Снохождение (гет)

Миланэ пребывала в чрезвычайном расположении духа.

Всё обратное путешествие в Сидну было исполнено радостно-возвышенного ожидания. Естественно, думалось об Амоне; о том, что глубоко в вещах надежно спрятано «Снохождение»; что скоро Приятие, и Миланэ ничуть не волновалась, хотя с иными дисципларами случались настоящие истерики от переживания за будущую церемонию. Иногда рисовались какие-то беспокойные картины в сознании; например, будто бы дилижанс по дороге остановят разбойники и прикажут отдать все вещи. Тогда пропадёт «Снохождение», как тогда быть? Но Миланэ лишь улыбалась таким несуразностям; она вообще улыбалась всему и всем, чем быстро заслужила доброе имя среди попутчиков, как очень обаятельно-светлая Ашаи-Китрах.

Дилижанс не был полон: трое молодых братьев и небедная чета возраста силы. Поездка обошлась значительно дороже, чем в прошлый раз, ехать было намного комфортнее и вольготней — Миланэ посчитала, что раз в жизни себе можно позволить дорогую поездку, хотя обычно она привыкла к бережливости.

Ехали весело. Братья наперебой оказывали некоторые знаки внимания молодой дисципларе, но аккуратно, ведь с сестринством шутки плохи. Заночевали в том же гостином дворе, где некогда довелось повстречать Хайдарра. Миланэ вспомнила о нём с чувством благодарности; вообще, почему-то он ей запомнился. Тем не менее, много об этом не размышляла, поскольку теперь вовсе не сама, теперь она «при льве», как говорят.

Ни на ночь, ни поутру Миланэ не думала о Приятии. Да, представлялось, как волнуются иные подруги; некоторые — уже отволновались; как некоторые зачитывают энграммы на хорошую игнимару, хотя наперёд читать энграмму то же самое, что попытаться наесться на всю жизнь, пересматривают «Воззнаменования веры» — книгу, для Ашаи столь же важную, как умение считать для торговца. Только было начала представлять, как всё будет, да и попутчики уже поутихли, как судьба не дала много думать: у дилижанса сломалось колесо.

Дело оказалось серьёзным — двое извозчих не могли это починить. Поэтому с большими ухищрениями и мучениями они доковыляли до одного посёлка, где должен жить колесный мастер.

Этот посёлок оказался такой дырой, что спаси Ваал, хоть и находился совсем недалеко от большой дороги, что как бы должно было сулить хоть некоторое оживление и достаток. Пока мастерили колесо, Миланэ решила выйти и осмотреться, как и остальные путешественники. Тут-то её перехватили две испуганные львицы, низкорослые и тёмненькие, детного возраста и чуть ли не под руки повели к какому-то ветхому дому, утверждая, что там болеет один почтенный лев, и кажется, что он уже по-настоящему при смерти, хотя до этого собирался умереть по многу раз. Понять, чем можно быть полезной в таком случае, Миланэ не могла, ибо — если он при смерти — лечить поздно, а сжигать — ещё рано; а близкое общество родных душ даст ему значительно больше, чем беседы с неизвестной львицей Ваала. На всё это перепуганные львицы ответили, что близких родственников у него здесь нет, дети раскиданы по всему миру, а потому хотя бы Ашаи чем-нибудь да поможет в последнем пути.

Умирающий оказался вполне бодрым стариком, который ходить уже не мог. На вопрос Миланэ, что с ним, ответил: болит, причём всё — обычная жалоба для всех, чья жизненная звезда угасает, к тому же добавил, что знает — наступили последние часы, так что лучше провести их в компании и болтовне, чем созерцая унылый потолок. Грива у него была с проседью, но в целом он не выглядел очень старым, и потому Миланэ спросила, почему он уже собрался уходить, ведь не стар, на что лев ответил: «Дрался много». Оказалось, он — бывший воин Легаты, отдавший ремеслу войны три десятка лет. Начал рассказывать всякое из своей жизни, по большей части забавное и весёлое, без зла, а потом попросился на улицу как есть, прямо в кровати. Его вызвались вынести трое братьев, и он там пробыл некоторое время, радуясь солнцу, ну а потом его снова занесли назад, всё время развлекая разговором.

Наконец, старик всем надоел, и с ним осталась только Ашаи, потому что такова её тропа. Миланэ сказала этому льву, ради утешения, что он смело может предстать перед духом Сунгов в момент смерти, потому что его жизнь наверняка была выше всяких похвал, и потому он попадёт в Нахейм, на что тот ответил, что незачем его тревожить, духа Сунгов, нечего ему особо волноваться, так как жизнь уже прошла, итоги подведены, и духу Сунгов уже поздно просить у него, старика, прощения; потому хочется быть просто закопанным в землю и сожжённым — как живым будет удобнее от него отделаться, пусть так и будет, а церемоний никаких не требуется, и Нахейм даже даром не нужен, потому что он просто хочет умереть, а не где-то ещё блуждать после смерти. Миланэ невольно засмеялась, хоть всё это и было ужасно кощунственно. Потом спросила, нет ли у него какого-либо желания или поручения, которые можно исполнить напоследок, и лев сказал, что вполне себе имеется одно желание, впрочем, он не особо хочет о нём распространяться, потому что его и так никто не исполнит, да и вообще, с ним запоздалось. Миланэ настояла — а вдруг ещё можно успеть? — и тот сказал, что никогда у него в жизни не было Ашаи-Китрах, хотя всю жизнь распирало любопытство, как это с ними; теперь он стар, поэтому, естественно, нелепо пытаться сделать неосуществимое, но хорошо было бы подержать какую-нибудь из них ниже спины, и так немного успокоиться, потому что ему однажды в молодости рассказывали, что у Ашаи-Китрах возле хвоста всё как надо, ибо они постоянно занимаются танцами, позами, прочим.

Переливчатый смех Миланэ долго не утихал, так что снаружи даже подивились: чем это старый так развлекает молодую львицу? А тем временем дисциплара поинтересовалась, всерьёз ли он это говорил; а лев ответил, что дело серьёзное как никогда — до смерти осталось всего ничего, какие тут шутки. Что ж, Миланэ ответила: это очень странная и сумасшедшая просьба для умирающего; на что старик ответил: сумасшедшие те, кто не хочет ощутить тело молодой самки, да и старикам сумасшествие простительно. Вздохнув, Миланэ спросила, довольно ли ему будет подержать вожделенное так, через одежды; но старик запротестовал и сказал, что подделок не надо. Что только не сделаешь для тех, кому осталось немного, и Ваалу-Миланэ повернулась к нему левым боком, где асимметричный подол юбки выше, задрала её, попросив попутно особо не распространяться, а то будет вздор-смех. Этого льва не пришлось упрашивать дважды и его рука вмиг скользнула вверх по внутренней стороне бёдра. Пока он исследовал, все ли так, как ему однажды говорили, Миланэ развлекала себя и его тем, что цитировала изречения, касающиеся отношения полов и любви: у неё было столь хороше-игривое настроение, что она даже не боялась никаких кривотолков и скандалов.

Наконец, умирающий удовлетворил свою последнюю волю и сказал, что всё сказанное оказалось правдой, даже больше, потому преподобная может быть уверена: формы у неё действительно что надо, за такое не жалко помереть, и недаром о талантах сестринства ходит столько слухов.

Наконец, пришло время уезжать, но к Миланэ подошли напоследок несколько старух из посёлка: страшных, крупных, дородных. Они испросили Ашаи, умер ли старый болван, и услышав отрицательный ответ, да ещё с комментарием, будто бы ему стало лучше, начали ругаться. Они объяснили, что тот иногда любит притвориться умирающим, чтобы развлечься и увидеть, как все хотя бы немножко суетятся.

Миланэ снова посмеялась, отметив, что каждый живёт, как умеет; многих ему лет, как и львицам; и села в дилижанс, продолжив путь к Сидне.

* *

Первый день в Сидне прошёл в посиделках с подругами; в них участвовали только те ученицы, что ждали Приятия, да несколько сочувствующих. Остальные учились и несли служение, поэтому им было некогда; ну а те, кто прошёл Приятие, или отъехали, или готовились к этому. Миланэ не могла покинуть компании сестёр, хотя хотелось сделать две вещи: увидеть Арасси и засесть за «Снохождение». Но первая где-то пропадала (хотя находилась в Сидне — это точно), даже не ночуя в их доме, а второе требовало уединения и собранности.

Здесь были: Ваалу-Айнэсваала — страшно нервничавшая по поводу послезавтрашнего Приятия (ни о чём другом она думать просто не могла) и не ведающая, где запропастилась Арасси; Ваалу-Холли — беременная, но неуклонно желающая пойти на Приятие именно в этом году, отчего удостаивалась пальца у виска (за спиной, конечно); Ваалу-Наталла — ничем не примечательная тихоня, которой когда-то пророчили бесславный провал на Совершеннолетии, а она на нём блеснула так, как никто из того года (а всё потому, что имела большой дар к чувству тела: жестам, позам, танцам); Ваалу-Сизая — чистой крови хустрианка, спокойная и приятная особа, в своё время всех обучавшая аашу (но никто не мог достичь её мастерства, ибо учиться надо с детства); Ваалу-Хейза — сплетница с вечно недовольным видом, известная тем, что несколько раз попадала в свиту амарах при посещении Императора, и чем безмерно гордилась (а ещё неплоха в фармации); Ваалу-Кара-Ушала — правильная и церемонная дисциплара, дочь помощника наместника провинции Тобриан, скучноватая, но неподлая и воспитанная (всё, что насчёт церемоний и ритуалов, кроме траурных — к ней); Ваалу-Маальсина — омерзительная особь, которую на дух не переносили почти все (самой большой тайной Сидны являлось не то, когда умерла основательница Ваалу-Ханэмаристе, а то, как Маальсина смогла отучиться все эти годы); Ваалу-Луана — дисциплара из Мствааша… нет, о Луане следует поведать подробнеё.

Ваалу-Луана представляла собою редкий образец дисциплары, что происходила из Мствааша. Самый бедный, забитый, обделённый регион Империи, постоянно терпящий бедствия от войн, неурядиц, криминала, контрабанды, коррупции, засилья дхааров и вечного отсутствия денег. Для чиновника направление в Мствааш означает почти ссылку; для воинов это означает безрадостные, серейшие будни; Ашаи-Китрах, что направляется туда на служение, должна приготовиться к любым трудностям. Наставниц, способных взять на себя взращение ученицы-найси, там крайне мало. Кроме того, почти все львицы из Мствааша в лучшем случае являются принятыми Сунгами, а поскольку дитя от связи принятой Сунги с чужаком, по прайдовому закону Империи, считается полукровной, то бишь не даёт врождённое право получить гражданство Империи, и дхааров и особ совершенно непонятного происхождения во Мствааше — полно, то чистую кровь, столь привечаемую в дисциплариях, оттуда взять крайне трудно; по большинству, все львы-львицы Мствааша являются полукровками, и прайдовый закон, столь строгий на остальных землях Империи, здесь почти не работает — на него там закрывают глаза. В Империи принимали всех мстваашцев, которые могли хоть несколькими словами описать собственное происхождение, за принятых Сунгов.

