Снохождение (гет)

— Миланэ, Миланиши, просыпайся!

— Аааа… Что? — зашевелилась Миланэ; одну руку она совсем отлежала, и по ней бегали неприятные мурашки; перед глазами встала привычная светло-жёлтая стена.

— Не проспи, соня. Сегодня начинается наше Приятие, — говорила ей Арасси, по-доброму и певуче, словно маленькой львёне.

Это было странно.

Вдруг утро накатилось на неё, мощно и быстро, с помощью воспоминаний: да, она вспомнила всё, всё, что предстоит.

— О, нет. Только не это. Сегодня, — вырвалось совершенно само.

Арасси что-то суетилась по дому, её шаги раздавались чуть ли не повсюду.

Миланэ повернулась.

— Почему я так крепко спала? — щурилась она от слабости, сонливости, утреннего света и довольно скверного самочувствия.

Оказывается, Арасси уже приготовилась уходить; стоя посреди комнаты, ждала, когда Миланэ посмотрит на неё.

— Ты куда?

Вопрос был не из тех, которые нуждались в прямом ответе. Просто Миланэ рисовала это прощание… как-то по-другому. Ей и в голову не могло придти, что Арасси может просто так взять и пойти. Она не знала, что должно быть… Но какое-то прощание… Слёзы! Взаимные всепрощения…

«Она ведь знает, что мы больше не увидимся! Мы не будем видеться с этого момента о кровь моя о Ваал мой а теперь она стоит посреди комнаты чуть ли не улыбается неужели это Приятие совершенно всех сводит с ума, неужели ей всё равно и плевать что со мною будет как так можно мы с нею прожили столько лет я ей столько рассказала, да она единственная знает о лике моей судьбы и что же — плевать?! Как так как так что происходит в этом никчёмном мире чтобы он провалился со всеми его дурными выходками где тебя подстерегает опасность за каждым углом и нельзя проснуться поутру чтобы не расплакаться от горя… Ага, теперь-то все заживут живым нет дела до мёртвых и борьбы погибающих мы все заботимся о собственных хвостиках хорошо это или худо. Предки, болит голова… ещё бы ей не болеть… Я умру ещё до Приятия, я заболею и слягу… Я могу притвориться беременной или больной. Я так выкуплю себе немного жизни. Я могу отказаться от Приятия… Я жить хочу, но мне нельзя. Я жить хочу, а нельзя. Ха. Ха-ха. Смешно. Не смешно…»

Арасси всё что-то суетилась, бегая по дому, потом снова вернулась в комнату.

— Круг Трёх встречает меня в Зале Огня в десять. Тебя встречают в полдень, не забудь. Мне пора. Часы только-только прозвенели девять.

Арасси подошла и поцеловала в щёку безвольную, сонную и притихшую от близкой темноты Миланэ.

— Миланиши, только не делай глупостей на Приятии, ладно? Всё будет хорошо. Я тебе записочку накропала, почитаешь. Пошла. Удачи, Милани!

— Тебе тоже, — бессознательно ответила она.

Хлопнула дверь и всё стихло. Умерло.

— Что за… — Миланэ поднялась на локтях и так, полулёжа, осмысливала своё положение.

Дела…

Следовало собираться. Миланэ быстро и споро приступила. Всё, что можно, уже передумано. Всё, что можно было сделать, сделано. А что не сделано — уже поздно. Письма в столе. Арасси найдёт. Если захочет. «Снохождение», оказавшееся почему-то на столе (Миланэ вообще не помнила, когда успела его переставить, ведь читала в кровати), перепрятано в сундук. Пребывая здесь-и-сейчас, она делала всё ладно и хорошо. Одела пласис, купленный в Марне; подвязала стамп, заткнула сирну; не стала баловаться с тентушью; умастилась сандаловым маслом за ушами; взяла белую тунику свободного кроя, длинный кусок белой материи, приготовленные ещё год назад; ключ не стала брать, вообще ничего личного — всё бросила, кроме северного амулета, который спрятала в складках туники, сама не ведая зачем, ведь потом его не оденешь. Впрочем, почему нет? Нужно будет незаметно надеть и спрятать под одеждой. Да, Миланэ взяла его из вредности и насмешки: когда её, мёртвую, понесут на сожжение, то увидят северный амулет на груди, и это будет забавно. Да, больше: Круг Семи может заметить его на самом Приятии, и это будет ещё забавнее, если они поймут, что это за вещица.

Нет, это уже сумасшествие.

Безумие, упорство, отвага, чувства, умные доводы — всё смешалось в сознании Миланэ. Страшно уже не было. Единственное, что сейчас всерьёз огорчало, так это прощание с Арасси. Право, верно говорят: дисциплары с ума сходят от этого Приятия (Миланэ сейчас поняла всю нелепость сей церемонии, как и всех церемоний вообще); вот и Арасси не выдержала того, что вскоре станет сестрой.

Начала читать её записку:

Милая Милани,

прежде всего хочу выразить тебе свою настоящую…

Тут постучались в дверь.

Понимая, что никакой текст, изъявляющий настоящее, великое сожаление, трагическое прощание не может начинаться этим безгранично пресным «…прежде всего хочу выразить…», а потому скомкала записку и кинула в угол, не глядя.

«Кровь моя, какая чепуха вся эта дружба львиц, всё это сестринство и прочее».

И стало легко, даже как-то залихватски.

Стучался посланец Админы, проверяя, вышла ли дисциплара. Миланэ поздоровалась с ним и сразу пошла к стаамсу.

На первом перекрёстке — а это почти сразу, надо миновать лишь три дома — её, по старой традиции, встретили две дисциплары; теперь они заменяют всех подруг-учениц — остальным нельзя приближаться, даже всяческие пожелания считаются дурным тоном. Сегодня они ей будут помогать, пока не начнутся испытания.

Ими стали Ваалу-Шаана и Ваалу-Аратта. Миланэ неплохо знала первую, хуже — вторую; тем не менее, её как-то успокоило и настроило на менее бунтарский лад то, что именно они пришли сегодня провожать до Круга Трёх. Миланэ вообще-то хотела всячески попаясничать и нарушить традиционное молчание, которое должно храниться на протяжении всего пути: рассказать ученицам пару шуток; спросить что-то у них; если они не захотят говорить, наболтать какой-нибудь пакостный монолог — не всё же в душе держать. Да и в целом не хотелось видеть никаких «подруг», чтобы их всех бездна сожрала.

Но с этими дисципларами она так поступить не могла.

Шаана, несмотря на свои то ли двадцать, то ли двадцать один, уже имела великую известность в Сидне, как Ашаи, подающая величайшие надежды — «звезда духа», как говорили наставницы. Её талант в том, что ей удавалось всё. Более того, она хороша собой; о личных качествах нечего и говорить — все отзывались о ней в самых приятных комплиментах; плохо наговаривали только откровенные негодяйки, которым никто не верил.

Аратта чем-то напоминала Шасну, только более мягкой и благородной породы. Держалась эта львица чрезвычайно порядочно и отлично одевалась, не пышно или вызывающе, а с большим вкусом, что отмечали все, даже совсем далёкие от таких тем. В дисципларии её знали как мастерицу мансуры и траурного церемониала; в этом она, надо признать, превосходила Миланэ. Из мансуры она извлекала настолько душераздирающие звуки, что холод и волны по спине ощущали даже бывалые наставницы, не говоря уже о светских душах.

Да, это были именно те ученицы, хорошие, очень хорошие; она не могла перед ними дурно себя вести; Миланэ вдруг осознала, что сделает всё, как надо, определённо зная, что это — конец; в этом будет её великий триумф над жизнью и смертью. Паясничанье ушло под лёд. Её не будет, но они будут — возможно, они будут удачливее и сильнее? Незачем показывать им пропасти — они сами найдут их.

Вошли в стаамс; в Зале Встречи оказалось необычайно многольвино; многие Ашаи косились на Миланэ, но делали вид, что не замечают. Традиция. Сели на лаву у стены, возле огромного, восхитительного панно на тему самой великой, Хтойской войны, потому что оставалось целых полчаса к полдню.

Молчали, смотрели прямо, всё как полагается. Вылитые статуи.

— Простите сёстры… подскажите, пожалуйста, как здесь попасть в Админу? — робко подошла незнакомая ученица-сталла, наверное, буквально вчера принятая в дисципларий, совсем ещё юная; да что там юная — маленькая, лет тринадцать, не больше.

— Прямо-прямо-прямо, через внутренний двор. Не сворачивай, — посоветовала Миланэ.

— Большое спасибо.

— Береги себя, ученица, будь охотна.

— Ам… Спасибо.

Эта краткая беседа, запретная с точки зрения традиции (вместо неё должны отвечать ученицы-помощницы), как-то привела Миланэ в чувство, оживила. Страшно захотелось выговориться, подытожить всё, что было прожито; нет, она не верила, что достойна гибели, она всегда считала, что сестринство должно следовать давнему изречению: «Пиши слабости своих сестёр на песке, а безупречности — на камне». И разве попытка узнать то, как всё на самом деле, пусть даже наивная до чрезвычайности — столь великое преступление для Ашаи-Китрах?

«Я лишь пыталась быть верной, сильной, волящей Ашаи. Не собиралась я к предательству; не собиралась стать не-Сунгой; не собиралась удалиться в отщепение; не собиралась стать шаманаей; не собиралась идти против сестёр, ибо сама такова; я лишь пыталась указать, что современная Ашаи — нечто, что должно превзойти; я ведь видела иные миры — не безумна ведь, лишь просто честна! Почему мои сёстры убивают меня?»

— Сёстры, я должна… нужно сказать…

Ох да, сколько всего хотелось сказать.

Шаана и Аратта, навострив уши, глядели на неё, растерянную и израненную от борьбы. Вдруг они в одночасье, не сговариваясь, сжали её ладони: Шаана слева, Аратта справа; Шаана сплелась с нею пальцами, Аратта обняла целую ладонь, возле запястья.

— Тёмные воды душу омыли, Миланэ, — Шаана.

— Поток их сносит тебя к водопаду, Миланэ, — Аратта.

— Ты направишь стрелу своей воли, Миланэ, — Шаана.

— У твоего духа — алмазные когти, Миланэ, — Аратта.

— И ты сразишь ими лик страхов, Миланэ, — Шаана.

— Ты умрёшь и возродишься вновь, Миланэ, — Аратта.

У неё застыла кровь, она не могла пошевелиться. Казалось, никакие слова утешения, сочувствия или жалости не смогли бы сейчас помочь. Более того, они вызвали бы только раздражение.

Но это не были слова утешения.

Меньше всего это было утешением.

Эти слова призвали её. Ранее вокруг витали мрак и сплошное отчаяние. А теперь Миланэ обнаружила, что она не распласталась ниц, в ней нашлись хищные дерзость и смелость; и её жизнь не была копошением в уютной низине веры, а преодолением скалистых склонов горы жизни...

Вдруг они нестройно, но осторожно отпустили руки Миланэ, а она почувствовала, что к ним кто-то приближается.

Это оказалась Ваалу-Миальси, молодая наставница светского этикета и этикета Ашаи; дисциплары старших годов знали её плохо, ибо она прибыла в Сидну после обязательного пятилетнего служения не более, чем год назад; выглядела она ненамного старше своих подопечных.

— Вы с ума сошли!

Она чуть нагнулась к ним и громким, злым шёпотом начала отчитывать:

— С ума сошли — междусобойчики устраиваете, а ведёте дисциплару к Приятию! Тссс. Глядите лучше на время, чтоб не опоздать.

Ученицы кивнули.

Немного выждав, Миланэ сначала поглядела на Шаану, потом на Аратту, в поиске их взгляда; но теперь они смотрели прямо и вниз, как полагается.

* *

У огромных дверей Зала Огня Сидны — никого. Это не случайность — так положено.

Ваалу-Миланэ без слов передала своим помощницам нехитрые вещи — её руки должны быть полностью свободны. Теперь она должна войти сама, далее невольно иметь помощниц; на этой тропе веры невозможно иметь помощниц.

«Сколько это шагов?», — помыслилось ей.

Надо пройти путь до Круга Трёх. Совершенное одиночество этого пути должно превратиться в одинокое совершенство.

Двумя руками она толкнула створы дверей; они поддались необычно легко, и тут можно даже заподозрить нечто знаковое, мистическое, сверхсущностное, словно бы сам Ваал приходит на помощь. Но на самом деле известно: с той стороны тихо-тихо помогают два служителя, которые потом как можно незаметнее прячутся, ибо Зал Огня должен быть пуст: лишь дисциплара и Круг Трёх, что начинает Приятие.

Оглядываться нельзя — таков обычай.

Зал Огня Сидны: он велик, он величествен, он прекрасен. Сидна стоит на земле семь сотен лет — достаточное время, чтобы зодчие создали достойное; этому Залу Огня всего ничего, лишь три сотни. Это колоннада, стремительные своды, пол гранита, высота нефа в два десятка львиных роста, ничего лишнего; огромные витражные окна, полутемень, светотень, холодные серые стены; величие Сунгов. Вот центральная дорожка — найсида, что ведёт к Чаше Ваала — великой чаше, в которой почти всегда горит огонь, зажжённый игнимарой.

Наверное, нет такой церемонии, как Приятие в своей целости, столь переполненной условностями и обычаями, которые нигде не прописаны, даже в Кодексе и многих иных книгах Ашаи, но почти обязательны к следованию, ибо так ты будешь «вести себя верно», согласно аамсуне.

В совершенно пустом Зале найсида вела к трем сёстрам; они находились возле Чаши. Около сотни шагов. Можно идти как хочешь: быстро или медленно; помня о формальностях походки или напрочь пренебрегая ими; с грустным или весёлым ликом; размахивая хвостом или поджав его; глядя вниз, глядя вверх, глядя прямо; как угодно. Нельзя лишь делать остановки в пути.

