше скажу — это грех, мой мальчик.

Мне стало невыносимо стыдно и в то же время легко. Он указывал мне путь лишь потому, что верил в меня. А все считали, что я должен его бояться…

* * *

«Сколько же лет прошло с тех пор?» — думал я, вспоминая все это и перебирая в хранилище книги псалмов, создателем которых был я сам. Странным образом то, что мучило меня в молодости, действительно пошло на пользу, прежде всего мне самому. Асха поистине все может обратить во благо…

В библиотеке послышались голоса, и я притих, услышав, как кто-то произносит имя моего повелителя.

— Лорд Арантир…

— Тише! Нас услышат.

— А, пустое. Здесь никого нет.

— А где библиотекарь?

— Что-то его не видно… Тем лучше для нас, но даже если услышит, ничего. Лорд Арантир вообще слишком много на себя берет, я это ему и в глаза скажу.

— Отчего вы так думаете, господин Ашмур? — вкрадчиво спросил первый голос. Я не узнал говорящего, но второй голос и вправду принадлежал начальнику охраны и одному из советников владыки. Ашмур, мрачный и завистливый, очень не любил верховного лорда, и об этом знали все, включая самого владыку, но Ашмур, как ни странно, оставался на своем месте и пользовался прежним влиянием.

— Отчего? Да сам посуди, что нам этот поход на Стоунхелм, что нам даст эта жертва? Какое нам дело до Менелага?

— Верховный лорд полагает, что после жертвоприношения очистит мир…

— Очистит мир?! Неужели вы все в это верите? Какие-то глупые пророчества, еще и незавершенные… Как можно при его уме, при его образованности оставаться в этих вопросах таким слепцом и невеждой?!

— Быть может, его гонит вера?

— Вера… Сама по себе вера никого никуда не гонит далее храма. Здесь иное, и я не пойму, то ли это тщеславие, то ли безумие. Примеры безумцев, мнивших себя спасителями, уже были в нашей истории — вспомните ту, что уничтожила нашу и без того сожженную и разоренную войнами землю… А ведь она тоже была уверена, что поступает правильно и действует по воле Асхи! Я не вижу особых различий. И потом, поход на Стоунхелм обернется невероятными тратами — казны, припасов, войска… Даже если, как он говорит, обойтись малой кровью, выкачать их отсюда, из Нар-Эриша, старый город и этот замок останутся без защиты. Я всегда полагал, что нужно брать в расчет не лучшее, не среднее, а наихудшее русло, по которому может потечь река событий! А он — нет. Гнет свое. В чем-то он прав — вероятность того, что в наше отсутствие кто-то проникнет сюда, минуя гарнизоны и другие города, ничтожна, и все же это слабое место его плана, а я не могу переубедить его!.. Быть может, это все-таки тщеславие, спрятанное, затаенное. Если он завоюет — завоюет буквально! — славу не только демоноборца, но и спасителя мира, защитника всех живых и немертвых, освободителя души Седьмого Дракона, его право на верховное владычество станет нерушимым, а власть — незыблемой. Сам знаешь, есть те, кто не признает ее до сих пор…

— А вы сами?

— Кто я такой, чтобы идти наперекор Асхе? Он оказался сильнее, умнее, а может, и просто коварнее всех остальных, но как бы то ни было, в этом я на его стороне — он видел дальше других, рассчитал все лучше… Позаботился о том, чтобы добиться победы, — позаботится и об Эрише. Да и заботится по-своему, так и есть… Но все же этого стремления к неминуемой гибели я принять не могу. Стоит ли бросаться в пекло, жертвовать не только другими, но и собой, оставляя всех и вся на произвол судьбы? Не лучше ли позволить Эришу восстать из праха, обрести влияние и снова показать всему миру, кто мы такие и на что способны? Ведь он мог бы! Он уже однажды упустил этот шанс — еще тогда, двадцать лет назад, в империи Грифона, и я до сих пор не могу простить ему этого. Тамошние земли можно было брать голыми руками, и никто бы не воспротивился! Ведь он очистил их и должен был принять по праву победителя под свою защиту. Он вообще на многое имел право, но ничего, совсем ничего не стяжал — ни для себя, ни для всех нас… Глупец, носящий одежды праведника, фанатик, который когда-нибудь поплатится головой за свое упрямство. И хорошо еще, если с плеч полетит только его голова!

— Господин Ашмур, а ведь вы правы… Как вы полагаете, не будет ли лучше разом остановить это безумие?

— Остановить? — с подозрением спросил Ашмур. — Каким образом?

— Видите ли… В Эрише действительно немало тех, кто настроен против верховного лорда и его методов. Многие сомневаются в том, что он может вернуть нашей земле былое величие. На его место можно найти человека более решительного и достойного. Как вы, например…

Несколько секунд Ашмур потрясенно молчал, а потом проговорил:

— Вы что, предлагаете мне предать его?! Вы смеете предлагать мне измену?!

— Не измену, Ашмур! Лишь разумное решение при куда меньших жертвах!

— Я, — голос Ашмура стал холодным и гневным, — никогда не был предателем. Если у тебя есть план получше, ступай к нему и расскажи о своих идеях. Иначе могу обещать: когда мы вернемся, я выдам тебя, а ты по доброй воле выдашь ему своих сообщников. Иначе попадешь в руки матери-наставницы и будешь слизывать с пола собственную тухлую кровь!