Казалось бы, у найси-полукровок из Мствааша почти нет шансов попасть в любой из дисциплариев, а тем более в такой оплот чистой крови, как Криммау-Аммау. Тем не менее, их можно встретить даже там, потому что существует тайный циркуляр от Регулата науки, искусств и веры, который, правда, носил рекомендательный характер — Регулаты ничего не могут приказывать дисциплариям. В нём выражалась просьба принимать некоторое число учениц, что происходят из Мствааша, потому что Империя должна быть единой и тому подобное.

Луана, наряду с Миланэ, Шасной, и ещё двумя, была из тех дисциплар их года, которым по-настоящему пришлось поглядеть на Восток. И если Миланэ скрывала, что была на Востоке, и многие даже не знали об этом, а Шасна была этим известна на весь дисципларий, то Луана относилась к этому очень равнодушно; она не питала иллюзий и знала, что уедет туда сразу после Приятия. Вообще, Луана собою представляла идеальный усредненный образ Ашаи-Китрах. Она делала, говорила и двигалась так, словно сошла с некоей картины, которую рисовали все Сунги и Ашаи на протяжении веков. Все её убеждения сливались с верой Сунгов и общими взглядами сестринства; честность её стала притчей; она позволяла себе вольности лишь в тех границах, в которых находился образ правильной Ашаи; она никогда не ленилась и редко предавалась праздности; даже отношения со львами завязывала по правилам; она даже не всплакнула на сожжении своего мертворожденного дитяти, ибо на траурных церемониях Ашаи-Китрах не одобряется плакать; на неё всегда можно было положиться.

— Прохожу Приятие в один день с тобой, — Луана подсела к Миланэ.

— Я рада, сестра, — ответила Миланэ. — Удачи нам.

Луана развела руками, словно хотела что-то сказать, но не решалась.

— Хорошо, что ты не уедешь на Восток.

— Спасибо, — ответ получился с заминкой.

Она вертела в руках маленькую шкатулку, то открывая, то закрывая её. Зачем она понадобилась ей здесь, в беседке сада — непонятно.

— Всегда вот что хотела сказать, Милани, — тихо заговорила Луана, приклонившись. — Ты одна из самых лучших. Я рада, что училась эти годы с тобой.

— Луани, и я рада, что…

— За нас, — Луана схватилась за серебряный кубок с вином, который прежде поставила на перила.

— За нас.

Вернувшись домой, Миланэ вдруг заметила письмо на пороге дома.

Подожгла свечи и лампу в комнате, переоделась попроще и принялась разворачивать. Оказалось, что письмо — от подруги, Шасны. «Похоже, наша дружная четвёрка стала тройкой», — подумала Миланэ: Шасна первой прошла Приятие и уже наверняка уехала прочь.

Письмо оформлено очень просто; сразу и нельзя сказать, что его написала Ашаи-Китрах.

Здравствуй, Миланэ,

я стала сестрой. Полагаю, что Ашаи-Китрах должна быть отважной. В более широком смысле можно сказать так: я люблю храбрых. Ты такая, потому пройдешь Приятие без этих дурацких стенаний. Я насмотрелась на них в эти дни, было противно. Хотя мне вообще многое было противно все эти годы. Не ропщу, а извещаю о факте: многое в нашей среде для меня осталось непонятным и тягостным.

Я уезжаю на Восток, во 2-й Восточный Д. Не могу оставить адреса, потому что точно не знаю. Кроме того, наверняка сразу попаду в поход, ибо Сунги хотят новой войны. Когда буду в Марне, тебя найду и мы посидим. Полагаю, что не раньше, чем через года два. Естественно, всё это будет, если выживу. Мантика говорит, что выживу. Раскинь на меня Карру, чтобы ты знала, готовиться к моему небольшому визиту или нет. Будет жаль, если приготовишься, а я буду мертва — напрасные усилия.

Я узнала, как ты убила варвара, когда была в Первом Восточном. Мне случайно обмолвилась Хильзари. Не злись на неё. Отличный выстрел. Зря ты не рассказывала, я бы хохотала до упаду.

Присмотри за Арасси — она словно ёж. Не может найти себе места и не выбирает слов.

Взяла с собой браслет, который ты мне когда-то подарила.

После Приятия о тебе расспрашивала наставница Амалла, дотошно. Из разговора я поняла, что ты им интересна. Наверное, это из-за патрона. Я уже сестра, потому могу себе позволить сказать, что Амалла взросла в грязном воздухе; они будут пытаться использовать тебя, прикрываясь интересами сестринства. Вообще, выстраданный совет: если кто-то начинает говорить об «интересах сестринства», тотчас навостри уши. Почти всегда найдёшь шкурное.

Дисциплары младших годов после Приятия подарили мне книжку со стихами, из которых следует, что поэт любил птичек, цветы, нас (львиц), закатные холмы и т. д. Если придётся отлеживаться после ранения или в болезни, то будет что почитать. Так наверняка случится, потому что в походе рано или поздно станешь слабой на живот, и придётся несколько дней терпеть.

Будь охотна в той столичной жизни, потому что там тебе придётся плыть по море лжи.

Будь сильной,

твоя подруга Шасна.

Миланэ всплакнула, узнав свою Шасну в каждом слове. Немногословная, твёрдая, бесконечно упорная. Перечитав несколько раз, обратила внимание на это «они». Она «им» интересна. «Они» будут пытаться. «Наставницам?», — размышляла Миланэ. — «Ну не всем же. Амалла приближена к Леенайни. Их компания. Наверное, это она имела в виду». Несомненно. Миланэ ведь помнила, как переменилась в облике Леенайни, когда узнала о патроне-сенаторе в Марне.

«Ну я ж не глупа, всё понимаю», — подумала она с грустной улыбкой. — «Мир на этом держится: ты мне — я тебе. В конце концов, они мои наставницы, они заботились обо мне все эти годы… Почему бы не отплатить благодарностью?»

Миланэ услышала скрежет ключей во входной двери. Застыв, она сидела, сложив письмо вдвое, и прислушивалась. Несколько шагов, шуршание пласиса, и вошла Арасси.

Она будто бы немного удивилась, что Миланэ уже здесь, точно та возвратилась слишком рано или ей не совсем следовало находиться в комнате. Они посмотрели друг на друга: Миланэ — вопрошающе; Арасси — с деланным аристократством.

— Привет, — первой начала дочь Андарии, потому что кому-то надо было начать.

Да, чуется: Арасси знает за собой толику вины и боится делать первый шаг.

— Привет, — сразу ответила Арасси.

Отлегло. Нет, она не может долго держать обид. Миланэ хорошо узнала её за эти годы.

Миланэ несколько раз ударила письмом по столу, посмотрев в окно.

— Я уже вернулась.

— Да, вижу, — раздеваясь, молвила Арасси.

Повисла тишина, во время коей Арасси с каким-то рвением снимала пояс и бросила сирну с стампом на кровать.

— Где пропадала всё это время?

— Я? Развлекалась. Что ещё делать, когда полно времени.

— У тебя полно времени? Ты не готовишься к…

— Пол-но. Вот столько, — показала руками Арасси, словно держа огромную рыбу. Так Миланэ и подумалось: «Будто рыбу держит».

Это напомнило о еде, и она поняла, что весьма голодна. Час вечерний, можно пойти в общую столовую, но это удел сталл и дисциплар семнадцати-восемнадцати лет, ученицы постарше ужинают то, что сами состряпают. Миланэ, быстра на решение, после осмотра того, что есть у них дома (а толково ничего не было, лишь пряности и сушёности) пошла прямиком на кухни общей столовой, благо, они не так далеко. Там она попросила ощипанную потрошенную куру или утку; в общем, любую птицу, только не гуся. Хозяйки, разводя руками, извинились, ибо ничего такого у них не было: только готовое либо живое. Готовое пусть едят, кому сейчас лишь служения да учёба на уме, потому Миланэ взяла себе бело-рыжую куру. Оказалась она большой и упитанной, и Миланэ отметила, что это некая добрая мясная порода, не иначе.

С этой добычей она пошла назад, одолжив у хозяек небольшой мешок, чтобы её спрятать, ведь Ашаи крайне не одобряется делать некоторые обычные для светских львиц вещи, а именно: носить передники; таскать с собой корзины под локтем; нести в руках охапки чего бы то ни было; нести живую пищу вроде вот этой куры и так далее. Ашаи не должна смешиваться с обычной хозяйкой, где-то так. Но эти правила этикета иногда ставят самих же учениц и сестёр в столь неудобное, а зачастую и глупое положение, что спаси Ваал, и ничего с этим нельзя поделать.

Притемнялось, Миланэ решила не медлить; во-первых, скоро ночь, а во-вторых, хотелось кушать. Арасси, к удивлению, осталась дома, а Миланэ была почти уверена, что та снова куда-то пойдёт. На вопрос, будет ли ужинать, Арасси утвердительно мурлыкнула, углубившись в чтение какой-то книжки. Обрадовавшись, что трапезничать не придётся в одиночку, она разогрела очаг, отрезала куре голову, предварительно связав ей шею суровой нитью (иначе курица начнёт кричать: как тут не закричишь, если тебе собрались оттяпать голову, а в Сиднамае громкие звуки неприличны); ошпарив, быстро ощипала её; и в итоге сготовила свою любимую курятину с имбирём.

Приготовив всё, как полагается, и усевшись в кухне-столовой, Миланэ позвала Арасси и начала ждать. Та снова мурлыкнула, но не пришла. Миланэ вытерла несколько кубков, посмотрела в окно и подумала о всяком, постучала вилкой по столу. Безрезультатно.

— Арасси-и-и, ну ты идёшь или как? — вошла немного сердитая Милани в комнату.

Та не оборачивалась и продолжала читать книгу, не перелистывая страниц.

«Ох уж эти обиды», — повела Миланэ ушами.

Стало интересно, что она там такое читает, что оторваться невозможно. Осторожно подошла, играя в руке взятым с кухни ножом, заглянула через плечо, всматриваясь в строчки в неверном свете свечей и лампы.

Великая доктрина веры Сунгов

Мы, Ашаи-Китрах, сёстры-Сунги, верные Сунгам, избранные средь Сунгов для Сунгов, возвещаем, что:

1.

Мы знаем, что Ваал, всеобщий дух всех Сунгов для всех Сунгов, существует.

2.

Мы знаем, что Сунги своим величием создали Ваала, и Ваал создал своим величием Сунгов.

3.

Мы знаем, что любой верный Сунг и любая верная Сунга будут обретать силу, восславляя собственный дух, ибо нет для нас иной веры, кроме как во Ваала.

4.

Мы знаем, что мы, Ашаи-Китрах, созваны Сунгами, чтобы свидетельствовать мощь Ваала через его дары духа и служить Сунгам посредством этих даров.

5.

А остальные Сунги пусть славят Ваала тем путём, который им назначен, ибо кем бы ты ни был — будь им достойно.

6.

А пламя Ваала священно, ибо оно есть великое воззвестие и символ для мощи веры Сунгов, и Ашаи-Китрах с трепетом хранят этот дар.

7.

И все силы Ашаи-Китрах дарованы только Ваалом, потому что они — добрые дочери Сунгов.

8.

И ученице Ваал явится в снах, когда придёт её время, и тогда она станет сестрою, ибо превратится в воззвестницу веры.

9.