Она не раз слышала, что этот путь для многих Ашаи оказался чрезвычайно сложен. Многие сёстры утверждали, что лучше бы в начале Приятия было полно голов, а не только Круг Трёх — в одиночестве трудно идти. Нет, ничего подобного — Миланэ просто пошла, помня о походке Ашаи, которая должна быть свободна от скованности; эту скованность истравляют многолетними упражнениями. Теперь она очень хорошо поняла смысл многих церемоний. Они позволяют не размышлять, они позволяют отдаться течению. Она не думала о гибели, о страшных вещах, о том, что будет и что могло бы быть; она просто делала то, что должна, и это занимало всё сознание, не оставляя иного.

Шаги стучали в тишине.

Сёстры Круга внимательно наблюдали, как она приближается. Здесь нет правильного способа приближения, каждая ученица подходит по-своему. Круг Трёх должен увидеть в её походке и повадках то, что позволит принять одно важное решение.

В древнейшие времена ученица подходила к наставницам тогда, когда считала себя готовой. Конечно, теперь такого своеволия нет — много воды утекло со времён тех ярых Ашаи древности. Это превратилось в обычай: когда ученица приблизится на двадцать один шаг (не больше, не меньше) наставницы перестают наблюдать за нею и принимаются за беседу, которая должна выглядеть, как абсолютно непринуждённая (безусловно, каждое слово выверено). Полагается беседовать о Ваале, о вере, о чести, о величии Сунгов и тому подобных вещах (Круг Трёх, в подавляющем большинстве случаев состоящий из малознакомых, а то вообще незнакомых между собою сестёр, определяется с темой загодя).

Её глаза увидели, как сёстры отвернули взоры, а уши услыхали:

— Вне сомнений, сестрины: злая ирония, что Ашаи-Китрах во все времена приходилось пролетать между горой преданности Сунгам и пиком истинной веры.

— Мне не доводится видеть здесь разницы, сестра. Преданность Сунгам — истинная вера.

— И я не понимаю, отчего здесь надо пролетать. На этих высотах нужно жить.

К ним должно быть три шага. Три.

Миланэ свершила классическую остановку: на левой лапе нужно прервать движение, а потом перенести вес на правую, словно сделав шажок назад, левую несколько мгновений подержать в расслабленности, а потом принять нужную позу.

Она встала просто: лапы ровно, хвост долу, ладони сложены у живота.

Не только и не столько они изучали Миланэ, как она их. Им не предстояло сделать в жизни великого шага в пропасть, они лишь делают то, что должно; ей же, дочери Андарии, воспитаннице Сидны, надлежало переступить грань. Потому её чувства обострились, а взор обрёл остроту; пробудились силы, жила своей жизнью эмпатия.

Злая судьба должна быть последовательной. Если тебе в один ужасный вечер сказали, что выбор невелик — или сломать судьбу, или погибнуть из-за собственных глупомелких проступков, то ничего хорошего от жизни больше ждать нельзя. Но она оказалась саркастичной, а не последовательной. Нет бы дать в Круг Трёх каких-нибудь вздорных, спесивых и глупых сестрёнок во главе с наставницей, которую Миланэ совсем не любит, ну вот та же Ваалу-Миальси вполне бы сгодилась; нет, в её Круге Трёх собрались потрясающие сёстры: Ваалу-Верисса, старшая сестра, наставница игнимары, яркая львица возраста силы с вечной самоуверенной ухмылкой, которая, впрочем, очень ей шла; вторая сестра, судя по всему, из Криммау-Аммау, очень благородного вида; и третья сестра, в очень необычном пласисе — левая сторона черна, правая — бела, а глаза абсолютно порочны — таится в них злобная мудрость. Пласис этот — да, это на грани, почти эпатаж; но понравилось, что-то в этом есть.

Миланэ ранее и мечтать не могла о таком сильном Круге Трёх, эта троица сразу располагала к себе. Верисса — отличная наставница игнимары, которая не наставляла Миланэ, но они хорошо знали друг друга, как знаются между собою умелицы одного дела. Сестра из Криммау-Аммау, чувствовала Миланэ, принадлежала к тем, кто достоин уважения: сестра, которая многое знает, многое понимает, со многим смирилась и старается быть… старается быть. Кем именно являлась третья сестра, сказать было невозможно, но она точно непростая душа.

«Воистину, как жаль, что их усилия напрасны. А они этого не знают… Кровь моя, какая насмешка».

— Восславим Ваала, наставницы, — взгляд сквозь них, в никуда.

— Велик Ваал, ученица, — все три взора обратились к ней. Они будто «удивлены», обнаружив здесь Ваалу-Миланэ.

Небольшое молчание.

— Зачем ты пришла, ученица? — спрашивает Ваалу-Верисса.

— Ваал указал мне дорогу к Приятию.

— Назови свой номен, ученица.

— Ваалу-Миланэ-Белсарра, — ответила, чуть не сказав «…из рода Нарзаи».

— Велики те, кто подходят к концу испытаний, — вторая сестра.

— Ведь Ваал поощряет смелость идущих, — третья сестра.

— У кого ты училась тропам Ашаи? — Ваалу-Верисса.

— У Сидны сестринства я имела честь обучаться, — отвечает Миланэ.

— Помнишь ли ты все заветы наставниц? — Верисса.

— Старалась внимать прилежно и сильно.

— Готова ли ты к испытаниям Приятия?

— Готова.

— Тогда не вижу сил, что могли бы преградить путь.

Наставницы переглянулись. Верисса чуть кивнула. Сейчас важный момент — должна зажечься игнимара, и её пламя должно добавиться к огню Чаши. Миланэ знала, что сейчас, в большинстве случаев, это делает сама ученица, но это не совсем согласуется с традицией: если по-настоящему, то они должны зажечь игнимару вместе, соединив ведущие ладони, что весьма и весьма непросто. Слабая игнимара — не редкость. Более того — норма. Поэтому, во избежание конфузов, традицией пренебрегали.

Но Миланэ стало понятно, что всё будет, как надо.

Верисса закатала рукава пласиса, её примеру последовали остальные. Миланэ протянула не одну, а две сложенные ладони, ибо у неё игнимара горит одинаково хорошо на любой руке. Заметила удивлённый, мелькнувший взгляд сестры из Криммау-Аммау. Наставницы приложили ладони к её протянутым рукам и чуть присели на одно колено.

Теперь самое сложное — их игнимара должна возжечься почти одновременно.

— Иас. Иас. Иас, — опытная Верисса сразу начала заговаривать простую энграмму для игнимары; каждое слово отдавалось колючей волной в затылке и спине, и эти волны уходили к рукам, затепляя их.

Ещё. Ещё. Милани с закрытыми глазами ощутила нестерпимый жар в ладонях, который внезапно прошёл.

Совместная игнимара нескольких Ашаи — чарующее зрелище. У каждой из них цвет пламени индивидуален, набор оттенков устанавливается ещё в отрочестве и почти не меняется до конца жизни; изменение цвета вообще считается очень сильным знаком, как правило, дурным. И в совместном возжжении цвета перемешиваются, ярко играют: доминирует то один, то другой. Пламя становится выше и ярче, достигая высотой в половину львиного роста.

Два… Три… Четыре… Пять…

Служители зажгли от их огня два маленьких церемониальных факела и, поднявшись по ступеням, окунули в горящую Чашу. Смысл в этом чисто символический — она и так пылала вовсю.

Восемь ударов сердца. Долго.

Они разомкнули ладони, огонь угас.

Сестра из Криммау-Аммау приложила цепко сложенные ладони ко лбу, неистово потирая их. Видимо, её мучил тот самый колючий, пренеприятнейший озноб после игнимары, от которого иногда просто спасу нет. Три львицы-служительницы подошли, держа широкие чаши с холодной водой — это хорошо помогает. Верисса, судя по всему, чувствовалась хорошо, сестре в черно-белом пласисе тоже было всё нипочём. Миланэ жгло и покалывало ладони, но терпимо. Сестра Криммау мучилась, но смочить ладони отказалась, и служительницы тихо удалились.

— Ваал дал нам знак, сёстры. Ладони этой ученицы несут пламя Ваала, потому она достойна испытаний, а испытания достойны её.

Первый отрезок строгой, ритуальной части — окончен.

— Очень хорошо, сестры, — начала Верисса. — Ваалу-Миланэ, позволь представить твой Круг Трёх, что зажёг звезду твоего Приятия. Меня ты знаешь. Это, — она указала на сестру из Криммау-Аммау, — Ваалу-Хильрара-Майная, наставница медицины и фармации в Криммау-Аммау, а ещё — добрая мантисса, особенно на крови. Это — Ваалу-Скади, сестра из Тобриана, которая не отказала в чести и прибыла свидетельствовать Приятия учениц, несмотря на занятость: Ваалу-Скади служит Сунгам, опекаясь самым большим в Империи приютом для душевнобольных, — Верисса вздохнула. — Я тебя знаю, Ваалу-Миланэ, как добрую дисциплару. Ваал осветит твой путь. Не имей страха. Скоро ты станешь сестрой.

Верисса сделала шажок назад, приглашая к слову остальных сестёр Круга.

Начала Хильрара:

— Плохо отплачивает наставнице та, которая всегда остаётся лишь ученицей, — голос её хорошо отточен, как и всех воспитанниц Криммау-Аммау. — Пришло и твоё время стать сестрой Ашаи-Китрах. Всё эти годы ты должна была чувствовать благодарность сестринству — так тебя учили. Но теперь мы хотим выразить благодарность тебе — ты пронесла свои знамёна через долгие годы, отдав детство и юность учению, — с этими словами Хильрара совершила книксен, и её примеру быстро последовали остальные сестры Круга. — Ты слушалась наставниц, ты служила Сунгам, ты не совершила проступков, — эти слова гулким эхом прозвучали в сознании Миланэ. — Сестринство благодарит тебя. Ты справишься.

Несмотря на очень простую речь, Хильрара сразу оставила неизгладимое впечатление. Здесь было главное — она не лицемерила.

Осталось слово для Скади.

Та внимательно, въедливо, чуть смешливо смотрела на неё. Необычной оказалась мимика: она была чуть преувеличенной. Сама Скади не была красивой в прямом смысле слова, но и не отталкивающей. Её пласис — Миланэ присмотерлась — оказался таки смелым эпатажем, но этот эпатаж смотрелся на ней натурально. Для чужого уха необычно и пугающе звучало место её служения, но здесь ничего удивительного: Ашаи в разы лучше выявляют больные и слабые души. Можно сказать, мастерство сестринства на этих угодьях не оставляет светским головам никаких шансов. Также Ашаи уверенно распознают симулянтов, а некоторые душевные расстройства лечатся методами Ашаи-Китрах очень хорошо. Более того, Ашаи-Китрах всю свою историю проявляют большой интерес к ненормальности, к душевным феноменам и отклонениям. Немудрено, ведь Ашаи не скрывают: основательница сестринства, Ваалу-Вирис, была душевнобольной.

Ашаи — не только дочери Сунгов и Ваала, но и больной умом львицы.

— Знание мира очень важно. Мы смотрим на мир вокруг себя, потому что так велено львиному роду — знать. Видишь ли, тронутые душой — это те, кому говорят, что они не видят того, что на самом деле видят, и не чувствуют того, что на самом деле чувствуют, из-за чего они окончательно трогаются умом. Их знание мира натыкается на препоны: оно не встречает понимания у остальных. Таков ужас. Потому призвание Ашаи — знать больше иных, понимать больше иных, а если Ашаи будет много прислушиваться к толпе, то тоже тронется. Дааа, ты ведь об этом знаешь, ведь знаешь. А то многие полагают: всё, что должна делать Ашаи — вести себя хорошо, согласно аамсуне. Так ли? Ой ли. Это мелочь. Аамсуна — важно, но это мелочь, внешнее. Важное у Ашаи: воля и знание.

Речь её оказалась путанной, но чрезвычайно уверенной.

— Что стоит на пути воли и знаний? — неотрывно смотрела она на Миланэ. — Первое: идольд львиного рода — все то, что обусловлено природой львиного разума и сознания. Второе: идольд пещеры — все те заблуждения и суеверия, что присущи отдельной душе. Третье: идольд рынка — влияние толпы. Четвертое: идольд театра — влияние балагана, который царит повсюду; повсюдное искривление истины, намеренное и ненамеренное, различными дурнями и паяцами. Пятое: идольд веры. И если первых четыре могут быть свержены Ашаи, то пятый для них свергнуть невозможно, ибо само назначение Ашаи-Китрах предполагает веру. И что же? Ашаи веру превращают в волю. Веру в то, что это так-то и так-то, мы превращаем в волю, чтобы оно стало так-то и так-то. А от воли рукой подать к силе. А от силы — к знанию. В этом величие сестринства — помни.

Краем глаза Миланэ старалась усмотреть, как именно отражаются такие речи на облике остальных двух сестёр.

Но те бесстрастны, как подобает.

Тем временем Скади ещё призадумалась.

— Можешь врать, иногда себе нужно врать — что таить, так есть, и так будет. Но душа твоя должна быть нелжива, — изрекла она и отпустила взгляд, дав знать, что речь окончена.

— Спасибо, сёстры, — кивнула Верисса и дотронулась к подбородку Миланэ. — Я не знаю подробностей твоего первого испытания. Нечасто, но такое бывает. Указано, что сегодня, после Круга Трёх, ты должна явиться в больницу Сидны, к наставнице Ваалу-Мирне. Указано, что к заходу солнца ты должна явиться в Аумлан, где начнётся твоё второе испытание. Там будешь пребывать, пока за тобой не придут для третьего испытания.

— Спасибо, наставницы.