Быстрые шаги затихли вдали — негодующий Ашмур ушел. Его собеседник тихо произнес:

— «Когда мы вернемся…» Значит, ты не вернешься, Ашмур.

Вскоре снова послышались удаляющиеся шаги — таинственный заговорщик тоже покинул библиотеку. Я перевел дух и выглянул из хранилища, не веря своим ушам и лихорадочно обдумывая, что же делать. Первой мыслью, конечно, было бежать к владыке, но я остановился, вспомнив слова Ашмура: «Когда мы вернемся…» — откуда? Неужели священный поход, о котором повелитель однажды упоминал, все-таки состоится?! Но разве я мог допустить, чтобы Арантир… чтобы верховный лорд отменил свою великую миссию из-за того, что в Нар-Эрише заговор? Или отправился в далекий путь, думая о том, что оставляет позади не замок, полный праведников и ученых, а змеиное гнездо? Нет, нет. Нужно было что-то придумать, и, поразмыслив, я решил пойти к матери Геральде и рассказать ей обо всем, но не успел я распорядиться, чтобы охрана присмотрела за библиотекой, как снизу ко мне поднялся сам владыка, сдержанный, собранный, в парадном облачении. Сердце мое при виде него куда-то провалилось и замерло.

В его руках я увидел стопу исписанных листов, разрозненных и соединенных в тетради.

— Джай, — тихо сказал он, — я хочу доверить тебе одно дело.

— Я к вашим услугам, мой господин, — голос мой дрожал. Я понимал: происходит что-то важное и страшное.

— Мало кто знает, Джай, — начал верховный лорд, — что завтра поутру мы уходим в город, носящий имя Стоунхелм. Недалеко от него хранится великая реликвия — череп Седьмого Дракона, помнишь, я как-то рассказывал тебе о нем и о пророчестве?

— Пророчество о Темном Мессии?

— Верно. Так вот, час уже близок, и если я не успею, сын адского властелина при помощи демонопоклонников, живущих в сем городе, захватит Череп и освободит своего отца из темницы, созданной Седьмым Драконом ценою великой жертвы. И не только своего отца — стены ада рухнут, и демоны, мерзкие твари, ринутся в наш мир и разрушат его. Все погибнут — и боги, и люди, и эльфы, и гномы, и живые, и неживые, и звери лесные, и скотина в полях; и не будет ни дома, ни поля, ни рощи, ни озера — камня на камне не останется от мира сего… — голос владыки был печальным и торжественным. — Асха избрала меня, Джай. Именно я должен не допустить исполнения сего мрачного пророчества — таков мой удел. Ради этого мне придется пролить кровь оскверненных и принудить их к покаянию и полезному делу — заставить стеречь своих бывших хозяев и тем вымолить у Асхи прощение… Если же я добьюсь успеха, мой мальчик, то ты более не услышишь о демонах, душа Сар-Илама обретет свободу, а Великая Мать сможет, наконец, исцелиться. Вот моя просьба: возьми эти записи и сохрани втайне ото всех. О них, кроме тебя, знает только мать Геральда. Ей и отдашь.

— Ваша воля священна, мой повелитель. Но почему не вам самому?

— Я не вернусь, Джай, — обыденным тоном ответил он.

Мир передо мной покачнулся. Я понял: то, чего я так боялся, скоро свершится. Асха, помнишь ли ты давнюю мою молитву?.. Я бережно принял из его рук драгоценные рукописи.

— Благодарю тебя, мой мальчик, — сказал он. — Прощай. Помни, о чем я просил тебя, и да благословит тебя великая богиня.

Я едва держался. Он кивнул мне и пошел прочь. Мой друг, мой господин, единственный, кем и ради кого я жил, уходил навсегда, унося с собой мою душу, а я никак не мог найти нужные слова на прощание. Никак не мог… Да провались они в Шеог, эти титулы, эти приличия, что мне в них, когда тает, развеивается, как дым, смысл всей судьбы моей?! Я подбежал к краю галереи и крикнул ему вслед:

— Арантир!

Он остановился и обернулся.

— Вернись невредимым! Молю тебя… — с крика голос мой сорвался на шепот. Слезы душили меня, как в глупой юности. Он ободряюще махнул мне рукой, спустился вниз и пропал из виду.

Не знаю, сколько я простоял, глядя ему вслед. Не чуя ног, вернулся на свое место. Потом, вспомнив о бесценных бумагах, исписанных рукою того, кого только что потерял, я снова ушел в хранилище, открыл тайник и спрятал документы. Сделав это, я вдруг успокоился, но это было спокойствие обреченного. Я осознал, что и для меня самого наступил роковой день. Если погибнет Арантир, то погибну и я. Я не понимал, как это возможно, просто знал, что Асха исполнит мою просьбу и иначе не может быть. Слезы высохли, и все чувства мои угасли. Осталась одна только решимость исполнять свой долг до конца. Он верил в меня. Остальное не имело значения.

Убедившись, что никто не видел меня у тайника, я кликнул стражу, покинул библиотеку и направился к матери Геральде.