Потому нету Сунгам дел до иных убеждений, ибо велика вера Ваала, возвещённая дарами духа, и Ваал недоступен иному львиному роду, ибо Сунг — это часть Ваала, часть Ваала — это Сунг.

Странно. Арасси читала первые строки первоосновной книги сестринства Империи — «Воззнаменования веры», которой без малого семь сотен лет; в самом начале там и была Доктрина — основное, что должен чтить во вере всякий Сунг, а тем более — Ашаи. Всё бы ничего, но эти строки всякая Ашаи помнит абсолютно наизусть. Застать взрослую дисциплару за их чтением, да ещё в такое время?..

Львица ощутила присутствие за спиной и повернулась вполоборота.

— Сделай это. Лучше ты, чем нечто иное, — молвила она, глядя на нож в руке.

— Ты о чём? — безмерно удивилась Миланэ.

Арасси обхватила голову, облокотившись о стол.

— Я боюсь, Миланиши, — медленно-негромко сказала она. — Я хочу пройти Приятие и забыть… Я не просто так пропадала — ведь знаешь, что делала. Я боюсь его.

Немой, живой и тревожный вопрос в глазах Миланэ заставил говорить дальше.

— И вот... Не знаю, на что опереться. Что будут спрашивать. Чего требовать. У меня нет опоры. Я очень переживаю, смогу ли всё сделать правильно.

— Перестань, Арасси, ты всё сделаешь правильно, о мой Ваал, — обняла её Миланэ.

Она смотрела на нож, брошенный дочерью Андарии на стол.

Миланэ приглядывалась к ней. Говорила подавленно, будто из-под плача; но глаза её были сухими. Но вид — совершенно отсутствующий. Такой она никогда не видела подругу.

Честно говоря, Миланэ ничего не могла понять. Чтобы подруга, никогда не имевшая страха перед испытаниями, так взволновалась перед Приятием? Уму непостижимо. Непонятные изречения. Обрывки фраз.

— Арасси, да что с тобой?

— Ты всё знаешь. Прости меня. Я плохо себя вела.

— Ну что ты, перестань, полноте так волноваться из-за глупостей.

— Глупости… — эхом вторила Арасси.

Они услышали стук в дверь. Троекратный, чёткий и громкий.

— Это кто? — нахмурилась Ваалу-Миланэ после мига заминки.

— Не знаю, — оживилась Ваалу-Арасси, навострив уши.

Но, конечно, узнали они этот стук. Такой используют лишь служители Админы в случае официального дела. Никто больше так стучать в Сиднамае не будет.

Первой открыла дверь резвая Арасси, даже в мгновения неясной печали не утратившая цепкости и быстроты. Так и было: там оказался один из служащих Админы.

— Да, Админа? — в таких случаях принято обращаться не к конкретному служащему, а к Админе вообще, будто к личности.

— Уполномочен вызвать преподобную Ваалу-Миланэ-Белсарру.

— Смею узнать: куда и зачем?

— Это конфиденциально. Преподобная узнает только в Админе.

Миланэ и Арасси переглянулись. Затем дочь Андарии развела руками, мол, надо так надо и попросила служащего подождать, пока она приготовится к выходу.

— Зачем это?

— Не знаю. Тебя так не вызывали случаем? — спросила Миланэ, пытаясь понять, связано ли это как-то с Приятием.

— В эти дни — нет.

Церемонность произошедшего впечатлила Миланэ. Облачилась в свой марнский пласис; браслеты, подвески, сирна, стамп. И её начало глодать нехорошее предчувствие. Очень нехорошее. Она ведь живёт не просто так — у неё есть воля, что подсказывает хозяйке, когда хорошо, а когда — худо.

В последний миг прихватила Карру-Аррам, чтобы вытянуть один знак по дороге и примерно понять, что к чему.

Ваалу-Миланэ шла слева и сзади льва, как полагается. Она даже не ответила на весёлое приветствие знакомой дисциплары. У неё оставалось всё меньше сомнений; она гнала мысль, но судя по всему, что-то с «Снохождением» пошло не так. Совсем не так. Оно неплохо спрятано здесь, в доме Сиднамая, но… Могло случиться что угодно. А если так, то у Амона неприятности. Нет, точно — у него неприятности. Миланэ душой львицы учуяла это.

Вытянула знак Карры на ходу; пришлось присмотреться, чтобы увидеть в ночи. «Падающая чаша».

Эм... Мда.

На одной из стен внутри Админы висело зеркало во львиный рост, и там Миланэ погляделась. Кто смотрел на неё оттуда, из зазеркалья? Она не знала этого, ибо никогда не видела своего светотипа в личном деле, но сейчас её облик столь сроден с этой строгостью и хищным бесстрашием, лишь вся она стала взрослее, темнее, увереннее; наивность юности в глазах приугасла, вместо неё явилось нечто иное. Можно назвать целеустремлённостью, но у Миланэ нету целей в жизни, скорее, напротив — она не знает, чего ждать от мира и себя.

В Админе сообщили, без присутствия посторонних ушей: в обители наставниц её ждёт Ваалу-Амалла.

Чуть отлегло: по крайней мере, здесь вряд ли что-то связано со «Снохождением». Тем не менее, она чувствовала, что это не очередная беседа перед Приятием либо хождение вокруг да около темы патрона в Марне. Здесь должно быть нечто… что угодно, но плохое.

«Не то, не то, всё не то», — шла она по пустым коридорам стаамса, направляясь к обители наставниц. В пламени свечей светились узоры и панно стен, на которых изображены части Империи, все с названиями, как в древности: вот Сунгкомнааса Могучая, вот Хольц у Края Земель, Андария Многопастбищная, Юниан Великоохотный. Норрамарк Холодный. Ашнари Законный (тогда ещё единый).

Миланэ немножко постояла перед закрытыми дверьми. Где-то вдалеке звучал смех, но вообще было очень пусто, и он лишь усиливал ощущение покинутости.

Постучав три раза, Ваалу-Миланэ вошла в продолговатую комнату-кабинет, по стенам которой шли книжные шкафы; такую имеет каждая наставница, составляющая верхушку дисциплария. В центре, за массивный столом, прямо как какой чиновник, восседала Ваалу-Амалла, мастерица поз и этикета, приближённая к амарах и прочая-прочая. О да, следует отметить, что львица она тонкой кости, благородной внешности и крови; сейчас её угасающий возраст силы ещё сберег некоторые черты красот молодости; дисциплары всех годов весьма её побаивались: нрав вспыльчив, нестроен; правда, известно, что она стыдится короткой, тёмно-карамельной шерсти.

— Восславим Ваала в сей вечер, наставница Ваалу-Амалла.

— Входи, Ваалу-Миланэ-Белсарра. Я ждала.

Дисциплара прошла вперёд, как следует, и встала у стола, помня о ровной спине.

— Садись.

— Спасибо, наставница.

Села. Спина ровная, можно облокотиться о подлокотники кресла, левая рука держит кисть правой.

Наставница несколько раз потёрла ладони, взяла графис, постучала им по столу, встала и начала ходить по комнате, вдоль одной из стен, рассматривая книги.

— Миланэ, я считаю, что любые удары судьбы надо принимать достойно. Особенно это касается нас, Ашаи-Китрах.

После такого жуткого вступления она надолго замолчала, не глядя на Миланэ.

— Видишь ли, каждую дисциплару перед Приятием сестринство проверяет, испытывает. Проверяет много, проверяет гласно и негласно.

Амалла скользнула позади неё, и Миланэ ничего не оставалось, кроме как смотреть вперёд.

— Сама понимаешь, что это — строгая необходимость. Только так наше сестринство может быть чистым.

Она явилась с другой стороны.

— И я вынуждена сообщить тебе, Ваалу-Миланэ, что некоторые твои поступки не позволяют сестринству провести для тебя Приятие… — молвила Амалла, вдохнув воздух, желая сказать ещё что-то, но потерявшись со словом. Потому повторила на выдохе: — Провести Приятие.

Миланэ нечасто в жизни чувствовала, что мир темнеет. Но от такой новости бросило и в жар, и в холод одновременно. Ушам не хотелось верить.

— Какие… какие проступки, наставница? — подняла глаза, ища её взгляда, и даже привстала. А потом с умоляющим стоном села обратно: — Нееет…

Она никогда в жизни, в сознательной жизни не представляла себя вне сестринства. Как это? Как понимать? Что это?! Зачем? Почему?..

— Присядь, Миланэ, присядь, — молвила Амалла, поставив руки на её плечи. — Ты должна меня выслушать, ибо я говорю от имени сестринства Сидны. Итак, — она вернулась к столу и села, — каждая дисциплара проходит испытания перед Приятием. Как гласные, так и тайные. Твой проступок заключался в том, что ты, нарушив Кодекс и законы Империи — вероборческие законы, Миланэ — изъявила недостойное любопытство и…

Каждое слово вгоняло шипы в её сердце. Всё завертелось в страшной карусели: Марна, книга, Амон, её судьба, Север, древо миров, патрон, мать.

— …читала книгу в Седьмом зале Марнской библиотеки, воспользовавшись отсутствием служителей и их ошибкой в запечатывании.

Она долго сидела, осмысливая. Так, хорошо. Отлично. Замечательно. Дальше-дальше. Давай, впивай когти к душу. Говори о воровстве. О краже «Снохождения».

— А дальше?

— Что дальше?

— И всё, наставница?

— Ты считаешь, этого мало? Ну, если хочешь — нет, не всё. На тебя также, — она подняла бумажку со стола и начала читать, — сделали анонимный донос из Айнансгарда о том, что ты интересовалась весьма двусмысленными вещами и даже ездила к одной Ашаи, известной своими отступными взглядами.

Амалла взмахнула бумажкой и бросила её на стол.

— Анонимные доносы мы не рассматриваем, сама знаешь, но они хранятся в личном деле. На всякий случай.

Она вздохнула.

— Да, и ещё. В Марне ты застамповала фиктивный брак. К тебе нарочно приходили с проверкой, та пара. Но это уж такое.

— Смею поинтересоваться: а что за книга была?

Амалла долго и внимательно смотрела на неё.

— Я тебя понимаю, если честно. Ты в помутнении. Не могу сказать, что ты была плохой дисципларой. Но испытание придумано не мной и Кодекс — тоже. А книга была… — Амалла начала рыться в бумагах на столе. — Если это тебя интересует… «Снохождение», Малиэль из рода Млиссари. Первая группа. Гадость какая, Ваал спаси, — свершила жест презрения. — Ну скажи мне, родная, вот зачем тебе эта чепуха понадобилась?

Миланэ встала.

— Я просто… мне было просто интересно, наставница, я не желала… зла. А что с книгой? А… а служителей… библиотеки не накажут?

— Миланэ, я тебе сочувствую. Что с книгой? Да лежит, где лежала. Какая разница. Ваал великий, Миланэ… И со служителями всё в порядке, никого не накажут. Очень больно видеть перед собой ученицу, которую мы пытались воспитать все эти годы, в таком… положении. С другой стороны, должна огласить, какое решение по тебе приняло сестринство Сидны. Ты готова выслушать? — Амалла рукой указала, что Миланэ лучше присесть.

— Да, наставница, — так и сделала дисциплара.