— Присядь, Миланэ, размысли о вере. Дай нам краткое время.

Дисциплара присела, а они отошли.

Почти всё. Но осталось ещё кое-что.

Ученица, начинающая проходить испытания, издревле отмечалась особой отметкой — большой полосой от макушки до переносицы, а также узорами под глазами и на шее. Со временем узоры стали необязательными, но нанесение большой полосы стало неуклонной традицией. И вот именно сейчас Круг Трёх, разузнав и прочувствовав её личность, должен решить, какой именно цвет подарить ей для отметки. Всего цветов — семь, каждый обозначает некую добродетель Ашаи: синий, чёрный, тёмно-фиолетовый, коричневой охры, тёмно-зелёный, серебряный и ярко-алый.

Этот обряд, с точки зрения канонов, не является чем-то особенным, лишь небольшой частью ритуала начала Приятия и данью далёкой-глубокой традиции. Но ученицы, на самом деле, с ума по нему сходили. Символизм каждого цвета раскладывался по косточкам; каждая бесконечно представляла, какой именно цвет ей будет подарен; некоторые сёстры после Приятия занимались долгой рефлексией по поводу того, какой именно цвет дал Круг Трёх и почему он выбрал именно его; эта тема оказывалась очень популярной у дисциплар старших годов. Из-за этого обряд несколько раз пытались искоренить, однажды — лет сто назад — почти удачно, но в итоге всё вернулось на круги своя.

Стоит отметить, что цвета распределяются действительно неравномерно. К примеру, синий цвет, обозначавший истину, верность и преданность, даётся очень часто. Также вполне обычным является чёрный цвет — символ силы, власти и строгости. Тёмно-фиолетовый цвет, обозначающий благородство, часто назначается ученицам патрицианского происхождения, а также тем, кто имеет великие достижения в позах и жестах, танцах, и кто вообще крайне хорошо смотрится средь львиного рода. Коричневый означает мать-землю — сдержанность, милосердие, доброту; он красуется на переносицах учениц, что имеют склонность к целительству и фармации. Более редкий гость — тёмно-зелёный, самый смутный по значению из всех цветов, потому шутят, что его дают тем, кто ни в чём не может проявиться; но общепринято считается, что он воплощает знание, надежду, благополучие, добрый нрав. Одни полагали, что получить его — обидно, другие — что это сулит удачу.

Самые редкие: серебряный (искусность, яркие таланты) и ярко-алый (огненная смелость, отвага, ярость души, опасность для врагов). Злые языки поговаривали, что серебряный цвет редок из-за дороговизны и сложности изготовления такого пигмента; что касается ярко-алого, то он был, наверное, самым дешёвым и доступным в изготовлении. Но его редкость объяснялась не только тем, что дисциплара должна иметь нетривиальную сумму качеств, но и очень важной вехой истории сестринства и Сунгов. Именно его четыреста лет на Приятии получила Ваалу-Наамзира, одна из почётнейших фигур в истории Ашаи-Китрах…

…Четыреста лет назад, во время великих побед, завоеваний, достойного богатства и подъёма Сунгов, во время сильного Сената, никто и подумать не мог, что к власти может придти жестокий, алчный к удовольствиям, мести и полубезумным выходкам, и — самое главное — умный тиран-Правитель.

Имя его было Тастас.

Эту страницу в Имперской истории Сунгов считают самой позорной; светские историки не любят её освещать, всячески пытаясь подогнать объяснения, как это могло случиться. Но Ашаи-Китрах напротив — считают её показательной.

К власти он пришёл тихо, неслышно, без шума; он был вторым наследником предыдущего Правителя. Старший брат не мог стать Рукой Ваала, ибо ещё будучи подростком, упал с лошади и сильно ушибся головой; настолько сильно, что стал полностью слабоумен, и Ашаи-Китрах вместе с докторами некоторое время пытались исцелить его, но безуспешно, после чего сжалились и подарили кроткую смерть.

Так Тастас, неожиданно для себя, стал наследником и первейшим кандидатом на верховную власть. Вкратце говоря, никаких усилий к взятию власти Тастас не делал, она ему свалилась сама, как множеству иных Императоров-Правителей. Все считали его недолгой, переходной фигурой, концом династии Тентерианов, Сенат и высшие круги Империи готовились к долгой возне за предводительство, и Тастасу была уготована недолгая, спокойная власть, длительностью максимум в десятилетие, после чего ему бы тихо-рассудительно предложили не противиться воле Великого Сената всех прайдов Сунгов и без истерик, добровольно уйти на прекрасный, заслуженный покой с бесконечным досугом.

Никто не учёл нескольких вещей. Воспитывался он не матерью, а ненавистными тётками и всяческими няньками, постоянно переезжая с места на место, в детстве много болел и страдал от сильных ушных болей, которые не могли унять даже самые сильные средства; и, самое главное, Тастас ненавидел всех, потому что сызмальства его не любил никто. Власть, неожиданно попавшая в когти, стала единственным, ради чего стоило поиграть в игру жизни.

Обладая врождённым талантом к сокрытию намерений и сплетению выгодных интриг, Тастас убрал ближайших конкурентов, в том числе родного дядю. Под множеством благовидных предлогов он создавал верную ему группу, потихоньку подминал Сенат и очень удачно сеял в нём раздор.

Первыми недоброе учуяли, как всегда, Ашаи-Китрах. Они уходили «в тень», согласно давнему выражению, если Правитель Сунгов переставал действовать так, как им нравилось. Но Тастас, оказалось, отлично сумел управляться с ними; выросший среди львиц, научился с ними обходиться, в смысле ненависти и интриганства. Он отлично пользовался разногласиями между Вестающими и влиятельными группами сестёр, а также слабостью тогдашней Высокой Матери.

За три года он изменил расстановку сил до неузнаваемости.

Высокая Мать поначалу не решалась выступать прямо против воли Императора; все считали, что она «выжидает удобного момента». Но потом для многих стало большой и неприятной неожиданностью, что Высокая Мать вдруг поджала хвост и перешла на его сторону, произнеся хвалебную речь на Церемонии Нового Года после Ай-Юлассая. Уже тогда над Тастасом собрались тучи дурной славы и страха.

Несмотря на внутренние раздоры, большинство Ашаи-Китрах, от простой сестры в посёлке до любой марнской Вестающей, не могли принять этого. Поняв свою ошибку и осознавая, что вскоре ей суждено тихо погибнуть от яда, заботливо подлитому в вино, Высокая Мать сделала беспрецедентный доселе поступок — сбежала прочь, пропала, словно в воду канула. Это оказалось настолько большим ударом для львиц Ваала, что по Империи прокатилась волна самоубийств Ашаи-Китрах самых разных возрастов и положений, что разуверились в идеалах сестринства.

Тастас очень умело воспользовался этим. В своих речах он неустанно повторял:

«Ашаи-Китрах — только самки. Это надо помнить всегда. Всякого льва, который превозносит львицу выше себя, мы называем глупцом. Тогда почему мы хотим остаться в дураках рядом с Ашаи-Китрах? Они говорят, что должны служить? Так пусть служат, как могут, не смея мудрствовать».

Он не хотел слышать давней мудрости: «Кто из Правителей пойдёт против сестринства — обречён». Он хотел перевернуть эту мудрость: кто пойдёт среди Ашаи против Правителя — обречены.

Легата была сильна, как никогда. Она вершила великие победы на западных границах Империи, расширяя их. Тастас присваивал все победы, впрочем, всячески обхаживая воинов, позволяя им почти всё, и регулярно путешествуя по западу.

Это возымело великое действие на многих Сунгов.

Сестринство очутилось не только «в тени». Оно оказалось в настоящей опале. Многие Вестающие пошли на уступки действующей власти, роль сестринства в теневой стороне политики крайне умалилась, сёстры начали прогибаться. Казни и пытки при Тастасе стали обыденностью, нередко этой участи не могли избежать и предварительно разоблачённые (или изгнанные) Ашаи.

Кроме того, проявилась тяга Тастаса к вполне определённому роду насилия. Он, благочинно имевший в супругах двух патрицианских тихонь, обожал тащить на ложе или насиловать Ашаи, причём именно их и только их; причём он выворачивал всё так, что подобное всегда было обязательством Ашаи-Китрах, и не только по отношению к нему, но и к остальным Сунгам, в первую очередь — воинам. Учёные Марнского университета по его указу собрали доказательства, что-де в древности у Сунгов так было заведено: Ашаи должны всяко слушаться Руку Ваала и раздаваться Ему да воинам. С этой целью он особенно любил посещать дисципларии под благовидными предлогами.

Для дхааров настали несладкие времена (Тастас их ненавидел).

Казалось, Тастасу был уготован быстрый конец. Но не тут-то было.

Всеми в Империи овладел всеобщий страх выступить супротив и появилась наивная вера в то, что это просто «перемены» и «возврат к сильным нравам предков». Кроме того, победы Легаты убеждали Сунгов, особенно низшие слои, что «всё, как надо». Несогласных сестёр ставало всё меньше. Остальные либо молчаливо соглашались с положением дел и плыли по течению, либо полностью уходили от общественной жизни и заботились только о каждодневном.

Среди несогласных оказалась новая Высокая Мать, избранная впопыхах и в суматохе. Она во многом являлась креатурой самого Тастаса, который уже тогда успел глубоко пустить когти в дела Ашаи; тем не менее, она втихую примкнула (но не возглавила, что уже странность) к несогласным.

Сначала появилось множество планов по убийству Тастаса. Задача казалась сложной, но выполнимой, ибо убить льва, даже такого властного — не столь хитрое дело: все живые — смертны. Но дело оказалось много сложнее. Политические противники оказались разгромлены или пребывали в жалком состоянии. Криминальные круги боялись браться за сложнейшее дело и прямо утверждали, что при этом Правителе чувствуются вполне неплохо. На радикальных светских заговорщиков (которые должны существовать при таком тиране!) выйти не удалось, несмотря на мощнейшие связи сестринства. То ли они таились крайне глубоко, то ли их… просто не было. Недовольные патриции и сенаторы сразу шли на попятную при намёках на объединение усилий против Правителя. Все смельчаки находились либо на войне, обагряя славой себя и всех Сунгов, либо были казнены. Более того, Тастас быстро пронюхал, что Ашаи начали сплетать ему смерть. Поговаривали, что у него была личная мантисса, из числа предавших сестринство. Он знал, что Вестающие, в своём большинстве — против него, потому пользовался их услугами чрезвычайно осторожно. Отравить его оказалось делом невозможным: пищу готовили самые доверенные головы, и то он приступал к еде после нескольких проб; молодая Ашаи, попытавшаяся это проделать по поручению сестринства, была найдена убитой самым мучительным способом.

Удивительно, но Тастас не чувствовал себя загнанной серной, напротив, он наступал на сестринство; это обескураживало несогласных Ашаи-Китрах, они не понимали его уверенности. Он небезуспешно колол сестринство, как орех. После нескольких провалившихся покушений он не только не забился в угол, но начал ещё больше куражиться.

В невесёлых мемуарах тогдашних Ашаи писалось:

«Страшный сон. Книги Злой Памяти переполнены».

Именно в этот момент, на шестой год правления Тастаса, в истории Сунгов появляется Ваалу-Наамзира, воспитанница Криммау-Аммау. Классическое описание её внешности гласит, что она слыла привлекательной, небольшого роста, помеси тобрианской и сунгкомнаасской крови, слегка худощавой, с отличительной чертой — у неё всегда были чуть видны верхние клыки, что, вообще-то, считается недостатком в красоте; есть два её портрета, выполненные художниками ещё в дисципларии. Происходила она из обедневшего благородного рода. Приятие у неё было ранним даже по меркам тех времён — в двадцать лет, после чего она отправилась в маленький городишко на западе, Томст. Там стала Ашаи рода для магистра городка и отвечала почти за всё, ибо сестёр в городке оказалось всего две, считая её. Доподлинно известно, что она сочувствовала сопротивлению сестринства и была вполне осведомлена о ужасном положении во верховной власти Сунгов; тем не менее, как многие обычные Ашаи, ничего не могла поделать и продолжала жить дальше, не особо заботясь.

Всё круто изменилось, когда в несчастный Томст пожаловал Сам, Его Вечность, Правитель Сунгов, ведомых Ваалом, Длань Ваала, Вершитель Судеб Протекторатов и Доминатов, Завоеватель земель, Император Тастас. Наамзира узнала об этом заранее, за несколько дней. Одни говорят, что прознала мантикой, другие — что просто шла молва. Как бы там ни было, она загодя отдала единственного полуторагодовалого сына в надёжные руки, понимая, что пока Правитель будет в городе, то продыху никому не будет, в том числе и ей.

Тастас очень любил забавляться, приглашая различных низких положением Ашаи на завтраки, обеды, ужины или просто так; больше всего он любил это делать при путешествиях в Империи, ибо в Марне ему все надоели. Он мог вести с ними обходительные беседы; либо наоборот, пуститься в полный сарказм и всячески унижать. Он мог похвалить, мог и приказать изгнать из сестринства, что совершали его подхвостки, старшие сёстры при дворе, наспех собирая Круг Семи и придумывая повод. Конечно же, не обходилось без омерзительных сцен, непристойных намёков и насилия.

Так Ваалу-Наамзира попала к нему на ужин. Свидетели тех времён сообщают, что держалась она очень просто, словно пришла в гости к другу-лавочнику. Следуя своим прихотям, Тастас распорядился усадить её возле него и устроил нечто вроде допроса: кто такая? откуда родом? как тебе здесь? есть лев, любишь его? а что лучше — опиум или южный кррсагн? Наамзира не только не отступила, но вполне начала поддерживать диалог, и вскоре они разговорились. Потом Тастас приказал гостям веселиться дальше до полуночи (и не дай Ваал кто-то уйдёт раньше), а сам забрал с собой Наамзиру.

Ну, всем всё понятно, никто и ухом не повёл.

Уникальность истории Наамзиры была не только в том, что существовало множество свидетельств современников о тогдашних событиях. Она также вела записи; большинство из них пропало, но некоторые сохранились и вошли в общий свод, составленный исследователями и почитателями позднее, с названием «Триумф воли».

...Хотела убить его в тот вечер, далеко не отходя. Но сразу наткнулась на препятствие. Тастас очень бережётся, нельзя подступиться просто так. Сирну на входе в походный шатёр забирают (внимание: он никогда не спит в помещении в малых городах. Только форты, крепости, т. п.). В личных комнатах всегда десяток стражей. Вообще оказалось, что мою сирну на том ужине не забрали лишь по величайшему недоразумению, из-за этого, как позже я узнала, несколько стражей попали на каторгу...

Случилось неожиданное: Тастасу понравилась Наамзира, и он забрал её с собой.

Записи свидетельствуют о чрезвычайном присутствии духа у Наамзиры: рассуждала она спокойно и методично; понимала, что пока не пришло время, нужно быть как можно ближе к Тастасу, а это значило только одно: мастерское подыгрывание. Так и было. Тастас продолжал развлекаться, путешествуя по западу Империи, но Наамзира стала для него кем-то вроде фаворитки. Более того — советчицы. Она демонстрировала надменность по отношению к остальным Ашаи, пренебрежение и на пару с Тастасом издевалась над ними.

Спустя луну они вернулись в столицу. Появление новой фаворитки произвело фурор среди высшего света, местных Ашаи, что прогнулись под Тастаса, а тем более это взбудоражило сопротивление, ибо до этого Наамзира была всем незнакома, являясь обычнейшей воспитанницей Криммау-Аммау. Все считали её обычным увлечением Правителя, но он вдруг объявил на одном из пиров, что намерен взять Наамзиру в супруги. Хотя никто не посмел возражать, он тут же поведал, что в давние времена правители прайдов вполне сожительствовали с сёстрами. И вообще, брак Ашаи и Длани Ваала очень символичен, так что здесь в запрете Ашаи на брак можно сделать исключение. Да. Но, впрочем, никто особого значения не придал — увлечения Тастаса были крайне ветрены. Что касается Наамзиры, то её считали очередной подхвосткой, не стоящей внимания; доброчестные сёстры давно уже заклеймили её, как ещё одну негодяйку, предавшую Ашаи-Китрах.

Через несколько дней одна из столичных Вестающих с безмерным удивлением сообщила своим сёстрам, что в сновидении с нею связалась Ашаи, что находится подле тирана. Надо сказать, что Вестающие тогда уже поголовно перешли на сторону сопротивления, поэтому его падение было лишь вопросом времени. Удивление её состояло в том, что разговор в сновидении считается недоступным простым Ашаи-Китрах; постфактум Вестающие признали, что Наамзире Ваал подарил возможность вестания, чтобы свергнуть тирана.

Так Наамзира дала о себе знать. После долгих размышлений с нею связались наяву, устроив встречу в тайных комнатах марнских терм; Вестающим, с их огромными возможностями, это оказалось под силу. Наамзира сообщила, что ей требуется помощь, ибо просто так ни яд, ни оружие к Тастасу не пронесёшь. Высокая Мать (которая тоже пришла на встречу), Вестающие, сёстры сопротивления и Наамзира договорились, что объединят усилия и отправят диктатора к предкам.

По сути, все эти сёстры, несмотря на огромные последующие усилия, лишь стали свидетельницами поступков Наамзиры, которая практически всё сделала — волею случая — сама. Ей пришлось, играя роль, вместе с Тастасом оскорблять Высокую Мать, которую тот вызвал для «важного разговора», узнав, что сестринство не на шутку плетёт заговор; он обещал её казнить, если она не успокоит «своих сук»; Наамзира, смеясь, заставила Высокую Мать целовать свой хвост, утверждая, что вскоре именно она станет главной Ашаи, как только превратится в супругу Тастаса. Тому идея очень понравилась, и он отдал распоряжение готовиться к великой церемонии и пиру, которого ещё не знали Сунги.

Изначально Наамзира планировала отравить Императора вином. Это отражено в её записях, которые она вела амстунгом — шифром, ключ к которому был у сестёр сопротивления. Сестринство весьма быстро нашло путь для передачи эссенции строфантина. Поскольку тот всегда пил с нею из одного кубка, у Наамзиры не существовало иллюзий на свой счёт. Вообще, в этом и заключается величие Наамзиры — в её записях нельзя найти и тени сомнений насчёт собственной смерти. Она лишь хотела, чтобы эта смерть стала приговором для Тастаса.

К большому несчастью, служанку, которая проносила яд в дворец, волею глупого случая поймали на горячем. Тастасу прислуживали Ашаи-предательницы, которые в своё время из страха поддержали его, а теперь им было некуда деваться. Они знали толк в скрытных способах убийства и умели их раскрывать. Служанка не знала, кому именно назначался яд, и это спасло Наамзиру. Понятно, после этого случая бдительность в дворце возросла. Тастас разместил охрану прямо в спальне, а сам спал с мечом у изголовья и кинжалом на голени. Спал он всегда сам, не допуская даже Наамзиру, а тем более супруг, которые давно уже жили затворнической жизнью в южной резиденции. Но Наамзире он, в целом, доверял, в своём понимании доверия, конечно.

После превращения в триумфатора западной войны его стали интересовать только пиры, развлечения и оргии; дворец Императора начал напоминать кичливую и пошлую обитель какого-нибудь варварского конунга. Но надо сказать, что на пирах и оргиях он больше любил посиживать-наблюдать; непосредственно сам предпочитал развлекаться в одиночку; как правило, это были одна-две куртизанки, которые свозились со всей Империи, или какая-нибудь Ашаи (или несколько), самых разных возрастов, происхождений, служений и положения. Больше всего ему нравились дисциплары, которые под тысячу и одним предлогом затаскивались в дворец. Практически всегда при этом присутствовала и Наамзира, которой приходилось брать самую активную участь — Тастасу так нравилось.

Казалось, если та решилась убить Тастаса, не думая о себе, то сложности особой нет. Надо лишь взять что-нибудь острое и дело за малым. Но всё оказалось не так просто. Оружие в дворце было под строгим запретом, кроме стражи и самого Императора. Ножей к блюдам не подавали. Яд вообще искали даже там, где его и помине быть не могло. Всякую львицу, которая должна была посетить Тансарра, осматривали самым дотошным образом от ушей до когтей лап. Для Наамзиры существовала поблажка — она могла входить к Самому в лёгком одеянии без осмотра. Но тот сам совершал осмотр, делая вид, что обнимает. Остальным запрещалось приближаться к нему ближе, чем на десять шагов.

Тем временем, Тастаса начали донимать ночные кошмары, а здоровье его сильно подорвалось — стараниями многих сильных Ашаи, в том числе и Вестающих, в сны ему приходили подарочки. Практически каждую ночь он вставал с жуткими воплями, правда, мало-помалу он — живучий, сволочь — привыкал. Тем не менее, так ему оставалось не слишком долго. Возможно, сложись всё иначе, Наамзира бы просто дождалась его смерти, так и не исполнив личную задачу, но оставшись в живых.

«...В эти дни попросил спать с ним. Он в первый раз меня о чём-то попросил — я насторожила уши. До того лишь распоряжался. Надо сказать, ночью ревёт как львёнок, я его притишаю и утешаю. Ходит под себя. Добрая работа, сёстры», — писала Наамзира в те дни. — «Всё испрашивает, что делать с ночным сном. Говорю всякое, пустое. К великому сожалению, продолжает осматривать меня, нет ли оружия или острого. Я не смогу задушить его подушкой. Всё, доступное в спальне, слишком ненадёжно...»

Но вскоре произошло событие, сыгравшее ключевую роль. Одной из дисциплар Сидны, что посещала Марну по будничным, прозаичным делам, не повезло попасться на глаз опричникам Тастаса. Долго ли, коротко ли, но ей вручили приглашение, от которого невозможно отказаться. Дисциплара явилась без промедлений; никто не знает, была ли она столь наивной или столь смелой, но явилась в полном облачении, с сирной, вела себя гордо и вызывающе; когда ей намекнули, зачем она явилась, та наотрез отказалась и объявила происходящее балаганом. Её тут же упекли в застенки, а ручные Ашаи собрали Круг Трёх, чтобы изгнать несчастную, ни в чём не повинную дисциплару из сестринства. На это пришёл полюбоваться Тастас — ему нахвалили красоту пленницы. Он приказал Кругу Трёх поскорее заканчивать, ибо у него появились на неё свои виды; Тастас также распорядился позвать Наамзиру, та сразу пришла; он попросил её убедить красотку, что не стоит слишком строптивиться, ибо иметь побитых ему не нравится, и вообще, ему нравится, когда самка со всем согласна. Играя роль и смеясь, Наамзира подошла к сестре духа, но та проявляла характер, и плюнула Наамзире прямо в глаза.

Исследователи и почитатели далее расходятся во мнениях, потому что в дальнейшем свидетелей тех событий оказалось ничтожно мало. Достоверно известно, что руки у дисциплары были связаны, а сирну у неё не забрали; известно, что эта дисциплара, дочь рыбака, имела привычку привязывать ножны сирны особым узлом, намертво, и это могло сыграть свою роль. Также известно, что Наамзира «возмутилась» и начала хлестать её по щекам, а также трясти, на что дисциплара лишь рычала. Находясь прямо подле неё, Наамзира вытащила её сирну и как-то припрятала у себя.

Всё кончилось тем, что дисциплару изгнали, исхлестали кнутом, вывезли и выбросили в лесу в десяти льенах от Марны. Великая загадка, зачем её вообще оставили в живых; к сожалению, ей это не помогло, и она умерла от горячки в ближайшем посёлке, обрывчато поведав, что случилось. Её история оказалась столь невероятна для обывательского уха, что ей не поверили.

Через два дня Тастас был мёртв.

Многие подробности остались тайной. В ту ночь он снова мучился кошмарами и с ним снова спала Наамзира. Известно, что среди ночи раздались его крики и хрипы, которые охрана услышала сразу; обнаружили Тастаса исколотого, с разрезанной шеей, в которую впилась сирна. Ашаи сидела на краю кровати, вся в крови, и пила что-то из кубка. Её сразу поволокли в темницу, но уже там она упала в слабость и умерла к утру.

Уже к вечеру того дня Ашаи-Китрах объявили о сути случившегося, быстро совершили переворот и совместными усилиями со светским сопротивлением поставили управлять Сунгами одного из сенаторов. Дворец сразу взяла Легата. В нём было обнаружено множество ужасных вещей и доказательств. Тело Наамзиры нашли в темницах; на середине её хвоста обнаружились ленты цвета шерсти, назначение которых поняли не сразу — именно ими она намертво привязала сирну к хвосту.

Её сожжение прошло с величайшими почестями. О её поступке гласилось в каждом уголке Империи: несколько дней Вестающие передавали только сообщения о Ваалу-Наамзире, указывая распространять их повсюду. Приверженцы Тастаса вмиг разбежались. Записи, переданные ранее, частично сохранились у сестёр сопротивления, частично были найдены в её личных покоях, рассованные по тайникам и углам.

...Многие из сестёр рассудят и осудят: как могла я жертвовать кровью близкой мне духом, не только взирая без внешней страсти, но ещё надругаясь? Так отвечу, не в оправдание своё, а в назидание будущим Ашаи: если мы не сразим эту чернь, что возомнила себя Дланью Ваала, любой ценой, то можно будет сказать, что всё сестринство погибло, ничего от него не осталось. Но знайте: так не будет. Будет так, как возволит Ашаи. Если сыновья Сунгов не могут убрать варвара на тронце, то сделают это дочери Сунгов...

Биографию Ваалу-Наамзиры изучали с величайшей дотошностью. И установленная истина, мелочь промеж иных: на её Приятии, когда ещё никому ничего не было известно, и мир казался велик и прекрасен, она получила алый окрас на переносице…

…Миланэ преклонялась, глядя перед собою на два шага, как и полагается при позе криммау-аммау. Но тут она услышала, что наставницы о чём-то... спорят.

Любопытство взяло верх, она украдкой подняла взор.

Скади, сопровождая речь размашистыми жестами, что-то доказывала Вериссе. Та стояла, застыв с вытянутой рукой, в которой нечто держала схожее на маленькую чашечку; похоже, именно в ней был пигмент для окраски.

— Нет, нет, нет.

Хильрара, судя по всему, держала нейтралитет и слушала обоих.

Миланэ слышала всё плохо, фрагментами, ибо уши прижаты, как положено.

— Но…

— Для неё… не знаете!

— Не слишком… чувствовала…

— Нет, — отрицала Скади. — Только…

В конце концов, тихо вмешалась Хильрара, и Верисса развернулась, жестом призвав к себе служителей; Миланэ вмиг снова стала смотреть вниз.

Заминка была неожиданной, странноватой: при таком важном ритуале не должно быть несуразностей.

Сестры Круга Трёх, наконец, подошли к ней. Она из криммау-аммау перешла в «позу безволия и отдачи» — омраани-аммау, при которой просто встаёшь на колени; она разрешена Ашаи только для строго определённых мгновений, всё остальное время сестринству не вольно вставать на колени, как каким-то рабам или дхаарам.

Ваалу-Миланэ закрыла глаза и ощутила холодное прикосновение между ушами. Скользкое и холодное, прикосновение продолжало путь ко лбу, потом к переносице и окончилось у самого носа.

— Входящая к нам пусть не имеет сомнений.

Всё. Испытания начались.