— Согласно Кодексу и предвечным устоям сестринства Ашаи-Китрах ты, Ваалу-Миланэ-Белсарра, не можешь быть допущена к Приятию по причине проступков, тебя порочащих. В этом случае ты подлежишь Разоблачению; в случае твоего отказа и противления ты подлежишь Изгнанию. Но! — тут же поспешила добавить старшая сестра, подняв палец с когтем. — Сестринство Сидны не может закрыть глаза на твои прошлые заслуги перед Ашаи-Китрах и Сунгами, а также на то, что ты была доброй дисципларой с сильной игнимарой. Поэтому мы предлагаем иной путь, который смоет твой позор и оставит твою память безупречной. Ты знаешь, что согласно предвечной традиции сестринства, ученица, запятнавшая себя, но имеющая заслуги и добрую память, может очистить свой позор.

Амалла обошла стол и встала перед Миланэ, опершись о него.

— Ты можешь пойти на своё Приятие. Круг Семи будет ждать в назначенное время, и ты вольна придти, а вольна не делать этого. Сестринство не оставляет тебя без выбора. Только сома, которую ты выпьешь… сама понимаешь. Она уведёт тебя в Нахейм. О твоих проступках знает только несколько старших сестёр и амарах. Если ты пройдешь безвозвратное Приятие, то твоя память будет чиста, будешь безупречна в глазах сестринства, никто не посмеет сказать о тебе худого слова. Сестринство должно быть безупречным, и лишь кровь может смыть недостойное.

Миланэ не хотела смотреть ей в глаза. Ей вообще никуда не хотелось смотреть. Всё было до сверхреальности тяжело, напряжённо, и вместе с тем — смешно, и даже глупо.

— Не говори мне о своём решении. Оно мне ни к чему. Обдумай, у тебя в запасе два дня. Если не желаешь разглашения, то храни всё, что я сказала, в тайне. Ни с кем не советуйся. Иначе сёстрам придётся закрыть для тебя путь безупречности, и тогда тебя разоблачат в любом случае. Разглашение твоих проступков не оставит нам выбора.

Миланэ взглянула на неё и поднялась; Амалла больше не заставляла её сидеть, потому они так и стояли в молчании.

— Ведь велики те дисциплары, которых забрал Ваал во время Приятия — они лучшие из нас, — зачем-то добавила наставница; и вдруг Миланэ впервые в жизни увидела, что Амалла испытала нечто вроде стыда: она приложила сжатую ладонь ко рту и посмотрела вниз-сторону.

— Понимаю, наставница Амалла.

Свой голос выдался чужим, словно из бездны.

— И помни, что ты всё ещё дисциплара, пока не пришёл час Приятия.

— Пусть наставница простит мне все ошибки, что я совершала во время занятий. Я старалась быть хорошей Ашаи.

— Ничего. Пустое... Может, я иногда не занималась вами столько, сколько следует. И вот ещё что… Мой совет от меня, старшей сестры, для тебя, дисциплары, — Амалла долго, мучительно подбирала слова, что не было на неё похоже. — Не бойся. Да хранит тебя Ваал.

Миланэ не ответила — что в её положении простительно — и вышла прочь.

Амалла немного посуетилась в кабинете, переложила вещи с места на место; постояла. Потом затушила весь свет и начала смотреть в окно. Оно выходило к основному входу в обитель наставниц. Она ждала, и дождалась: Ваалу-Миланэ вышла. Шла медленно, потом присела на каменную чашу фонтана, хотя садиться там не разрешалось. Сидела она там недолго, потом ушла к Сиднамаю.

Амалла задёрнула занавеску, взяла графис и вдруг швырнула его в угол.

По характеру она подловата, заносчива и болезненно себялюбива. Но и для неё есть свои пределы, сердце у неё не создано из камня. Амалле чужда жестокость, а здесь она увидела её в полном, болезненном расцвете. Она слабо представляла, как всё произойдёт; но реальность оказалась куда хуже, чем ожидания. Ей было бы во много раз легче, если бы Миланэ начала бросаться в лапы, умолять и плакать: брезгливость уравновесила бы чувство жестокого поступка, который она свершила не по своей воле. Но Миланэ выдержала удар судьбы с великим достоинством; Амалла поняла, что в сущности, Миланэ все эти годы была действительно стоящей дисципларой, и это полностью вскрылось лишь в момент истины.

— Первый и последний раз. Первый и последний раз, — повторяла она, словно энграмму.

* *

Нет, она ещё не успела испугаться.

Просто всё это казалось каким-то розыгрышем или фарсом. Миланэ хорошо осознала произошедшее: она попалась на крючок испытания, когда везла комментарии в Марну, и успешно провалила его. Но изумляли несколько вещей. Само испытание оказалось коварным, вообще странным по своему характеру, но в то же время — мелочным, мелкодушным, смешным, даже подлым. Кроме того, в голове не укладывалось, что за такой жалкий проступок сестринство собралось её убить. Это было так глупо, что Миланэ несколько раз засмеялась.

«Они ничего не знают! Они ничего не знают о том, что «Снохождение» я давно украла вместе с Амоном!», — вымученно смеялась она, присев на чашу фонтана. — «Как всё сплелось. В уме не укладывается… Открой книжку — умри! Или будь изгнана. Неужели столь малая причина достойна того, чтобы разорвать судьбу?», — всё больше изумлялась Миланэ.

Она встала и пошла дальше по ночной Сидне.

Столь малая причина. Совершенный пустяк. Проявить любопытство, посмотреть на книгу; да будь она хоть трижды вероборческой — что с того?! До неё её читало множество хвостов, и ничего — живы, они здравствуют, им хорошо! Что за кошмар? Мир сошёл с ума? Что творится в этом мире? И теперь ей следует выбирать: умереть или быть изгнанной?

Хотя здесь выбора нет, знала Миланэ. Выбора нет.

«Но о смерти попозже, попозже», — с холодом в груди подумала она. — «Я попозже подумаю о смерти. Пока о жизни. О жизни».

Промелькнуло несколько мыслей, что всё это — дикая шутка Амаллы или же такое себе испытание перед Приятием. Но умом она понимала, что с таким не шутят, никто бы не посмел так делать. Значит, всё всерьёз. Ладно, итак, всё серьёзно. Хорошо. Что теперь?

«Она сказала, что с Айнансгарда пришёл донос. Ну, тут ясно: сестра Хайдарра постаралась. Взревновала к брату или что?.. Да пёс с ней. В Марне фиктивный брак застамповала. Хах, они были убедительны, а мне было не до того…»

Итак, что теперь?

«Я могу пойти к амарах Леенайни. Она наверняка знает, всё происходит с её соизволения. Я… я приду… паду ниц, буду умолять её оставить меня в сестринстве. Я не хочу умирать, я не хочу быть вне сестринства, ведь так?», — размышляла Миланэ, без огня, весьма холодно. — «О, фу. Если она пожалеет меня, пригладит, то придётся целовать её ручки, и она скажет, что я обязана до самого сожжения. Делишки в Марне, патрон видненький… Фу», — её облик исказился презрением. — «Но это если она пожалеет, снизойдёт. Хочешь такого? Пффф. А что если она…»

— Настоящая Ашаи-Китрах, — с большой злобой и намерением процедила Миланэ, сжав перед собой ладонь. — Кодекс и аамсуна!

Пожилой лев-служитель, хозяйничающий на садовой дорожке, удивлённо-недоверчиво поглядел на неё и сделал шаг в сторону.

«Тогда она скажет, что ты — трусливая, никчёмная тварь, а не дисциплара. Тогда прикажет вышвырнуть меня из сестринства по Церемонии Изгнания, тогда я буду не я. Это будет иная, жалкая, загнанная, малодушная львица. Эта львица возьмёт в ручки свою котомочку и тихонько возвратится домой, в Андарию, потому что больше будет некуда. Она не постучится, просто войдёт в дом, прокрадётся на второй этаж, в свою комнатку, там уляжется на постельке и поплачется, а потом уснёт. Мама её увидит, выслушает сбивчивую историю, пожалеет — ибо мать. А потом потекут дни, и эта львица даже попробует выйти замуж, хотя для Андарии в двадцать четыре — да почти двадцать пять, не отнимай годов себе — немножко поздноватенько, но ничего. О, фу. Такое достойно лишь того, чтобы раз подумать и забыть».

Миланэ поглядела на ладонь, намеренно вызывая игнимару; да начала заниматься, и Миланиши тряхнула рукой, словно сжигая всю мишуру.

Ладно.

Нет-нет-нет, в любой жизненной ситуации есть выход. Всегда ведь был, все эти двадцать четыре года!

«Можно иначе. Есть смысл добровольно пойти на Церемонию Разоблачения. Я там, поиграв в гордость, кое-как всё пройду, и даже попрощаюсь с бывшими подругами и наставницами, будто бы ничего особого не случилось; хотя все будут смотреть на меня по-иному, да-да. Потом, прихватив книгу, сразу уеду в Марну и найду там Амона. “Снохождение” мы сразу вернем, чтобы ни у кого не было неприятностей, он всё бросит, и мы куда-то уедем или уйдём — неважно куда. Ха-ха, а можно книгу и не возвращать. Убежим! Он… он заберёт меня. Я… я буду ему нужна. Я буду ему нужна? Что мы будем делать, как жить? Какая разница. Как-нибудь».

Перед их с Арасси домом есть маленькая скамейка. Миланэ присела, не решаясь входить.

«А буду ли я ему нужна вот такой… никакой? Ведь во что превращусь, когда перестану быть Ашаи-Китрах?», — спросила себя. Седьмым чувством она знала, что ответ на этот вопрос существует, он не останется без ответа, и ответ почти доходил до сознания. — «Что он полюбил во мне? Меня саму или Ашаи-Китрах во мне? Хах, конечно меня. Но… тогда выходит… Можно ли меня разделить? Но ведь ты и есть Ашаи-Китрах, ничто иное, ты сама говорила — ты сама так клялась себе и другим, и даже амарах, и даже иным мирам».

Она подняла руки и положила их на затылок, прикрыв глаза. Потом так, невидяще, уставилась на небо.

«На самом деле я пыталась быть доброй Ашаи, следующей аамсуне. Честно. Мне некому лгать. Я такой и останусь, потому что как иначе? Жить дальше будет много смыслов, но это будет иная Миланэ, с иными мыслями и другой душой; я привыкла к себе, и я честна — да, и честолюбива», — катились слёзы по её щекам, а небольшие звёзды превращались с тусклые расплывчатые пятна. — «Но, видимо, нечто не так со мною или с миром, потому мне суждено выпить отравленной сомы и уснуть. Нет, я умру, будучи Ашаи-Китрах; я пыталась доказать, что Ашаи — нечто большее, чем принято считать; нечто, что должно превзойти. Мне говорила мать, что я буду достойно идти по пути. Что она скажет, узнав, что я опорочилась, разоблачилась и сбежала с каким-то львом? О, фу. Хахах, слишком я смела для такого», — встала она, смеясь.

Не следовало тратить много времени зазря. Некоторые вещи нужно было привести в порядок, некоторые — сделать.

Она вошла в дом; несмотря на то, что Арасси уже спала, она начала приводить всё в порядок по всему дому: складывать свои вещи, забирать всё, что напоминало о ней; делала это хаотично, без плана, в безмыслии. «Снохождение» забрала с чердака и поставила в тумбу, просто завернув в чёрную ткань. Она уж решила, что попросит Арасси лично доставить этот свёрток в Марну и не заглядывать, что там внутри; идущая на смерть вполне имеет право на такую услугу.