Ни слова больше не говоря, не оборачиваясь, сёстры Круга просто удалились, оставив её в полном уединении. Где-то гулко хлопнули двери, Миланэ поднялась. Дотронувшись к холодному, поглядела на палец; на нём остался ярко-алый след пигмента с киноварью.

* *

Когда она шла к больнице, то все, абсолютно все делали книксен, равняясь с нею. Обычай. Все они видели знак на её лице, все понимали, что сейчас дисциплара на великой стезе испытаний.

Миланэ, правда, совсем не замечала всех этих книксенов и взглядов уважения.

Нет, невдомёк. Как можно убить львицу за то, что она заглянула в книжку без спроса? Так, погодите, любой может сказать, что есть выбор: можно умереть, а можно уйти. Но ведь уйти — равносильно смерти. Это будет совсем другая Миланэ, которая не будет знать, что и как ей делать в мире. Не так ли?

Её начала смешить глупая абсурдность бытия.

В приёмной встретили с чрезвычайной обходительностью и осторожностью, будто Миланэ была больной, а не дисципларой в Приятии. Светские служащие отвели её к Ашаи, что расслаблено возлегала на ротанговом кресле на заднем дворе; сидела она спиной к Миланэ.

«Хм, первое испытание в больнице. Даже не знаю, что может быть. Неужели фармация? Ох…», — разочарованно думала дочь Андарии. Скука же. Она до вечера будет возиться со ступками, бродить по холодному погребу (в котором всегда чихаешь от мелкой травной пыли), а это успело надоесть ещё много лет назад.

Испытующей оказалась Ваалу-Серетта. В дисципларии все знали Серетту как мерзкую характером склочницу с замашками старой девы; наставляла она целительство и врачевание, но делала это неважно, преимущественно занимаясь безнадёжно больными. В дисципларии она засиделась, пребывая тут не менее десятка лет, что, вообще-то, запрещено канонами. Также поговаривали, что она и впрямь старая дева (в этом её, кажись, уличила одна из правдовидиц), что тоже, вообще-то, запрещено канонами — Ашаи перед Приятием должна знать льва хотя бы раз. Серетта не была старой, лет под пятьдесят, но выглядела воистину на все семь десятков.

Стало чудовищно жаль, что вести первое испытание дано именно ей. Глупый, неуместный сарказм судьбы, и резчайший контраст с её воистину великолепным Кругом Трёх.

Равнодушные, безучастные глаза посмотрели на дочь Андарии.

— Восславим Ваала, наставн…

— Восславим. Эх.

Она ничего не говорила, и Миланэ-Миланиши вдруг села напротив неё, не ожидая приглашения. А что такого.

— Это тебе красную краску на нос дали, да? — с какой-то базарной любопытцей, даже завистью спросила Серетта.

— Я не знаю, наставница. Не смотрела, — бесстыдно и с наслаждением соврала Ваалу-Миланэ.

— По поручению сестринства даю тебе первое испытание. Согласно твоим талантам. Иди в термы, — говорила она, рвано и кисло. — Через полчаса. Не больше. Там придёт важный военачальник Легаты. Прямо из Марны. Ты умеешь стальсу, — полувопросительно сказала она, цокнув языком. — Сделай так, чтобы он остался доволен. Одна из комнат малого зала. Кажется, вторая слева. Да пребудет с тобой Ваал.

— Спасибо, наставница. Я отчитаюсь по завершении.

— Отчитайся, — с брезгливым вздохом сказала старая дева.

Это правда. Потому она ненавидела всё молодое, а особенно Миланэ с её известно «каким» талантом к стальсе.

Прошла по аллее сотню шагов, свернула направо.

Термы Сидны, как и вообще вся Сидна, построены на тёплых водах, которые известны на всю Империю. Главные термы (ведь есть ещё несколько маленьких) представляли собой плоское каменное здание, изнутри почти всюду облицованное мрамором.

Прошла она совершенно несознательно, не думая. В чувство её привёл лишь давно знакомый запах вод.

«Это уж издевательство», — крутилась одна мысль в голове.

У иных учениц всё иначе. Они получают на первое испытание что-то красивое, интересное, например: провести три бракосочетания; создать каллиграфическую композицию; возглавить Церемонию Нового Года в небольшом городке; провести Церемонию Славления; и так далее. А тут? Не было никаких иллюзий. Кто-то так решил подшутить над нею перед неизбежным. С точки зрения канонов здесь всё безупречно: стальса талант? — талант; может использоваться во благо Сунгов? — может. Значит, он вполне достоин стать предметом испытания.

А ещё этот идиот точно приставать начнёт, и снова будет скандал… фу.

Жизнь, вообще-то, неимоверно пошлая штука. Как ни живи — всё равно измараешься в грязи.

У служителей она получила всё необходимое: несколько полотенец, хитон; совершенно бездумно и наугад выбрала первые попавшиеся масла, но улыбнулась алиптере, мастерице масел и благородных запахов; она всегда поддерживала со всеми алиптерами самые лучшие отношения, а они хорошо знали Ваалу-Миланэ. Ей подсказали, в каком именно помещении малого тепидария надо ожидать льва, видного военачальника, в отличии ортус-миллиара. Миланэ точно не помнила всего этого военного табеля о рангах, но безусловно, что это некто весьма важный. Приехал в Сидну поправить здоровье, как водится. Так многие делают.

В термах в это время дня — пусто.

Вошла в малую комнатку тепидария, небольшую, десять на восемь шагов, с потолком в два роста. В центре — огромный мраморный стол, с двумя большими ступенями по бокам (стальсу почти никогда не делают стоя). У входа — белая занавеска. Села на тёплую мраморную скамью.

Хотелось есть.

На потолке собирались капли. Слишком влажно, надо отдёрнуть занавеску.

Взяла в руки полотенце, начала рассматривать.

А если брать глубже? В древности первое испытание не было пустой формальностью, препятствием перед испитием сомы. Это было полнокровное, зачастую рисковое отведывание доли Ашаи; это могло быть полноценное служение, во время которого ученица делала абсолютно всё то же, что и сестра. Оно запросто могло длиться луну. Но со временем оно выродилось в небольшую проверку таланта, не в последнюю очередь потому, что ученицы на протяжении жизни и так проходят массу всевозможных служений, а испытания длительностью даже в неделю для пяти десятков учениц уготовить не так-то просто. Первое испытание превратили в символ.

«Отлично. Символ. Другим-то повезло с символами. А что досталось мне?»

Да. Так есть. Кому-то в жизни достается всё. А кому-то — ничего. С этим ничего не поделать, на то и существует в мире зависть. Ничего не остаётся, кроме как принять судьбу. Как сказала Ваалу-Хильрара из Круга — нести свои знамёна достойно. Знамена. Достойно. Она славная Ашаи, она знает, о чём говорит. А эта Скади… Кровь моя, у неё глаза были такие влажные, острые, сверкающие. Такие у тех, кто много веществами балуется. А ещё у сновидиц такие, наверное.

Миланэ начала оборачивать полотенце вокруг ладони в иную сторону.

В её жизни было много славного. И она тоже старалась быть славной, но — что поделать — судьба-злодейка решила её утопить, как котенка в мешке. Увы, она проиграла; видимо, создана для иной жизни, в ином времени, в ином месте. По крайней мере, она знает, когда и как умрёт. Хоть какая-то определённость. Нет, просить пощады она не будет, никакого ухода — в сестринстве до конца. Она и слова никому не скажет о своём проступке, ибо одни осядут от ужаса этой глупости, другие — от хохота. Эх, и всё это из-за «Снохождения», будь оно про… Так, оно здесь ни при чём. Кто, зачем и когда запретил эту книгу — неважно. Важно то, что всё, что там писано — правда. Простая, нагая истина, вовсе не воспринимаемая самой создательницей, как чудо. А за истину, как видно, можно и крови лишиться.

Эх, знали бы все эти дураки и паяцы, что «Снохождение» она у-кра-ла. Ха-ха-ха! На пару с Амоном украла. Точнее, он для неё украл. Ах, Амон…

«Бросить всё. Оставить за хвостом. Немедленно… Плевать на гордость, на предрассудки, на саму себя — я хочу жить».

«Не смей. Так ты сдашься. Так все они окажутся правы, а ты жила понапрасну».

«Плевать на то, кто чем окажется. Как глупо знать, что погибнешь, и идти к смерти!».

«Мы всю жизнь знаем, что идём к смерти и погибнем».

«Но мы делаем всё, чтобы жить. Я хочу быть с Амоном, приехать вместе с ним домой, хочу спать с ним до помрачения, ходить по полям и улицам, пойти на охоту, нарожать ему детей и поиграть с ними. Ваал мой, мне двадцать четыре, да уже двадцать пять, а я…»

«Тебе невольно было выбирать. Ты стала Ашаи-Китрах не по своей воле. Такова судьба».

«Вот именно! Не по своей воле!»

«Но потом приняла звание — иначе бы не прошла весь путь. Ты ведь не жалуешься, что родилась львицей в этом мире, и тоже приняла это. А могло ведь быть похуже — поверь. Есть иные миры, где рождаются в куда более печальной форме».

«Да… Я приняла. Это правда…»

«Кто ты?»

«Я?»

«Ты».

«Я — Ашаи-Китрах».

«Но кто такие Ашаи-Китрах?»

«Достойные дочери Сунгов, избранные славить Ваала и нести его пламя другим».

«Нет, больше. Ты знаешь — Ваала нет. Ты сама убедилась в этом. Кем станут Ашаи-Китрах, если у них забрать Ваала?»

«Не знаю. Никем».

«Врёшь. Кем станут Ашаи-Китрах, избавь их от Ваала и тьмы веры Сунгов?»

«Львицами духа... Знающими миры, намерение, силу… Сновидящими… Шам…»

— Чего ты ревёшь?

Миланэ быстро убрала пальцы, которые приставила к вискам.

— Не бойся. Не кусаюсь.

Это был большой, нескладный львище с ухмылкой поселкового задиры. Длинный кусок ткани он тут же скинул, представ, в чём мать родила.

— Доброго льву дня.

— Доброго.

— Меня зовут Ваалу-Миланэ-Белсарра, я...

— Отлично, — улёгся он.

— Льву когда-нибудь делали стальсу? — помотала Миланэ головой, набросив на себя маску улыбки.

— Ещё как делали, — по-свойски устраивался он.

— У льва нет болезней спины, увечий?.. Вот, маленькая кила, верхняя поясничная треть, — отвлёкшись от открытия масел, она потрогала его спину.

— Да, есть такое, дорогуша.

Она прекратила исследовать спину.

— Дорогуша? — ладони покоились на его пояснице.

— Ага, — повернулся он.

— Лев знает, что так говорить львице неучтиво, а тем более — Ашаи?

— Лев всё прекрасно знает, — он мощно прижал её к себе, да так, что краешек стола больно впился в бедро.

— Не надо…

— А я слышу мольбу: «надо, надо»…

Она мгновенно схватила его за сильный подбородок, как львёнка.

— Не надо, не надо взывать к моим безднам, иначе отринутся.

Тот оцепенел.

— Слушай мой голос, слушай мой сказ. Ты убрал руку. Ты слёг плашмя. Ты изгнал себе волю прочь, потому что так велено Миланэ Непобедимой, Миланэ Несразимой, Миланэ Неустрашимой.

— Да я сейчас…

— Смотри мне в глаза, скот. Смотри мне в глаза. Смотри в левый глаз, когда молвит львица духа. Слово моё изойдёт, тогда ты вовек забудешь о львицах.

Отбросила его подбородок прочь, лев отвернул голову в тотальном изумлении. Это было страшно. Очень страшно. Это только выглядит со стороны так, чуть скандально. На самом деле — очень страшно.

— Не советую говорить, что ты чем-то оказался недоволен, — порывисто закупоривала она масла.

— Погоди, — рассудительно воззвал лев, очень быстро сообразив и подавив удивление. — Ты это… серьёзно… насчёт «забудешь о львицах»?

Миланэ уселась на край мраморного стола.

— Ничего не будет. Я ничего не сказала. Ты мог просто полежать и получить хорошую стальсу. Что мешало? Что за воспитание, в конце концов? Ты в Сидне, а не в хустрианском весёлом доме!

— Да мне сказали, что ты на всё будешь согласна, потому что у тебя какое-то там испытание и тебе надо меня ублажить, — скороговоркой заговорил лев, — мол такой ритуал. Я не знал. Нет, я порядочный лев. Да — так да. Нет — так нет. Кто же знал.

— Кто сказал? — остро спросила Миланэ.

— Такая старая сестра, там…

— Можешь не продолжать.

Он пожал плечами и уселся тоже, на почтительном расстоянии.

— Извини, если что.

Лев, сложения хорошего и крупного, взял свой кусок ткани и начал разглядывать.

— Она что, так пошутить решила? — почесал шею.

— А что она тебе сказала? — вопрос на вопрос от Миланэ.

— «Для неё это важное испытание», говорила она. «Она сделает всё, чтобы лев остался доволен», говорила она. «Пусть лев не чувствует себя стеснённо», говорила она.

— Серетта — нетронутая самка. Всем дисципларам козни строит. Особенно мне.

— Почему? — всё же спросил львина, хотя слово «нетронутая» всё объясняло.

— Я долго училась стальсе, немного смыслю в ней. Мне даже приходилось учиться у великого мастера Эссенди, слыхал о таком?

— Нет.

— Замечательный учитель. И здесь, в Сидне, часто приходилось набивать руку на всех подряд: на подругах, на львах из стражи, на ком угодно. Понятно, что обо мне начали ползти слухи. А я — андарианка, по натуре не такова. Но кому что докажешь, да и смысл. Ну вот Серетта возненавидела меня больше, чем остальных. Такая вот. Маленькая. История.

— Да оно видно. Ну, андарианские черты. Мне нравится.

— Спасибо, — довольно равнодушно пожала плечами, впервые за много лет не приняв комплимент, как полагается. — Она пользуется тем, что сегодня — моё Приятие. Если ты останешься недоволен, то можно заявить, что я не прошла первого и-спы-та-ния, — забавно сложила по слогам.

— Ого. Так Приятие, так это ты как бы становишься… из учениц переходишь в сёстры, перестаешь учиться, да?

— Да.

— Глупо как-то, стальса в качестве испытания. Я думал, вы там… огонь на руках жжёте полдня или там церемонии какие-то…

— Полдня не получится, — усмехнулась Миланэ. — Десять ударов — уже много. Самая длительная игнимара — восемнадцать, около того... Согласна, глупо. Я не виновата, что дали такое первое испытание. Я ни в чём не виновата вообще.

— Как люблю говорить: всегда кто-то в чём-то виноват. Ответственность всегда можно припечатать к конкретной морде. Иначе наступает бардак! Да… Ты не грусти. Воин такую милашку не обидит. Я скажу, что всё было, как в сказке.

Она снова пожала плечами. Говори что хочешь, добрая душа. Слова тут бессильны.

— Страшный у тебя взгляд. Недаром вас тут учат.

— Страйя. Ты страйю давно не испытывал?

— Давно. Как-то не доводилось особо. Это для вас, безгривых, забавы-безделушки. Видение Ваала, все эти штуки. У нас проще. Друг — обними. Враг — убей. Львица — поимей.

— Хах, что ж это — львица не может быть ни другом, ни врагом?

— Нет. Почему. Если львица друг, тогда сначала обними, потом — поимей. Если враг — поимей, потом убей.

— Фуй. Что только выслушивают мои уши?

— Пусть простит благородная, высших школ не оканчивали. Целая жизнь — война.

— Зачем нам столько войн?

— Не знаю. Я давно перестал себя спрашивать. Ты так говоришь, будто бы тебя это касается.

— Я — Ашаи-Китрах. Нас это касается, — говорила Миланэ, медленно. — Я была на Востоке.

— О, может ещё варваров видела? Грозноликих? Драагов, шамхатов с реки Нкан, северняков?

Она не ответила.

— Вы бережёте своих Ашаи на войне, так ведь? — спросила, когда молчание и звуки падающих капель стали уже в тягость.

— Очень бережём. Они помогают, конечно. Суетятся во всей этой грязи. Они — символ. Не дают струсить. Очень бережём.

— А здесь, — топнула она лапой по полу, указывая место, — не особо берегут. Здесь можно и за просто так кровь отдать.

— Ты о чём?

— Берегите своих Ашаи-Китрах. Мы не безупречны, знаю. Но мы пытаемся. Правда.

Она поцеловала его в щёку и вышла.

Ко всему прочему, пигмент на её лбу и переносице от тепла и влажности потёк, но Миланэ это обнаружила лишь тогда, когда алиптера испуганно указала:

— Най-най, что у сиятельной… здесь, вот здесь? Всё красное…

Дисциплара остановилась, потом поглядела в зеркало.

— Истина бьет по лицу, — задумчиво ответила Ваалу-Миланэ.

* *

Амарах Леенайни нервничала, лучезарно улыбаясь важным гостям из Регулата науки, искусств и веры, которых принимала в трапезной.

Дел в сей день было много, как всегда, но одно не давало покоя.

С этим всё шло не по плану. Миланэ не уходила из сестринства (здесь доброе, всепрощающее слово амарах, возвращающее непослушную дисциплару в стан сестёр, расплылось бы безмерной благодарностью в её очах), не подходила к ней сама (ещё лучше), а просто себе начала проходить Приятие, будто её всё устраивает. Это не связывалось с видением ситуации, это волновало. Такое она встречала впервые, а ведь до этого успела подставить несчастных учениц уж пять раз. Четыре дисциплары подошли сами. Одна решила уйти из сестринства.

А тут что?

Миланэ может наделать глупостей. Она может лишить себя жизни, всё разболтать, устроить шум, да мало ли что ещё.

Что-то здесь не так.

Улучив момент, вышла из-за стола, и тут — удача — попалась под руку Амалла.

— Что там? — набросилась амарах на неё.

— С чем?

— С Миланэ.

Та лишь неопределённо пожала плечами, не понимая.

— Что смотришь? Да говори, наконец.

— Откуда мне знать, что там с ней, Леенайни?

— Как откуда? Ты ведь вела её Круг Трёх!

— Ничего я не вела. Кто мне говорил? Мне не было ни предписания, ни… ты мне ничего не говорила, — растерялась Амалла.

Леенайни в отчаянии стукнула себя по ушам.

О, проклятье. Она за-бы-ла.

Точно.

Она ведь предупреждала, что сама подберет для Миланэ Круг Трёх. Но вчера вечером и сегодня утром оказалась слишком занята, дважды прогоняла порученцев, не дав никаких указаний. И наставницы-распорядительницы Церемоний Приятия, не долго думая, дали Миланэ совершенно случайных Ашаи для Круга Трёх, что под руку попались, ибо время поджимало. А потом дали ей первое попавшееся испытание, ибо — снова ж таки — время не терпит.

А она о всём забыла.

Отлично.

— Смотри, — воспользовалась заминкой Амалла, как-то робко сложив руки, что тем более странно для наставницы церемониала. — Предлагаю, чтобы ты вызвала её и намекнула, что всё может быть хорошо. Это хотя бы даст ей надежду. Так легче.

— Нет. Я хочу, чтобы она сама пришла ко мне. Она придёт. Обязательно придёт.

— Когда? — задала резонный вопрос Амалла.

Молчание.

— Нужно знать, что там с её первым испытанием. Позови мне, пожалуйста…

— Я знаю, я была возле больницы, служительницы рассказали. Они говорили, что ей красную краску на нос дали, а они видели такое лишь пару раз. Говорили, что она пришла испытываться к Серетте.

— Что? Она ещё и к Серетте попала?! — разозлилась амарах.

— Да.

— А что она ей дала в испытание?

— Стальсу. Кому-то из тех, столичных, — Ваалу-Амалла кивнула на дверь. — Легатной гриве, кажись.

— Грррр, какой барррдак! — ещё больше разозлилась Леенайни.

— Зря ты всё это затеяла, — вдруг молвила Амалла, глядя в окно.

— Что?

— Твоё дело, конечно. Но зачем именно так набирать в Тайнодействующие? Вообще, давай искренне: ответь — зачем нужны эти игры? Зачем ты создала…

— Нравится иметь верных сестёр. Я хочу опираться на кого-то. Я думаю о будущем.

— Ваал, Леенайни, подумай сама: как можно получить верность, напугав до смерти несчастную ученицу? Да, она тебе будет благодарна по конец жизни. Да, она… впоследствии… приложит все усилия, чтобы тебе помочь. Но не проще ли просто заводить добрые знакомства — с твоими-то возможностями! — вместо создания всяких групп внутри сестринства?

— Как раз в моём положении очень трудно заводить добрые знакомства. Поверь.

— Так что, мне намекнуть Миланэ, что…

— Нет!

* *

Она вошла под низкие своды Аумлан-Стау.

Её без слов встретила малознакомая наставница, окраса крайне тёмного, совершенно коричневого, и повела по коридорам, среди серых каменных стен. Тишина в Аумлане казалась звенящей, грозящей. Ей навстречу прошла Ваалу-Сизая — у неё сегодня тоже Приятие. Нос в серебре; это понятно: так танцевать ааш, как она, никто не может и не сможет. Они не общаются, не приветствуют друг друга и даже не глядят — невольно по традиции. Говорить теперь вообще невольно: во втором испытании ученица принимает обет молчания, и оно началось уже сейчас.

О, когда-то оно запросто могло длиться неделю. Ученицу могли бросить среди ночных холмов в крошечной хижине. Это могла быть пещера на стремительном утёсе или тёмный подвал форта. Могли быть катакомбы. Просто горы. Сиди, ходи, живи и размышляй о своём пути и о будущем. «Ещё не поздно уйти от Ашаи-Китрах», — так наставляли в самом начале испытания и кидали на произвол судьбы.

В современные времена всё проще: в Аумлане-Стау есть отдельные круглые башенки на самом верху строения, с видом на озеро, где надо перебыть, не смыкая глаз, всю ночь. В них есть стул, подсвечник (который можно зажечь только игнимарой), стол — всё нарочито грубое. На столе — Кодекс Ашаи-Китрах. Его можно читать, хотя любая дисциплара знает эту книгу, считай, наизусть. И даже напутственные слова теперь нарочито урезаны до скромного и стыдливого «Ещё не поздно…»

— Ещё не поздно, — сказала тёмная наставница, почему-то слабо улыбнулась и громко задвинула засов.

То же сделала Миланэ изнутри — запираться надо с обоих сторон. Потом осмотрелась, стоя на месте. Обошла вокруг стола, держась на него и виляя хвостом. Серый свет проникал внутрь с балкона, дул небольшой ветер; холодный каменный пол. Она никогда здесь не была, раньше это запрещалось — в башнях уединения Аумлана ученицы могут находиться только перед Приятием.

Вздохнула, сев на стул. Собственно, ничего не хотелось и не было настроя ни к чему; наверное, стоило думать о жизни, подвести черту, но как-то даже к этому не имелась охота. На всё теперь она смотрела с презрительной решимостью.

«Что с неё, жизни, взять. Родилась — жила — сгинула», — усмехнулась зло и недобро, но вдруг заметила на стенах своей одноночной тюрьмы, в которой ей пришлось коротать время перед вечностью, множество… выцарапанных надписей. Их было так много, что они даже не сразу бросались в глаза — столь ровен и разнобоен оказался их слой. Бросив размышления, она подошла к стенам в великом любопытстве. Какие-либо надписи на стене, да ещё в дисципларии — та ещё пошлость, но здесь их почему-то (видимо, в назидание и послание следующим поколениям) не трогали. Все они, судя по всему, были выцарапаны острием кинжала; наверняка всякая ученица, попав сюда на втором испытании, сначала недоумевала, потом понимала суть дела, а потом сама нацарапывала то, что считала нужным — если считала нужным.

«Здесь размышляла о пути Ашаи Ваалу-Шен… (неразборчиво), 765 г. Э. И.». «Пусть исчезнет ученица и придёт Ашаи! Ваалу-Линая, 710 Э. И.». Ни много, ни мало — сто лет назад. «Най-най, забыла Наумре отдать тентушь!». «Ваал велик, мои сёстры! Восстанем же духом!». «Здесь я чувствую себя дурой, а ещё могу простудиться. Время Вод! Одумайтесь, наставницы! В.-С.-Д., года не укажу». «Люблю безумно Настигая из Хаса! Ты мой зверррь!». «Меня не станет, но мир будет. Всем добрых судеб. М.»

Да уж. Всем добрых судеб. Безвестная М., как я тебя понимаю.

Миланэ небрежно взяла стул, поставила у входа на балкон, прислонилась к холодной, неприятной стене, и закрыла глаза. Начало грезиться: она вовсе не здесь, она не Сунга, не дочь этого мира, а всё в её жизни устроилось по-иному, и стала она Ашаи древности, когда не было места глупым вещам и нелепым испытаниям, а всё было по-настоящему, и она вовсе не сидит в маленькой башне-тюрьме, а стоит у края крутого утёса, где надо встретить семь закатов, а её собрат здесь — лишь ветер…

Её, молодое красивое создание, способное привести в мир себе подобных, умерщвляют по такому нелепому и глупому поводу, которому изумится всякий, обладающий здравым смыслом; и ещё более погрузится он в трясину абсурда, если прознает, что она согласилась с таким приговором добровольно…

«Взять и разоблачиться, оставив всё за хвостом? О, нет. Я — Ашаи; таковой родилась, таковой и останусь. Прости меня, мама; прости меня, Амон. Вам будет печально, но как мне иначе? На чём будут стоять мои миры, если я оставлю саму себя; как может волить безотважная Ашаи? Да, я слишком горда, если будет угодно».

Она вынула сирну из ножен и начала царапать на стене своё.

«Мне суждено служить во славу всех Сунгов. Было. А теперь? Теперь да, теперь я гибну во славу всех Сунгов, ибо сама — Сунга. Да ведь это всё — искусственность, имя, даже хуже — номен; это то, чем нарицают, не более. Номен — слово, не более; но сколь сильное слово, что ради него погибают».

Остановилась ненадолго, потрясла рукой — чтобы царапать по твердому камню, требовались усилия.

«Нет, наверное, они знают, что я украла книгу», — пришла к выводу, скалясь от отвратительного скрежещущего звука. — «Дааа, тогда Арасси может заиметь неприятности, ведь книга теперь у неё. Я ж её попросила вернуть. Вот глупость».

Она начала плакать, потому что Арасси всегда была её самой лучшей, самой близкой подругой, и если что доверялось самое-самое, то только ей, никому иному. Быстрое, небрежное прощание так впечатлило Миланэ в самом худшем смысле, что она даже не сразу осознала, что к чему, и не приняла боль в сердце. Этот лёгкий взгляд, это вспорхнувшее прощание — и всё?

Слёзы мешали видеть то, что она писала на стене. Впрочем, дело почти сделано.

На стене осталось: «Амон».

— А я тебе признаюсь: никого не любила так, как тебя.

Миланэ сама не понимала, почему так. Как только вспоминала о нём, так сразу брала истома.

— Буду к тебе приходить во снах.

Подошла к столику, бросила на него со звоном сирну, потом вышла на крошечный, полукруглый, каменный балкончик с видом за озеро и села прямо на пол в углу, так что ей остался для обзора лишь кусочек неба, да и тот не видела, потому что обхватила голову руками, крепко прижав уши, и глядела в пол.