«Надо составить несколько писем. Но завтра».

Миланэ ещё не успела всё осмыслить; ей казалось, что она просто собирается в далёкую дорогу. Потому сон подкосил быстро и хорошо.

* *

Ваалу-Ирмайна закрыла ящик. Потом снова открыла, осмотрела его, хоть и он и был пуст. Сдвинула пару раз перегородку. Снова закрыла. Осмотрелась вокруг, будто кто-то мог помочь советом или снять наваждение; старый мастер вопросительно уставился на неё, придерживая книгу, которую как раз хотел поставить на полку.

— Что случилось? — спросил он.

Вместо ответа та изо всех сил бросила ящик на стол, аж поднялась пыль; острый звук прорезал тишину Марнской библиотеки.

— Великосиятельная, как так можно?

Та вся тряслась то ли гнева, то ли от страха, аж звенели подвески на ушах.

— Как?! Здесь должно быть «Снохождение» Малиэль Млиссарской, а здесь что? — её хвост метнулся так, что ударил подсвечный торшер, и тот, брякнув, упал.

Мастер торопливо подбежал, сколь позволяли годы, и взглянул на обложку. Даже дитю стало бы понятно, что книга современная. Открыл титул, а там красовалось:

Домашняя кухарка или трактат об мясных и овощных блюдах для добрых дочерей Сунгов

— Где книга?! Где это «Снохождение»?!

— Откуда я знаю, великосиятельная?

Так недалеко до бешенства.

Ирмайна поняла, что здесь всё очень-очень плохо. Или её подставили — неужели она больше им не нужна? — или же книгу действительно украли. Неизвестно, что хуже.

* *

Бывают такие дни, когда встаёшь утром, и сразу охватывает вся трудность твоего положения. Тогда подниматься не выходит иначе, чем быстро, серьёзно, суетясь, смахивая с себя печали и принимаясь за дела.

Так у неё не вышло; положение её столь безнадёжно, что суетиться поздно. Миланэ, вопреки обыкновению, не поднялась рано поутру. Арасси будила, но она отмахнулась. Солнце давно встало, время завтрака прошло, а Миланэ продолжала валяться в постели. Занималась абы чем: думала об отвлеченном; рисовала когтем по стене; вытянув руку подальше к потолку, почитывала по абзацу одну книжонку, которая когда-то весьма нравилась. В её небольшом, общем с Арасси собрании книг была такая, называлась «Шаги к неизвестному»; в целом, книжка считалась недозволенной, но так, немножко. Почему она это делала? Да так.

Милани сбросила наволочку на пол, оставшись в одной ночнушке, и заложила лапу за лапу. Лучи просвечивали в окошко, отчего она смешно щурилась.

Моя мысль: жизнь — не слишком великий дар. Жизнь — сновидение, состоящее из мимолётных радостей, беспокойства и нескончаемой борьбы со страданием. Смерть же освобождает, даря вечный сон, а что может быть слаще сна без сновидений, когда мы отдыхаем, не зная беспокойств? Нету даже снов тревог, что столь обычны в наших ночах.

— Идиот, — опустила книгу на грудь, уставившись в потолок.

Этот дурачок ничего не знал о смерти. Она ему казалась словом в книге, понятием, категорией, антонимом к жизни; не более того. Миланэ успела посмотреть на её лик; и ей не нравилось то, что видела. Мастерица траура, кинжалом убившая льва за плохие слова — да, она кое-что смыслит в этом. И она смыслила, что ничего не понимает.

— Все вы идиоты, — молвила в пустоту.

Бросила книгу на стол, вполне удачно — проскользнув, та остановилась у самого края.

Вытянув руки, она начала рассматривать их, складывая в разных жестах: вот манарси-гастау; вот алон-гастау. Да, ладно получается. Но этой ладности осталось недолго. Эта ладность носит на себе такой позор, что смыть его можно только утекшей жизнью. Миланэ подняла лапу, пошевелила пальцами. Она всегда любила их, свои лапы; они ровные, добрые, стройные, от матери, не короткие и не слишком длинные — в самый раз. Вон какая шерсть, тёмное золото.

Закрыла глаза, сжав переносицу. Безвыходность, абсурдность, безжалостность начали укрывать её, словно тёмная пелена. Это что, всё всерьёз?

Амону надо написать письмо. Она обязательно напишет.

Поняв, что в четырёх стенах можно сойти с ума, Миланэ очень хорошо приоделась и вышла на мир: на других посмотреть, себя показать. Сегодня можно делать что угодно, ведь завтра начинается само Приятие. Она сходила и покушала в общей столовой Сиднамая, где провела занятную беседу в дисципларами на два-три года помладше: о высоких ценах на всё подряд в Тобриане; о симпатичных воинах-стражах у главного входа, что сменили предыдущих; о практике в больнице Сидны. Как водится, дисциплары осторожно начали расспрашивать Миланэ о подготовке к Приятию и ощущениях, и та начала совершенно бессовестно врать: она чувствует небывалый подъём; наставницы крайне предупредительны, и уже сообщили некоторые подробности, которые — все понимают — она раскрыть не может; у неё множество планов после Приятия; а игнимару, она чувствует, сможет зажечь так легко и быстро, как никогда, ибо у неё теперь чуть не постоянно ощущение, что пламя Ваала вот-вот загорится на ладонях, и так целый день, так что если кто волнуется о своей игнимаре — то не стоит.

— Мне даже не верится, что скоро и я встречусь с Ваалом на Приятии, — восторженно закатывала глаза маленькая, улыбчивая дисциплара.

— Время летит быстро, сестрицы, — вздохнула другая.

К Миланэ прилепилась улыбка; она так и сидела с этой маской всё время.

— Летит быстро, — вторила она. — Простите меня, должна удалиться, — встала, утёршись салфеткой. — Мне было с вами приятно. Да хранит вас Ваал.

Потом она присоединилась к группе учениц, что слушали наставницу Ваалу-Даэльси, что бессменно сиживала в саду; дисциплары были совсем ещё юными, год-два после Совершеннолетия; слушали они довольно занятный рассказ о водных источниках, воде и природе вообще, причём Даэльси заблаговременно принесла с собой маленькую доску, на которой рисовала то, что считала нужным, а также много всяких сосудов различной ёмкости. Рассказ был далеко не отвлечённым, а имел весьма большую важность: умение определять качество и свойства воды для Ашаи всегда нужно и полезно, как в походах, так в повседневной жизни и фармации. Даэльси показывала известный всем опытным ученицам метод очищения воды через особый мох, а потом пустилась в рассказы о природе.

Погода была ласковой. Милани уселась позади всех; у неё не оказалось куска ткани, который дисциплары приносят с собой, чтобы сидеть на открытом воздухе, слушая наставниц, но можно и так.

Даэльси не обращала внимания на Миланэ, словно её здесь не было; но это не угнетало, наоборот — делалось легче.

«Счастливые… У каждого своя судьба, каждый печется о своём… И никто никогда не узнает ужасной правды, не узнает о смелом жесте духа, и все будут говорить: вот, Ваал её не принял, не принял в третьем испытании. Хотя на самом деле это был лишь яд, а больше ничего. Сколько нас было таких?.. В прошлом году на Приятии погибла одна дисциплара — это немного. Интересно, она тоже сносила какой-то позор или просто случилось обычное отравление сомой?»

Сома — сумасбродная смесь, которую в обычной жизни никто употреблять не станет. Немудрено, что некоторые из молодых львиц-Ашаи не выдерживают такого испытания.

«Какая дурацкая традиция», — подумала Миланэ.

— Крапивник поёт, что твой приход очень кстати, — сказала ей Даэльси, подсев поближе.

Только теперь Миланэ заметила, что ученицы разошлись.

— Неужели? — слабо улыбнулась дочь Андарии. — Эм… наставница Даэльси…я могу быть с львицей откровенной?

Та ответила не сразу, а немного подумала, посмотрев вверх и в сторону.

— Угум, — кивнула.

— Наставница, а птицы поют о смерти?

— Поют.

— А они что-то поют о моей смерти? Наставница может спросить… у кукушки, например?

— Плохие мысли перед Приятием? — благостно улыбнулась Даэльси, сверкнув добрыми, отрешёнными глазами. — Кукушки сейчас не поют. Я знаю, что ты — мастерица Карры. Почему сама не посмотришь?

— Принято считать, что такие вещи — для самой себя — трудно взять на мантику.

Даэльси смотрела на неё, а потом хлопнула в ладоши, покачав головой, не теряя веселости.

— Ой, глупости тебе в мыслях, Милани. Не волнуйся, — дотронулась к её груди. — Слушай сюда: ты встанешь на колени, выпьешь сому, тебя сёстры Круга сразу уложат и будут с тобой вести беседу, пока не уплывёшь. Можешь чуть-чуть схитрить: когда будешь пить из чаши, пролей по подбородку; наказывать никто не станет — спишут на волнение.

Она пригладила её по щеке.

— Чему быть, того не миновать. Всё будет хорошо.

Вдруг Миланэ взяла её ладони и крепко сжала:

— Наставница Даэльси… Наставница Даэльси… — повторяла она, совершенно не понимая, что сказать, как продолжить. Должны найти какие-то слова, должны!

— Но-но, милая, всё будет хорошо. Так бывает перед Приятием, это волнительно. Но-но… — Даэльси обняла дисциплару.

Она отпрянула, не в силах совладать с тем, что плачет. Тогда Даэльси приложила ладони к её глазам, словно укрывая от стыда.

— Давай о чём-нибудь поговорим, — предложила она.

— О чём? — спросила Миланэ, не видя мир.

— Ты ещё хранишь тот северный амулет?

— Да. Мне его дал один лев, мы обменялись памятью. Такие вещи нельзя бросать, даже если они кому-то не нравятся.

— Ничего нельзя бросать лишь потому, что это кому-то не нравится.

— Верно. Но за всё можно поплатиться. Тот, кому что-то не нравится, может оказаться сильнее… и накажет за то, что ты делаешь.

— Поэтому Ашаи-Китрах должна быть сильной, — Даэльси утирала слёзы Миланэ.

— Но есть предел любой силе; есть вещи, с которыми невозможно совладать. И тогда остаёшься перед выбором: пасть в схватке или уйти с поджатым хвостом.

Наставница молчала.

— Но Ашаи-Китрах не поджимают хвоста.

— Как ты себя ограничиваешь. Почему бы не уйти, гордо взмахнув им?

— Это будет фальшиво.

— Зато ты продолжишь делать то, что хочешь.

— Это будет фальшиво.

Наставница убрала руки, Миланэ сощурилась от света солнца. Миланэ быстро встала.

— Пусть наставница простит. Я пойду… Прощаюсь с наставницей.

— До свидания, Милани, — улыбнулась ей Даэльси.

Потом она долго и упорно искала любимую наставницу Хильзари. Оказалось, она в Гелейсе; и Миланэ пришла как раз вовремя — ей надо было уезжать далеко в Хольц. Заметив одну из любимиц, Хильзари бросила небольшую компанию сестёр и поспешила к ней:

— Ах, как жаль, что не смогу видеть тебя сразу после Приятия.