«Если бы он сейчас понял, что со мной, прилетел сюда, вскарабкался по крутой стене и сказал мне, дрожащей, идти с ним, то… дааа! Вот тогда я бы убежала. Вот именно тогда. Я бы сдала всю свою волю ему, ему одному, он бы мне говорил, что делать и что не делать, а я только бы смотрела на него снизу вверх, говоря: “Да. Да. Да”. Я бы делала что угодно. Я бы забыла своё имя, но шла за ним. Я люблю тебя, Амон. О, как жаль, что не могу больше придти к тебе в сновидении — времени больше не осталось. О, представь себе, как бы мы вместе приехали ко мне домой, в Андарию, ты бы познакомился с моей мамой; мы бы шутили, сидя за столом, ты был бы остроумен, а я бы тобой гордилась, мама была бы довольна, сияла и хлопотала вокруг, и кто-то бы пустил шутку о том, что пора уже разрешить замужество для Ашаи-Китрах, на что ты бы серьёзно ответил, что мы и так будем вместе, ничем не будем обделены, даже больше, и ты ничего не имеешь против моего призвания, оно тебе даже очень по душе, потому что нет ничего сиятельнее величия сестринства, и замужество вовсе не нужно нам, чтобы быть парой, най-най, втай больше того, мы уже хорошо задумались о детях, их у нас будет несколько…»

Маятник мысли качнулся, Миланэ вспомнила о матери.

Род её, по отцу, ничем не блистал. Бесславен род, вообще-то. Когда-то, очень давно, род Нарзаи славился немалым достатком и хорошими добродетелями, но потом, из-за нерадивых отпрысков, скатился вниз и стал ещё одним обычным родом Андарии — без больших пороков и свершений. По матери родословная была иной, со примесью благородной крови, правда, изрядно разбавленной; мать, вообще-то, вышла за отца довольно случайно, и две её сестры, тётки Миланэ, холодно встретили сей брак. Поэтому-то Миланэ знала только родню отца, а родня по матери была практически чужой, поскольку там выросла невидимая стена. Род Нарзаи бы не чтили вовсе, а с матерью и считаться бы перестали, если бы Миланэ не превратилась сызмальства в Ашаи-Китрах; мать рассказала потом, по секрету, что злые языки пророчили ей быстрый уход с тропы; потом болтали, что она-де не попадёт в дисципларий; а потом не пройдёт Совершеннолетие. Но когда она вернулась с дисциплария полноценной ученицей, всяческая родня стала относиться к их семье намного теплее и дружелюбнее, не говоря уже о шуме в родном посёлке. Ашаи в роду всегда считалась очень хорошим, блестящим признаком, особенно в Андарии, где даже троюродный дядя — близкая родня, знаком того, что к роду благосклонен Ваал, а поскольку Миланэ была первой Ашаи-Китрах в роде вообще, то мать очень этим гордилась, равно как и отец…

Тут Миланэ поймалась на мысли, что и дальше, совершенно бессознательно, продолжает считать мужа матери отцом. Нет, папа всегда будет папой… Она называла его так всю жизнь. Но её кровь состоит наполовину из материнской, и наполовину — из совершенно неизвестной, и всё, что она знает о носителе этой крови — имя и несколько скупых слов описания. Многое из того, что она о себе знает — совершенная чушь, половина предков — не её предки, имя её рода, если по-честному, вовсе не Нарзаи…

Она посмотрела на уже ночное небо, которое заволокли тучи.

«Когда мать узнает, может сгинуть от горя», — совсем запечалилась Миланэ. — «Я думаю сейчас о себе, о своей гордости. О своих глупостях в голове, да? Амон переживет, все переживут, но как мама?»

Помотала головой, взяла в ладонь кончик хвоста и начала рассматривать, словно диковинку.

«Я вернусь домой, и все будут тыкать когтем: “Ха-ха, мы говорили, что с неё ничего не получится”. Так и будет».

Снова обхватила голову руками.

Что там, за порогом? Неизвестно. Полный экстремум, пустая неизвестность. Миланэ не хочется заглядывать за порог, потому что это страшно. Есть много взглядов, что там есть. Учение Ашаи-Китрах и вера Ваала говорят, что там есть Нахейм для тех из Сунгов, кто вёл себя хорошо, остальные же просто растворятся в Тиамате. Какой он, Нахейм, никто не знает, но все о нём говорят. Некоторые сестры утверждают, что его можно посетить в сновидении, но большинство относится к этому очень скептично. Вообще, в это почти никто всерьёз не верит. Иные говорят, что душа выходит и начинает бродить по миру, пока совсем не ослабеет; но Ашаи знают, сколь эта выдумка глупа, поскольку душа без тела существовать не может — ими же проверено, в этом сестринство знает толк. Если ты больна или болен, то тебе не получится сновидеть и побродить по миру; только в здоровом теле — сильная душа. Ещё говорят, что бояться нечего: смерть — сон без сновидений, очень-очень долгий, очень-очень сладкий. Не боишься ведь того, что тебя не было целую вечность до рождения. Да, но все забывают, что время летит в одну сторону, и никто не может сказать наверняка, что всё после смерти будет так же, как до рождения.

К сожалению, эти взгляды живой крови однобоки и забавны, так как мёртвые молчат; либо там слишком худо, либо слишком хорошо, либо там пропадаешь навечно. Конечно не надо исключать снов с умершими родственниками и страйю, но сестринству ведь хорошо известно, что всё это — мелькание ума в горе.

— Всё, что относится к телу — бренно и недолговечно. Всё, что относится к душе — нестройно и изменчиво. Всюду такое, что я не могу понять. И что делать? — спросила Миланэ, сильнее прижав к себе колени.

Так она просидела некоторое время; ей чудилось, что кто-то стучит в дверь, слышались какие-то голоса, и это она вовсе не восприняла за добрый знак. Даже отчётливо послышалось, что её зовут по имени. Поэтому она поднялась и на всякий случай подошла к двери, хотя понятно, что никто в Аумлане шуметь не будет, но услышала только глухо удаляющиеся шаги.

Стало плохо, так плохо, аж до боли в животе и тошноты — так давал знать о себе великий страх. Она поняла, что должна чем-то отвлечься, потому пошла и зажгла свечи, чтобы не сидеть в темноте. Удалось не сразу, так как игнимара не хотела приходить — хозяйка была утомлена и придавлена борьбой, усталостью, тоской. Это немного отвлекло. Миланэ осмотрелась, отряхнула пласис от грязи (ведь сидела на холодном, каменном полу), села как подобает Ашаи, и начала безосмысленно листать Кодекс.

Остановилась. Не потому, что нашла что интересное (всё знакомо), а от внутренней усталости.

Часть вторая, «Сентенции о том, кого собою должна являть во всех смыслах благородная Ашаи-Китрах перед добрыми Сунгами»:

Благородно быть доброй ученицей и славной сестрой, а потому пусть каждая из нас:

хранит верность вере и честь Сунгов, сколь имеет в себе сил;

чтит понимание всех вещей мира да их знание;

не будет беззлобной попусту, но тёплой сердцем к своему великому роду;

не знает страха и не знает упрёка перед ликом любых свершений;

помнит о должной скромности и уместном подчинении, потому что всякая Ашаи есть львица…

И тому подобные наставления для всех и ни для кого.

— Славно, — закрыла Миланэ столь знакомый текст.

Предчувствие всё-таки не молчало. Оно говорило, что как-нибудь будет. Что не может быть никак. Что-нибудь да случится. Не будет небытия. Но она ему не верила: в нас всегда сидит страсть утверждать, что всё хорошо, когда на самом деле всё плохо.

* *

Нет, Ваалу-Амалла так не могла. Её вчистую съела совесть.

После заката она быстрым, нервным шагом прибыла в Аумлан, попросив одного из стражей подвезти её на фирране, чтобы быстрее добраться.

Зная, что кой-чем рискует, тем не менее, Амалла решила, что Миланэ надо обязательно сообщить: всё это — жестокая игра, не более. Оставалось надеяться, что она сохранит тайну, успокоится и пройдёт третье испытание, как подобает. А там будет видно.

Вообще, Амалла сильно пожалела, что в своё время связалась узами дружбы с Леенайни; это давало множество выгод, но лишило одного — спокойного сна. Теперь эти узы уже не дружеские; скорее, зависимость и страх что-то менять. Леенайни, ставшая амарах вследствие череды счастливых случайностей, возомнила многое. Леенайни непременно хотела создать круг преданных ей сестёр, как это сотворили многоопытные амарах Айнансгарда и Криммау-Аммау, но избрала для этого самые изощрённые, странные, иногда — откровенно дурацкие методы. Иные амарах делали круг из любви, преданности, чувства сестринства. Леенайни торопилась и пыталась привязать к себе насильно, положив на кон страх, зависимость. Более того, Леенайни пробовала превратить это в некое подобие ордена внутри сестринства, обозвав круг зависимых и полупреданных ей сестёр «Тайнодействующими»; название глупое и претенциозное, чистая калька с движения Тайнодействующих, что существовало много лет назад и полагало, что Ашаи должны очень активно вмешиваться в дела светской власти Сунгов и, более того, прибирать эту власть в свои руки, а это уже мысль на грани вероборчества. Те, былые Тайнодействующие, тихо-мирно прекратили деятельность, знающие говорят — не без «помощи» Вестающих, которым очень всё это не понравилось.

Конечно, «Тайнодействующие» Ваалу-Леенайни — лишь эпигонство по сравнению с прошлыми. Но Ваалу-Амалла, весьма осведомленная о делах и подводных течениях сестринства, понимала, что рано или поздно Вестающие вмешаются, если амарах Сидны зайдёт слишком далеко.

Сомнений нет: Леенайни хочет, чтобы у неё было, «как у них». Это ясно, как день. Но не выйдет. Вестающие — узкая каста, элита в среде элиты, безумно хитрая, коварная и умная, сплочённая. Вот те действительно влияют на светские дела. Вот они действительно имеют огромную власть в Империи. И когда Ваалу-Амалла недавно догадалась, что Леенайни замахнулась на кусок этой власти, создавая свою нестройную клику из самых разных сестёр — по большинству, ещё вчерашних учениц — то ей стало страшно.

Потому в Аумлан она бежала не столько из альтруизма, сколько из эгоистического побуждения: затушить совесть и как-то отмыться от всего, во что успела вляпаться, пребывая в связи с Леенайни и в её Тайнодействующих, куда попала в своё время наполовину от глупости, наполовину из жадности. Она хотела вернуть себе часть спокойных снов.

На её быстрый шаг среди тёмных коридоров Аумлана выглянула одна из старых служительниц — та самая Манзанни.

— Где Ваалу-Миланэ? В какой башне? — потребовала ответа Амалла.

Манзанни почему-то начала считать на пальцах, а потом указала:

— В левофлигельной, второй по счёту.

— Идём, проводишь.

Та с недоумением последовала за сестриной.

Амалла начала стучаться в покой уединения Миланэ. Звук оказался жалким, дробным, ибо двери огромны.

— Миланэ, отвори дверь! Открой!

— Преподобная, она приняла обет молчания, — вмешалась Манзанни.

— Я знаю.

— Она ничего не скажет.

— Я знаю! Миланэ, открой!

— Это может сорвать испытание.

— Я. Знаю.

Стало понятно, что Миланэ не откроет.

Упорство, достойное восхищения!

— Миланэ, послушай. Это я… — она запнулась, потому что хотела сказать «наставница Амалла», но передумала. — Амалла. Всё будет хорошо. Слышишь? Всё будет хорошо. Я уже… выясняла. Всё обойдется. Не переживай.

Выждала, повременила, глядя на недоумевающую и немного рассерженную Манзанни, которая раньше никогда не видела таких трюков на втором испытании учениц.

— Не отвечай, — чуть погодя, сказала Амалла, хоть никто и не отвечал, — тебе нельзя.

Громко и тяжело выдохнув, она ушла прочь от дверей.

* *

Миланэ, сонная и безучастная, незамедлительно открыла дверь Кругу Семи перед рассветом; троекратный, противный стук о железную пластину на дверях, в которую стучали специальной ритуальной сирной с большим набалдашником на рукояти, вывел её из полудремы, которой она предавалась, облокотившись о стол. Она устала и хотела спать, совсем не чувствуя торжества момента, как иные ученицы, полагая лишение сна изощрённой пыткой перед неизбежным.

— Всё ли ты обдумала, ученица?

— Да, наставницы, — облики наставниц сливались в одно большое, малоинтересное пятно.

— Желаешь ли ты стать сестрою-Ашаи, ученица? — торжественно спросила другая.

— Да, наставницы, — блекло ответила Миланэ, еле подавив зевоту.

— Тогда пойдём с нами и Ваал примет тебя.

— Да будет так.

Они молча вышли из Аумлана, чей силуэт в раннем утре казался зловещим и безрадостным. Занимался рассвет, багровели тучи.

Миланэ понятия не имела, куда её ведут — место третьего испытания хранится в тайне. Но в её случае секрет лишь в том, в какое именно из семи Обретений её отведут; именно так именуют круглые, закрытые сооружения, созданные для третьего испытания и только для него. Из сестёр Круга Семи она никого не знала, кроме одной (поверхностно), остальные были из других дисциплариев или на служении; оказалось целых две свободных Ашаи-Китрах. Таких в Империи большинство: воспитанниц дисциплариев всего лишь треть… но эта треть имеет много больше влияния, чем «простые» сестры. Заметно, что свободные держатся чуть особняком.

Сёстры с интересом поглядывали, что переносица у Миланэ окрашена в красное; цвет сильно поблек, пигмент растёкся, превратившись в ярко-кровавые потеки, и теперь Миланэ выглядела скорее устрашающей воительницей древнего прайда, нежели ученицей-Ашаи, заканчивающей обучение последним экзаменом. Но стирать всё это нельзя до самого конца.

Ей не дали насладиться молчаливой прогулкой — местом третьего испытания оказалось ближайшее к Аумлану Обретение, находящееся на небольшом возвышении возле озера. На входе — два воина: они стерегут от посторонних. Вошли в аванзал; кто-то из наставниц подсказал Миланэ пойти переодеться, когда она попыталась вместе с ними в колоннадный зал, в святая святых всякого Приятия, и это было немного нелепо и конфузно. Cразу свернула налево, где находилась маленькая, неприметная комнатка, вход в которую прикрывала щупленькая дверца; её проём инстинктивно заставлял пригибаться при входе.

Оказывается, ей заботливо принесли узел вещей, о котором она уже и напрочь забыла — отлаженный многими сотнями лет порядок предусматривал любую мелочь. Миланэ сняла совершенно всё, переоделась в белую тунику, а из неё выпал северный амулет.

— Ты мой милый, — грустно улыбнулась она, подняв с пола и погладив, словно живое. — Всё меня преследуешь. Зачем только брала тебя у Хайдарра?..

Надевать, конечно, не стала. Велик риск, могут обнаружить сестры Круга, она оскандалится ещё живой. А будет мёртвой — так кто с неё спросит?

— Побудь здесь, пожалуйста.

Бросила его на пласис, который ранее аккуратно сложила.

Страшно не было. Ничуть. Даже подскакивало внутри некое страшноватое любопытство. Вообще, всё стало напоминать театр, абсурд, игру, в которую до конца не можешь поверить.

Вроде как следовало посидеть с собой наедине, вспомнить, что надо; но на месте усидеть невозможно, мысли разбегались. Посмотрела по углам, выглянула в неприютное окно. Потянулась вверх, зевнула, провела руками по талии и бёдрам, топнула лапой, вздернув подбородок вверх. Посмотрела на кончик хвоста — не измарался ли?

Ну, пора.

Сильно возострились чувства, как-то нюх, слух, зрение; она слышала отчётливо, как бьётся сердце и струится воздух, каждый шаг казался длинным, очень длинным и долгим; видела, как сёстры Круга Семи встали в стройный полукруг и смотрят в свете огней-факелов, смешанным с рассветной мглой мира, видела ажурный пьедестал на тонкой ножке, где чаша с сомой, видела ложе в центре залы, похожее то ли на каменный склеп, который делают патрицианские роды, то ли на алтарь варварского божества, которому приносят жертву, и Миланэ подумала, что она очень даже подходит на роль жертвы Ваалу, таковой является по сути, хотя ясно говорится в вере Сунгов, что никаких жертв Ваалу не требуется, ибо Он — дух Сунгов, Он питается совсем иным, Ему нет дела до даров; ложе укрыто простой белой тканью, и на него придётся лечь, когда лапы уже не будут держать, а это пройдёт, сколь известно, четверть часа, максимум — полчаса (для самых крепких телом учениц), а лапы точно не будут держать, ибо сома — жуткое вещество, почти яд, вгоняющий тело и душу в глубокую бездну. Но не только они смотрели на неё, но и Миланэ — на них; её эмпатия обострилась до предела, и она могла бы поведать очень занятные вещи о сёстрах Круга Семи, если бы кто спросил; к примеру, вон эта, по центру, первая среди равных в Кругу, разменявшая шестой десяток, со смешным щербатым носом и почти рыжего окраса, имеет трёх детей, безумно беспокоится, что они ещё не подарили внуков, а к этому Приятию относится с большим, привычным, заученным безразличием. На всех она смотрела безо всякого пиетета, а с чувством, близким к презрению. Это было презрение той, кто отважилась на очень гордый и безрассудный поступок, и Миланэ хорошо ведала, что никакая из них не проходила через такое, ибо все они живы и здоровы, и будут жить-здравствовать далее, когда её, мёртвую, унесут отсюда, чтоб торжественно сжечь.

«Кровь моя, неужели никто, никто не предчувствует? Почему они не видят моей поверженной души?»

Миланэ уже не помнила, как молча преклонилась, как говорила церемонную фразу о готовности к верному служению, а наставницы отвечали, и так далее, и тому подобное; лишь в какой-то момент реальность ворвалась в сознание, когда кубок с сомой очутился в ладонях, и вот она стоит, уставившись на тёмно-зелёную жидкость с хищным поблеском на поверхности, а все сёстры Круга преклонились в криммау-аммау. И теперь. Ей. Надо. Всё. Это. Испить.

Сома прохладна, вязка и приторно-сладка на вкус, следы горечи. Вдруг Миланэ оживила яркая вспышка надежды, пока пила, закрыв глаза и отрешившись от мира: яд не может быть таким… таким… таким простым по вкусу, напоминающим сильно подслащённый, горьковатый травяной чай, только очень густой.

Поставив чашу обратно на пьедестал, Миланэ залихватски утёрлась ладонью, чем, наверное, немало удивила сестёр Круга и встала, выставив левую лапу вперёд и не зная, что делать с собой дальше. Эта часть Церемонии Приятия всегда оставалась для учениц глухой тайной. «Что происходит, когда испита сома?», — вопрос оставался без внятного ответа. Никаких поучений о том, что делать, что говорить, как себя вести после принятия сомы, не существовало.

Конечно, всё куда проще, чем кто-то может себе представить. По тайным канонам, в которые посвящены только сёстры-Ашаи, но не ученицы, следует позволить испытуемой всё, что угодно, как-то: разговоры на возвышенные темы, игру на инструментах, наставления на будущую жизнь, сложение стихов, цитирование классических текстов и размышления об этих цитатах, рассказ поучительных историй... Вот так чинно должно проходить время, пока испытуемая не ощутит явное действие сомы, потом она спокойно уляжется и с умиротворённой улыбкой уйдёт в иное состояние сознания — на встречу с Ваалом.

В жизни же всё происходит куда более плоско, беспорядочно и прозаично. Хоть в состав сомы входит противорвотное, многих сильно мутит сразу после приёма, и сёстрам Круга приходится сдерживать естественное всяческими способами. Многие впадают в беспокойство, некоторые — в панику, потому что в соме очень много экстракта ибоги, а в большой дозе этот наркотик вызывает сначала сильный, неистовый страх и дезориентацию. Но в сому входит не только ибога; жуткое месиво действует самым непредсказуемым образом даже на самых стойких учениц. Огромный праксис показал, что с самого начала надо определить одну-двух сестёр, которые будут сопровождать вход ученицы в тяжёлое наркотическое путешествие, всячески поддерживая и успокаивая её, а остальным лучше буквально встать в сторонке, отвлечься и ждать, пока ученица «уплывёт», вмешиваясь лишь в самые острые моменты. В свою очередь, ученице сразу после принятия сомы прощается практически любое поведение и любые слова.

Миланэ ощутила, как что-то кольнуло в животе. Это очень простое происшествие вдруг вмиг раскрутило полное, неприкрытое осознание: она выпила яд и сейчас умрёт. Во рту вмиг пересохло, сердце ужасающе забилось, от середины груди к голове пошёл жуткий, зудящий жар.

— Мама, зачто мне сделалось? — и её чуть не подкосило от внезапного головокружения.

Сестры Круга с удивлением посмотрели на неё и переглянулись: не ожидали, что сома подкосит Миланэ столь быстро; первая среди равных как раз желала огласить Миланэ, что она имеет небольшое время для любых занятий, разговоров, вопросов.

К ней подошла сестра, и только сейчас Миланэ заметила её яркое отличие — глубоко надрезанное левое ухо с большим, простым серебряным кольцом. Это — древнейший знак «мастериц жизни»: так уважительно называют львиц, что делом судьбы назвали принятие родов, неважно, Ашаи они или нет. Естественно, Круг выбрал именно ту сестру, что больше всех привычна к облегчению страданий самки.

— Ш-ш, не пугайся. Присядь. Разве сома была столь неприятна? — тон её был добрым и благостным. — Ты должна быть отважной, у тебя ведь красная переносица, а это — особый знак, правда?

Миланэ села на краешек ложа, осторожно опёршись ладонями. Потом поглядела на сестру, что пришла помочь; дочь Андарии видела, как серьёзнеет её облик — глаза Миланэ, полные отчаянной мольбы, страха и осознания предрешённости, совершенно поразили сестру.

— Я никогда ничего не боялась.

Она резко встала на ровные лапы и начала ходить вокруг ложа:

— Я хочу, чтобы каждая из сестёр знала: я никогда ничего не боялась. Я не сдамся. Я не сдалась. Судьба хотела, чтобы я пала ниц. Я знаю, что мне суждено.

Сёстры Круга, молчаливые, наблюдали, внимательно слушали. Испытуемая может говорить, говорить многое из того, чего обычно не скажешь. Позволено.

На самом деле Миланэ было безумно страшно; она старалась заговорить свой страх. Но заболтать, спрятать его получалось плохо, Миланэ начало мутить, не столько от сомы, сколько от звенящего, давящего напряжения страха вверху живота. Зоркая сестра-помощница вмиг заметила неладное и сильно сжала ей запястья, потом надавила под подбородком.

— Вдыхай. Выдыхай. Вдыхай. Выдыхай. Так должно быть.

— Не, не должно. Должно иначе, — тихо и сдавленно сказала Миланэ, ощущая давление под челюстью.

— Нет, иначе не бывает. Переживи это, — очень мягко говорила сестра, прекрасно зная, как ученицы в таких случаях ненавидят слово «терпи».

— Мне трудно дышать. Я умираю. Я умру.

Сестра сжала ладонь Миланэ в своей и снова усадила её на ложе.

— Я была честной ученицей. Я недостойна этого, так я не хочу…

Так они сидели несколько мгновений. Плохое самочувствие приходило и уходило волнами. На миг ставало легче, затем — снова кошмар. Сестры Круга, как ни в чём не бывало, отошли в сторонку и завели отвлечённую беседу, окончательно поняв, что сома взяла эту дисциплару крайне быстро и очень крепко.

Миланэ овладела маята: ей хотелось ходить по залу, приложиться лбом в холодной колонне, улечься на пол и кататься, смеяться или плакать. Но железная хватка ладони сестры-помощницы, острый взгляд её глаз не давали; кроме того, она успевала обмахивать её веером и растирать виски, даже брать за мордаху и трясти. Последнее, кстати, помогало лучше всего.

— Пусть львица простит, моей воли… не хватает… у меня ничего не хватает. Я не злюсь ни на кого. Лучше-ка умру Ашаи-Китрах, чем стану безвестной львицей без имени… Я преступница, знаю.

— Дыши. Вдох-выдох. Ты детной ещё не была, тебе туже приходится. Детным легче.

— Покуда львице знамо, что у меня нет детей?.. — туманно улыбается Миланэ, закрыв глаза и качая головой во все стороны; она уже всё, она уже перешла на андарианский диалект — в трудные мгновения мы говорим по-родному.

— За льен могу увидеть. Дай руку, держись.

— Детей никогда не будет. Всё. Дожилась-проигралась.

— Будут-будут. У тебя кровь лёгкая, ты просто разродишься. Двое, львёныш и львёна, сразу двое.

— Лжёшь…

— Дыши, не бойся, — не обратила сестра и малейшего внимания на оскорбление. — Приляг, приляг.

Миланэ покорилась — мир начал плыть-качаться. Волны плохого чувства и страха ставали всё грознее и беспощаднее.

— Наставница пусть убьёт меня…

— Не буду. Сама умрёшь, когда придёт твой час.

— Убей меня сейчас, добрая душа. Сжалуйся, смилуйся… Нет, я не должна так говорить… Ашаи-Китрах не надобна жалость, не нужно презрение. Втай не была бы тут, если бы желала их. Да, да, да.

— Повторяй за мной. Благородны ученицы, и яркая я, ученица. Благородны ученицы, и яркая я, ученица, — сестра-помощница заметила по расстроенному, влажному взгляду Миланэ, что сома направду начала действовать.

Из последних сил дочь Андарии простонала, будто желая в последний раз вонзить когти в трудную гору жизни:

— Благородны ученицы, но ярая я, ученица. Благородны ученицы, но ярая я, ученица. Благородны ученицы, но ярая я, ученица. А потом поеду на Север, и там будут играть мои дети. Мои дети будут играть…

Страдания дисциплары привлекли внимание сестёр Круга; они не стали вмешиваться, но первая среди равных всё-таки подошла, чтобы обозначить участие:

— Что она говорит?

— Метанойя совсем поплыла, — немного удивлённо молвила опытная мастерица жизни, участвовавшая во многих Приятиях.

— А… Быстро что-то.

— Измученная, выстраданная она. Интересно, почему? — задалась мастерица вопросом.

В ответ старшая пожала плечами, мол, всяко бывает.

Тем временем Миланэ начала успокаиваться и утихла на ложе, перестав двигаться; теперь её болтовня совершенно ничего не значила, и даже сестра-помощница не прислушивалась, лишь внимательно следя за её самочувствием.

— Это вовсе не страшно, не страшно, не страшно! Я думала, но оказывается, что плохо, что я…

Пальцы её рук ритмично подрагивали. В какой-то момент сестра испугалась молниеносного движения: Миланэ правой рукой схватила себя за левый бок; движение очень напоминало попытку выхватить отсутствующий кинжал.

— Сказали, что умру, — приглушённо постанывала она. — Мне сказали, что умру.

В конце концов тело Миланэ совсем перестало двигаться, а сама она отправилась в трудное, миражное, сновидческое путешествие, порожденное сомой и ведомое ею же, полное обманов и болезненного.

— Как быстро сразило. И как тяжело. Ещё так не видела.

— Бывает, — снова пожала плечами первая сестра Круга, почёсывая запястье.