— Спасибо за всё, наставница Хильзари. Спасибо за всё. Все эти годы львица заботилась обо мне. Помнит ли наставница, как я, испуганная, приехала из Ходниана, вместе с Ваалу-Мрууной? И львица была одной из первых, кого я увидела…

— Это…

— Я старалась быть хорошей ученицей. Я пыталась сделать всё. Пусть мне простится, Хильзари. Я прошу прощения.

— Ты куда?

— Туда…

«Я не боюсь. Страха нет. Смерти нет. Ничего нет», — думала она, разоблачаясь, чтобы взять одеяние для жестов, поз и танцев. — «Делай, что должна, и будь, что будет. Делай, что должна, и будь, что будет. Делай, что должна, и будь, что будет».

Красный зал Гелейсы был пуст, когда она зашла в него. Тишина умиротворяла. Она сама себе приказывала, какую позу принять; и одна плавно перетекала в другую, а та — в третью, а та… И так без конца.

Это помогало не размышлять. Мысли стали назойливы, противны, они никуда не вели и ничем не могли помочь.

Ученицы, что пришли на предвечерние занятия, осторожно указывали на неё, ибо Миланэ делала всё хорошо, вполголоса сообщая друг другу:

— Смотрите, смотрите: это — дисциплара перед Приятием.

* *

Когда она пришла домой, то даже не успела омыть лапы, как в дверь робко постучались.

— Можно.

Служитель, совсем юный, почти львёнок, молча передал записку, совершил неуклюжий полукивок-полупоклон и исчез. Тряхнув несколько раз лапой, которую потянула в Гелейсе, Миланэ рассмотрела записочку, потом развернула и прочла:

Достойная Ваалу-Миланэ-Белсарра, Сидны дисциплара, сестринство напоминает, что в день начала испытаний Приятия крайне нежелательно принимать пищу. Также перед этим рекомендуется не ужинать. Ещё рекомендуются питьё достаточного количества воды и внутренние омовения. Сёстры остерегают от употребления любых веществ, сдвигающих душу, а также ободряющих, успокоительных, рвотных, противорвотных и влияющих на живот.

При себе необходимо иметь полное облачение. Не приветствуются украшения и личные вещи.

Напоминается, что Круг Трёх будет ожидать дисциплару 13-го дня 1-й Луны Огня 810 г. Э. И. в Зале Огня Сидны, где и начнутся испытания Приятия.

Сестринство Сидны

Миланэ ухмыльнулась. Всегда считалось, что перед Приятием ученица должна наизусть помнить, что ей необходимо. Но, вероятно, многие так волновались, что напрочь всё забывали, путались и попадали в нелепое положение. Поэтому существовала такая практика: незаметной запиской дисципларе напоминали, что делать, а чего — нет. Она сама создавала такие записки: учениц младших годов очень часто привлекали помочь Админе их писать; двойная польза: и упражнение в каллиграфии, и запоминаешь.

Упоминание о еде призвало небольшой голод, но она не собиралась ослушаться советов, ибо во время Приятия и после него, как показывает огромный опыт Ашаи-Китрах, с дисципларой случается всякое — она может напрочь утратить власть над телом. А обтекаемо-приличным «внутренние омовения» подразумевалась крайне прозаичная процедура, но это завтра, с помощью Арасси.

«Хотя мне-то должно быть всё равно».

Миланэ села у окна, подперла щёку кулаком и уставилась на вечернюю зелень сада. Арасси где-то снова пропадала… Хорошая подруга Арасси.

«Завтра меня не станет. Миры будут стоять, как прежде. Завтра я познаю тайну жизни и смерти; интересно: если поверить в Нахейм — вдруг я попаду в него? Буду своя средь своих… А, какая разница. Мне есть о ком вспомнить».

И она написала письмо Амону, самые простые слова. Сложные попросту не хотели ложиться на бумагу. Спрятала в ящик. Матери написать не решилась. Матери незачем знать, что она ведала о собственной смерти — это будет слишком. Амону нужно знать — она не может исчезнуть из его жизни бесследно. Вытащила «Снохождение», освободила от ткани, вздохнула. Да, раньше строились планы, раньше хотелось переписать самые интересные и нужные места. Теперь записки, конечно, не пригодятся. Миланэ перелистывала «Снохождение», иногда задерживаясь на некоторых страницах, просто так.

— Знали бы все, что ты — здесь, — говорила Миланэ с книгой, как с живым существом. — Они думают, что я смотрела одним глазком в библиотеке, ха-ха. А тебя украл мой Амон. Мой самый лучший на свете Амон. Когда умру, ты попади к нему без приключений, ладно? Не хочу никому неприятностей. А потом обратно в ящичек. Надеюсь, ты ещё увидишь мир.

Как ни престранно, ей было ничуть не жаль, что «Снохождение» сейчас здесь, у неё на руках; хотя, по большому счёту, именно оно повинно во всём. Оно разбудило нечто тогда, возле мёртвой ученицы-Вестающей; оно повернуло колесо её судьбы там, в библиотеке. Тем не менее, она понимала, что весь происходящий абсурдный кошмар — не вина «Снохождения»: книга ни в чём не может быть повинна.

Ей нравился стиль Малиэль. Чувствовалось, что та была львицей дела, и всё описанное для неё было глубоко естественным, даже привычным. Тогда, при торопливом перелистывании в Марне, она упустила очень многое; да что там говорить — почти всё. Здесь же спешить некуда. Много рецептов и советов для сновидящих, размышлений, наблюдений, несколько рисунков и схем. Большая книга, пять сотен страниц.

Иногда взгляд цеплялся за предложения и изречения:

…я лишь мост к львице духа. Пусть лучшие ученицы идут по мне на свои вершины…

— Уже без меня, — с самоубийственным сарказмом отметила Милани. — Я цеплялась за свою вершину, но свалилась вниз. Подвели когти… Или мне их обрезали, — она поглядела на свои когти.

Но вот то, что она нашла двумя страницами далее, умерило её трагичную смешливость и ввергло в то особое состояние, которые испытываешь, когда увидишь, услышишь, прочтёшь нечто разящее:

…Шамани, наши не сёстры, но матери духа — учись у них, ученица; то, что они дадут тебе, несравнимо с тем, что ты можешь дать им; когти их чистого духа пленят тебя, и ты поймёшь, что нету других путей, кроме как наверх, к вершинам древа мира…

«Кровь моя, почему она называет шаманай… эм, шамани… “матерями духа”, почему?», — всерьёз задалась вопросом Миланэ, но без скепсиса, а с чистым удивлением. — «Сестринство имеет столь древнюю историю, ей ли это не знать, нам ли это не знать. Это ведь они научились у нас, но потом ушли своим особым путём».

Сестринство не основалось на голом месте. Вот взять сестёр-предвестниц. Кем они были? Таков ответ: жрицами мелких культов тогда ещё нестройных, молодых Сунгов, и знахарками. Но после великих ознаменований Ваалу-Вирис, основательницы сестринства, появились Ашаи-Китрах, мощь Сунгов; а остальной львиный род, увидев их красоту, пал ниц в поверженном трепете; а гордые северные прайды так не захотели, и попытались воссоздать величие Ашаи-Китрах у себя; их львицы использовали знания Ашаи и соединили со своими суевериями и верованиями. Нет, Миланэ не всему верила в таком описании прошлого, но, тем не менее, соглашалась, что общая линия сего повествования вполне верна.

Здесь же всё переворачивается с хвоста на голову.

Тут-то вернулась Арасси. Захлопнув книгу, Миланэ встала и повернулась к двери, ожидая её появления. Разговор неизбежен; она понимала, что делать этого нельзя, но иного выхода не было.

Арасси явилась в проёме дверей в необычно-пёстрой свире, с довольным и весёлым выражением; целый сонм браслетов звенел на её левой руке; самое главное, что она разрисовалась узором тентуши под глазами, будто собралась на некий традиционный праздник или уж наступил Ай-Юлассай (до которого ещё целых две луны). В общем, качели её настроений могли сбить с толку кого угодно.

Сейчас Арасси была единственной львицей мира, которая могла в последний раз помочь.

— Смотри, что я принесла, — похвалились Арасси и бросила что-то возле зеркала.

Миланэ посмотрела.

— Халва? — насторожились её уши. — Но перед завтрашним лучше ничего не есть.

— Всё равно. Идти к трудностям надо веселясь. Это не простая халва, в ней есть исальна, мне эту штуку показал…

— Арасси, мне нужно с тобой поговорить.

— Ах, я думала… — бросилась та на кровать и разлеглась. — Я думала, что мне придётся начать. Присядь возле.

Миланэ медленно присела, глядя подруге в глаза.

— Прости за всё.

Некоторое мгновение Миланэ молчала, а потом поглядела вниз с грустной улыбкой:

— А… Ты о всё том же. И ты прости. Но разговор — об ином.

— Я вся внимание.

Но Миланэ подарила Арасси такой взгляд, что та привстала.

— Что стряслось? — серьёзно спросила она.

— Хорошее слово — «стряслось», — задумчиво молвила Миланэ. — Мне сказали, что у меня есть большая провинность. В своё время, когда я поехала в Марну сдать комментарии в библиотеку, то взглянула на одну книгу. Печати на ящике не было, я и подумала — почему бы и нет? В общем, я полагала, что это случайность. Оказалось — испытание.

— Какую ещё книгу? — снова села Арасси.

— Будто не знаешь. Ту самую. «Снохождение».

— Ну и?

— В общем, мне вольно сделать безупречный выбор: или Разоблачение, или мне дадут отравленную сому на Приятии; и этим ядом я смою свой позор.

— Что за бред? — нервно хохотнула Арасси, бросив от эмоций подушку к дверям. Развела руками, широко глядя на Миланэ; хвост метался. — Кто так сказал?

— Амалла, по поручению сестринства Сидны.

— Амалла? — с безумным удивлением воспросила подруга. — Так… Они тебя хотят отправить на Разоблачение?

— Или оно, или смерть.

Арасси сидела недвижно, а потом поднялась на лапы и фыркнула с застывшей гримасой жуткой улыбки:

— Балаган! Комедия! Больной сон!

Пометалась она по комнате, ох пометалась. Туда-сюда, туда-сюда, как загнанная львица-зверина в малой клетке.

— Так это что получается: тебе устроили испытаньице перед Приятием, ты на нём провалилась, сама не ведая, а теперь наставницы предлагают уйти «безупречной дисципларой»? Как оно называется? «Услуга чести», да?

— Да.

— За то, что ты посмотрела на книжку?

— Да.

Нахмурившись, Арасси снова пометалась по комнате, бесцельно подёргала занавески и посмотрела за окно. Кто-то из подруг помахал ей из садовой дорожки, но Арасси отмахнулась с гримасой отвращения.

Потом в лице переменилась — появилась решимость.

— Собирай вещи и уезжай отсюда.

— Что? Я? Нет, никогда.

— Уезжай немедленно, — Арасси хаотично собирала вещи Миланэ в импровизированный узел из простыни; туда летели расчёски для шерсти, ночная рубашка, пилка для когтей, платок, полотенце — в общем, всякое добро.

— Здесь я могла бы пройти Церемонию Разоблачения, а если уеду, то мне будет только Изгнание. Если бы я хотела разоблачаться, то уже бы сделала это, — говорила Милани повышающимся тоном, вяло пытаясь помешать ей.

— Давай-давай, собирайся, — решительнее молвила Арасси.

— И не подумаю. Я не вижу себя вне сестринства! Вот ты бы как поступила? Это… несправедливо ко мне. Ты бы тоже осталась!

— Я… бы… поступила… как-нибудь… а тебе надо жить, — старалась и спешила Арасси. — Да рвала я когтями справедливость! Нет в мире справедливости!

— Арасси, прекрати.

Та не прекратила.

— Арасси, перестань!

— Почему они хотят тебя убить? — бессильно села на кровать подруга. — Что ты им сделала? Миланиши, я… я… Зачем ты связалась со всем этим? Я ведь говорила, я же предупреждала, что всё это к добру не приведёт, ой не приведёт…

— И вот что: передай книгу… — Миланэ указала на чёрный свёрток.

— Ты сама передашь! Я не передам!

— Мне некого больше просить. Передай «Снохождение» в Марнскую библиотеку и объясни, что я лично украла его. Только не спрашивай, зачем и как. Объясни, что моей последней волей было возвратить книгу. Так надо… Тогда меня уж не будет, я пройду смертельное Приятие и буду в Нахейме, как безупречная дисциплара. Также… вот здесь… вот письмо. Найди мой дом в Марне и попроси Раттану — это моя служанка — передать письмо льву по имени Амон. Или нет. Лучше найди Тансарра, моего патрона, и передай ему. И скажи, что я была верна ему, патрону. Также отдай деньги, вот… Это всё, что осталось от Дара Обращения. Ему нужна новая Ашаи рода, ибо прежней не станет.

Арасси слушала, вроде бы как даже внимательно.

— Всё это поставлю в своём сундуке, — как маленькой объясняла Миланэ. — Только верни «Снохождение», обязательно.

Арасси молчала. Приняв это за согласие, Миланэ встала и вытащила на мир ещё кое что.

— Вот ещё. Северный амулет, который мне подарил Хайдарр. Возьми.

— Нет, он твой, это памятный дар, — слабо отпихнула её руку Арасси.

— Меня не будет, я не хочу, чтобы он пропал.

— Он твой, — темно сказала Арасси. — Тебе дарен, твоя и сила.

Миланэ, честно говоря, не вполне поняла последних слов.

— Это сильная штука, от неё пальцы жжёт. Возьми её с собой на Приятие.

— Нельзя, не приветствуется.

— Возьми-возьми, — встала Арасси и обыденно открыла свой шкаф. — Скроешь под белым хитоном.

Решив больше не настаивать, она спрятала амулет.

— Ты ходила к амарах? Ты спрашивала других наставниц? — деловито и серьёзно осведомилась Арасси; вся она воплощала собой серьёзную стремительность великой красоты.

— Как могу это делать? Всё должно быть тайной, иначе мой проступок станет известен всем. Тогда всё. Тогда только Разоблачение. Если не Изгнание.

— Амарах в любом случае знает. Ты была у неё?

— Нет.

— Почему?! Может, она сможет выручить! Наверняка может! Она выслушает весь этот бред и распорядится прекратить.

— Она не сделает это просто так. Или не сделает вообще, — пожала плечами Миланэ, сложив ладони на колене.

— Объясни ей всё! Постарайся… втолковать, понимаешь? Покайся! Возьми с собой книгу! Отдай сразу! — убеждала её Арасси, в каком-то фантасмагорическом положении: встав на колени перед нею.

— Никто из них об этом не знает, они не знают, что я украла книгу! Понимаешь?

— Да уж ли?! А может знают? Потому ты и идёшь на смерть, а? Ты сама не знаешь, что натворила! — трясла её лапы Арасси.

— Они не знают, — без особой уверенности ответила Миланэ. — Амалла бы мне сказала… Она говорила, что «Снохождение» в библиотеке, не выказывала никакого беспокойства по его поводу. Они потребовали бы возврата. Вмешался бы Надзор, однозначно. Зачем им это скрывать, в конце концов?

— А зачем им убивать дисциплару только потому, что она случайно пролистала вероборческую книжонку?

Миланэ не знала, что сказать.

— Они, наверное, всё уже знают, — Арасси прильнула щекой к её бедру. — Иди к Леенайни, Миланиши, прошу тебя. Это единственный шанс.

Арасси упрашивала так, что дрогнула бы и каменная львица.

— Никогда, — до крови впилась в свою ладонь дочь Андарии. — Она захочет, чтобы я ползала у её лап. Или вышвырнет. Что из этого хуже — не знаю.

— Ты слишком гордая! — зарычала Арасси.

— Ты бы побежала?

— Да! — подобострастно молвила Арасси; маятник её эмоций вмиг метнулся к иной стороне.

— Фу, — отвернулась Ваалу-Миланэ-Белсарра, фыркнув. — Я презираю. Я презираю всё, что не готово идти до конца. Я покажу на деле, что любовь к истинам — не безвольные стенания. Покажу, что это есть нечто страшное и могучее. Если сестринство готово убить меня за такое, так что ж: это плохо со мной или что-то с Ашаи-Китрах? Я всегда пыталась быть хорошей Ашаи, такой и погибну — мне не оставили выбора. Андарианка, я буду слышать перед смертью Аламут, великий ветер Андарии, уносящий к предкам; и говорят, он уносит в Нахейм, но кому там нужны нерадивые ученицы? Мне очень страшно, Арасси. Этой ночью я не смогу уснуть, и не смогу прочесть ни строчки, ибо ночной страх будет душить меня. Но я не разоблачусь — не видать никому такого позора. И пусть сестринство идёт далее к своим огням — но без меня. Не смогу жить в скверном воздухе трусости.

На столике у них всегда стояли песочные часы, подаренные ещё в незапамятные времена одним поклонником Арасси. Их взяла Миланэ, повертела в руках, наблюдая, как песком пересыпается время. Арасси остро смотрела на неё. Не было большего несчастья, которое она могла бы услышать; но так случилось.

Вдруг Арасси встала и засуетилась по комнате:

— Давай поговорим, обсудим. Мы должны что-то придумать. Ам, знаешь что? Я пойду и сделаю чай. Будешь? — торопливо говорила она.

— Не откажусь, спасибо. Я и так не буду спать. Наверное… Ты составишь мне компанию? — спросила Миланэ, ровно и обыденно, будто бы завтра не должно случиться ничего особенного.

— Составлю, — уверила Арасси, быстро уходя на кухню

У неё был секрет. Да, такой секрет, о котором даже Миланиши не знала. Она часто употребляла снотворное; на неё не действовали общие рецепты, точнее, действовали, но не слишком хорошо, потому Арасси за многие годы методом проб и ошибок вывела для себя рецепт самого лучшего снотворного: классическая основа из сильной настойки сон-травы обогащалась хеттом (слабый анестетик) и настойкой гвайи. У этого снотворного много достоинств, в том числе и его доступность, относительная дешевизна, эффективность. Так Арасси спасалась от несносных ночей, если не хотела терпеть ужасов снов.

Она залила чайные листья кипятком в чайнике, вытащила маленькую склянку со снотворным; каждое мгновение оборачивалась — не идёт ли? Нет, не идёт. Лежит на кровати, думает.

Арасси постояла у окна, дожидаясь, пока чай чуть настоится, потом добавила холодной воды. Чай так делать нельзя, но снотворное сильно убавляет эффект, растворившись в кипятке. Приговаривая энграмму на сон, Арасси вылила всё содержимое маленького стеклянного флакончика в чашку Миланэ.

Вот эту вот целую склянку настойки она сегодня приготовила для себя. Для своего Приятия. Она знала, что на Приятии ей лучше всего крепко-крепко уснуть; пробуждение будет невероятно тяжёлым, но это лучше, чем весь ужас, что ждёт её, с которым невозможно совладать. Она намеревалась выпить снотворное перед третьим испытанием.

Арасси смотрела на две кружки, прислонившись к стене, и тихо шептала:

— Так даже лучше… неизвестно, как снотворное с сомой взаимодействует… обойдётся… Переживу. Всю жизнь переживала, и теперь переживу. Ваал велик, Ваал могуч. Ваал, пощади меня... Добра судьба, благосклонен твой лик. Миланэ спасётся — так дай шанс и мне.

* *

Два щелчка по ушам — верный способ убедиться, взяло ли снотворное.

Взяло.

Арасси выглянула на улицу. Уже ночь — Миланэ долго сопротивлялась сну и кажется, даже что-то заподозрила. Тем не менее, сейчас она спала хорошо и крепко. Арасси осторожно взяла из-под её безвольной руки книгу «Снохождение», которую та принялась читать в кровати после недолгой и бессодержательной беседы. Наверное, успела прочесть не больше пары строчек, как слегла; засыпая, говорила какую-то бессвязицу.

Торопливо собравшись, надев пепельный пласис и прихватив «Снохождение» в чёрной ткани, из-за которого появились все эти чудовищные неприятности, Арасси, осторожно закрыв за собою дверь, очень быстрым шагом пошла к стаамсу.

— Глупа, глупа ты, Миланиши, ой глупа. Зачем позналась со всем этим? Не знай ты этой книги, не поехала бы в Айнансгард, не было бы размолвки между нами, я бы не зажила тревогой!

После посещения дома странной сестрины в Норрамарке Арасси окончательно поняла, что её в жизни что-то не так. Совсем не так. Она и раньше это знала, чего скрывать; но раньше могла защититься фальшивой, но прочной стеной «понимания», которая выстраивалась долгие годы и вдруг в одночасье рухнула. Раньше у неё был уверенный ответ, что её во снах посещает Ваал, душит и творит прочие непотребства, но Ашаи-Китрах суждено видеть Ваала во снах, потому с этим ничего не нужно делать. Но Нараяна не пожалела спасительных иллюзий, она достала со дна то, что Арасси всегда и так чуяла — в снах к ней приходит что-то чуждое, совершенно иномирное; самое страшное, что Арасси понятия не имеет, как этому сопротивляться.

После того случая её проверенные методы — разгульная жизнь и снотворное — стали работать хуже. Если последнее ещё неплохо срабатывало и кое-как спасало от ночного насилия, то первое в уже не давало нужного результата; всё равно во снах являлись проблески ужаса. Но самое страшное ждало впереди. Приятие.

Арасси понимала, что сома безумно опасна для неё.

Но сейчас не время думать о себе.

«Выкарабкаюсь. Не впервой».

Охрана стаамса на входе проводила её удивленным взглядом.

По огромным ступеням вверх, направо, потом налево, прямо-прямо-прямо. Группа наставниц навстречу. Какой-то старый лев. Вот и вход в покои амарах.

Арасси открыла тяжёлую дверь, но охрана, стерегущая покой амарах у входа, остановила.

— Её высокосиятельство, скорее всего, уже отдыхает. Час уже ночной.

Охранник — молодой лев, хорош как на подбор — несильно держал её за плечо.

Не секрет, что многие охранники, некоторое время послужившие в дисципларии, привыкали к постоянному присутствию Ашаи-Китрах и начинали воспринимать их, как обычных львиц. Поэтому они позволяли себе чуть больше обычного, им это попускалось; тем не менее, это было слишком.

— Лев забрал руку. Лев успокоился. Лев открыл мне дверь.

Те переглянулись.

— Сейчас нельзя, благородная.

— Можно сообразить, что среди ночи амарах по пустякам не тревожат?

Вообще, Леенайни неплохая амарах, по отзывам большинства сестёр и учениц; но именно неплохая, не более того. Но у неё есть несколько сторон, которые не все воспринимают однозначно. Например, Леенайни во многих случаях окружала себя охраной, которая иногда достигала десяти голов. Нет, конечно, по дисципларию с охраной она никогда не ходила — это было бы слишком: оскорблением сестринства и проявлением саахри; это слово древнего языка переводится сложно, примерно оно обозначает «стремление к дурным сторонам светской жизни». Но вот ночью перед её покоями тоже выставлялась охрана, чего не все могли понять. Ходили слухи, что Леенайни по ночам чем-то балуется. Хотя, вообще-то, Ашаи должна баловаться уже невесть чем, чтобы её попрекали.

Один из них молча пошёл справляться, можно ли пустить неожиданную визитёршу, конечно, не у самой Леенайни, а у её служанок — вход в личные комнаты амарах львам строго воспрещён. Усевшись на лаву, Арасси закинула лапу за лапу и начала нервно топать в ожидании. Оставшийся охранник наблюдал за нею. Вдруг хвост неудачно подвернулся, и она наступила на самый его кончик.

— Дрянь, — не стесняясь, выругалась Арасси.

Послышались шаги.

— Благородная может войти.

Леенайни, естественно, было что скрывать, но не сегодня. Этой ночью она просто сладко спала без всяких сновидений, как тут её разбудила служанка-дхаарка, явившись в спальне с подсвечником в руке.

— Безупречная Ваалу-Леенайни, здесь, оказывается, пришли к месту, — сказала она с сильным акцентом и неверными ударениями.

О, сколько упрёков амарах довелось слышать о том, что её служанки — дхаарки. Одна из них так и не могла стройно говорить по-сунгски. Но Леенайни, недоверчивая, ни за что бы их не променяла — так ценила трёх дхаарок за безграничную преданность. А слова служанки просто означали, что «кто-то пришёл».

— О Ваал мой, ну что там ещё?

— Пришли, оказывается.

— Кто?

— Дисциплара из старших лет некая, некая хорошая, я её узнавала раньше, она возле Хетты спит, там, если от Гелейсы к Аумлану слева идти.

Что-что, а Леенайни прекрасно помнила, кто и где в Сиднамае живёт. Видимо, это потому, что она происходила из обычного поселкового рода, а там все прекрасно знают: кто, где и как. И по путанному объяснению служанки, которое для чужого уха звучало набором слов, сразу поняла, о ком речь.

Тем более, что Леенайни ждала её.

— Спасибо, иди. Скажи, чтоб посидела.

Служанка тихо-тихо вышла.

— Пришла таки, — сказала себе Леенайни, поднимаясь, — тянула-тянула. Но не выдержала. Да никто ещё не выдержал. Хух… И средь ночи. Да чтобы вас всех. Спать так некогда будет.

Леенайни просто накинула на плечи меховой халат, небрежно посмотрелась в зеркало, хоть там особо не разглядеть, и пошла к приёмную покою. Следовало выглядеть заспанной-злой — так Миланэ должна окончательно понять ничтожность своего положения и будет согласна на всё ради своей благодетельницы.

«Итак, добро пожаловать к Тайнодействующим, дорогая Миланэ», — подумала Леенайни, открыв дверь в приёмную. И застыла, увидев совсем иную дисциплару.

Арасси, обняв книгу обоими руками, подошла к амарах, пала на колени:

— Моя амарах должна простить за столь позднее вторжение. Но умоляю мою амарах не допустить гибели славной Ашаи — Ваалу-Миланэ.

Она наперёд определила, что и как будет говорить; каждое слово было взвешено и выверено.

— Что-что?

— Ваалу-Миланэ свершила преступление, а потому ей присуждено безупречное Приятие. Не вменяется пусть ей в вину, что я знаю — ей пришлось рассказать: я настаивала, я заставила!

— Напомни своё имя, — качая головой, сказала Леенайни, пытаясь понять.

— Ваалу-Арасси, Сидны дисциплара. Я живу с ней в одном доме. Миланэ — славная, хорошая, верная Ашаи-Китрах; моя амарах, я знаю, что решение уже принято, но пусть у неё будет шанс! Она решила стать дисципларой без упрёка и смыть кровью свой позор — так пусть станет доброй Ашаи! Она кается, она готова покаяться в своих преступлениях! Вот, прошу, моя великая амарах, — Арасси, стоя на коленях, протянула ей книгу в чёрной ткани.

— Не суй мне никаких подношений! Встань!

— Это не поднош…

— Разве ты не знаешь, что такие вещи должны сохраняться в тайне! Надо уважать решение Миланэ! Она решила очистить свою честь перед Ваалом, сестринством и Сунгами! Кто ты такова, чтобы решать за неё? Если позор становится всеобщим достоянием, то в безупречном Приятии ей могут отказать! Ты об этом задумывалась?

Арасси сложила ладони в жесте мольбы:

— Моя амарах, Ваалу-Миланэ будет вернейше служить Сунгам и сестринству, — стройная речь начала сыпаться, хлынули чувства. — Пусть меня, меня, меня накажут за это разглашение — не её! Я умоляю, я прошу пощадить её. Я люблю её. Я… готова на всё. Вот, — Арасси сделала ещё одну попытку отдать амарах «Снохождение», но уже послабее; но Леенайни не смотрела на неё, потому даже не заметила. — Она достойна быть живой Ашаи, а не мёртвой дисципларой.

Вздохнув, Леенайни подошла к картине на стене, напротив которой стояла Арасси. Большая картина, в половину львиного роста, классический сюжет, входящий в «Предания»: некая Ашаи-Китрах, неизменно высокая, стройная и красивая, уже не юная, лет так тридцати, в полном облачении, в патрицианском доме, стоит рядом со служанкой, которая предлагает ей отведать изысканные блюда на подносе. Сюжет светским головам казался простым и незатейливым, но по множеству деталей можно определить, что именно задумывал изобразить художник. По кнемидам-сандалиям, одеянию и сирне можно определить, что это — боевая Ашаи, сопровождающая легион в походе, а происхождение у неё весьма простое. По убранству дома можно было сразу определить, что это — обиталище знатного восточного правителя, точнее, было его обиталищем, а Сунги-завоеватели облюбовали его и превратили в походное жильё для знатных дренгиров Легаты. И служанка-дхаарка (это именно она) предлагает Ашаи покушать, пока никто не видит, по одной простой причине: сёстрам, согласно этикету, нельзя много есть за столом на знатном приёме.

— Ты что думаешь, я не опечалилась, узнав об этой истории? Я долго раздумывала… Маялась! Но устои сестринства должны быть нерушимы.

Леенайни потёрла глаза, оскалившись, цокнула языком и поглядела Арасси в глаза.

— Но, раз такое дело… — взялась она за подбородок в раздумье. — Мне следует тебя немедленно прогнать. Но вы все для меня как дочери! Ваал мой… Что вы делаете со мной! Ты можешь поручиться за неё своей судьбой, Арасси?

— Да, моя великая амарах, безусловно да, — преклонилась Арасси, впившись клыками и когтями в этот шанс.

— Ну что ж, ладно. Я посмотрю, что можно сделать.

— Моя амарах… — продолжила терзать возможность Арасси, как хищница добычу.

— Так! Я сказала: посмотрю, что можно сделать. Как думаешь, амарах Сидны многое может?

— Конечно, конечно!

— Вот то-то, — подняла Леенайни палец. — Если бы хотела сказать «нет», я бы сказала «нет».

Помолчали.

— Да, вот что ещё. Арасси, я смогу на тебя рассчитывать? Ты сохранишь всё в тайне? Надеюсь, понимаешь, сколь я рискую?

— Всё понимаю, моя амарах. На меня можно рассчитывать в чём угодно. Я готова ко всему, я готова на всё.

— На всё? Хорошо. Иди. Тебя здесь не было.

— Пусть Ваал дарит дух моей амарах. Спасибо. Спасибо. Красивой ночи...

Леенайни в ответ махнула рукой. Арасси, совершив глубочайший книксен, поспешила удалиться.

Она аж на улице обнаружила, что «Снохождение» по прежнему с нею. Она не знала, что делать с этой треклятой книгой, и даже мелькнула жестокая мысль сжечь её дотла, как опасность и улику, чтобы разрубить сложный узел простым взмахом. Но быстро одумалась: это может навредить Миланэ, ещё как. Вспомнив, что Миланэ просила вернуть книгу в Марну, Арасси решила оставить её на столе, как ни в чём не бывало; тем более, амарах может знать, что она украла «Снохождение» и потребовать его возврата после Приятия, хотя Арасси уже начала сомневаться, что кто-нибудь об этом знает, что и хорошо и плохо одновременно.

Как бы там ни было, Арасси знала, что у её любви появился огромный шанс.

Вошла в дом, растрёпанная и усталая, но довольная. Унижение, которое пришлось испытать, ничто по сравнению с тем, чего удалось достичь.

Арасси сняла пояс и села на краешек кровати, у лап Миланэ. Спит? Ещё как. Не заметила ничегошеньки. Ну слава Ваалу. Что может быть слаще сна без сновидений?

Осторожно положив книгу на стол, Арасси глубоко вздохнула, словно вдыхая опиум. Пласис сполз по её плечам; догорали свечи. Мира вокруг не существовало, кроме этой комнаты, неё и Миланэ, которая, вопреки своему обыкновению, не спала на животе, но на спине. Живот и грудь мерно вздымались в дыхании, а лицо было столь безмятежно, что счастливцы мира могли бы позавидовать такой отрешённости.

— Миланэ, я люблю тебя, — прозвучал голос Арасси в тёмной комнате.

Она дотронулась к её предплечью, к ладони. Спящая не могла ответить, потому что спящие отвечают лишь в иных мирах, но не в этом. Но это не мешало Арасси продолжать:

— Да нет, я люблю тебя иначе. Глубже. Ты понимаешь. Я никогда не сознавалась тебе. Почему, да? Хорош вопрос… Всегда уважала твои взгляды на любовь, отношения… Кроме того, у тебя были львы. Тот же Тай. И есть сейчас. Я боялась испортить наши отношения, ты ведь умеренной крови Андарии, — Арасси беспомощно развела руками, — ты почитала меня за сестру. Но раз жизнь сотворила с нами штуку, то ты должна знать.

Она глядела на спящую, навострив уши.

— Не знаю, смогла бы я полюбить льва столь же сильно, как тебя.

Вдруг, словно испугавшись, Арасси торопливо пересела на свою кровать, переоделась в ночнушку и пождала под себя лапы, выглядывая в окно.

— Ей лучше не знать, ей лучше не знать… — приговаривала шёпотом. — Мы потом об этом поговорим…

Вдруг промелькнуло в душе, что этого «потом» может не быть.

«Времени у меня и так не осталось», — подумала Арасси. Пришло на мысль, что то же самое может сказать любое смертное существо: и которое умрёт завтра, и которое умрёт через пять десятков лет.

Ни у кого из нас нет времени.