Мир тщеславия и разочарований (гет)

Динамик радио разносил по кухне бодрые рождественские песенки, но иногда кряхтел и шипел, прерывая мелодии. Ему как будто не нравилось быть единственным нарушителем натянутого молчания, в котором проходило утро сочельника. Мама возилась у плиты, готовя блюда для маленького семейного торжества в честь Рождества. Я же сидела за столом и гипнотизировала взглядом тарелку с овсянкой. Вскоре на кухню явился мой десятилетний младший брат Ник.

— Ханна! — увидел он меня, и глаза его мгновенно загорелись пытливым любопытством: — Так ты расскажешь мне про «Ночной рыцарь»? Говорят, он такой быстрый, что всех пассажиров обязательно тошнит. Тебя вырвало?

— Ник, — одернула его мать, — я же запретила тебе говорить про этот злосчастный автобус!

— Но, мам! — заныл Ник. — Мне же интересно!

— Не зли меня! Хватит с меня и выходок твоей сестры! Садись есть, и чтобы ни звука от тебя не было! — мама с размаху поставила на стол еще одну тарелку с кашей.

Я тихо вздохнула и понурила плечи. Ник же, усевшись ровненько напротив, не сводил с меня заинтригованного взгляда. Он, как и все дети магов, в особенности мальчики, мечтал однажды лично прокатиться на лихом волшебном автобусе.

Но Ник и не догадывался, почему я не спешила посвящать его в детали своей поездки на «Ночном рыцаре». Он полагал, что причиной моего отказа был мамин строжайший запрет на любое упоминание об этом автобусе. И полагал ошибочно, ибо не знал, что на самом деле никакой поездки не было… А значит, и рассказывать было нечего.

Я обманула своих родных.

Когда вчера поздно вечером отчим увидел меня на пороге нашего коттеджа, вспыхнул грандиозный скандал. Как оказалось, к моменту моего внезапного возвращения мама успела не только отправить сову семье Боунс, но и получить обратный ответ, в котором Сьюзен заверяла, что я остаюсь у неё на все каникулы и что у меня всё отлично. А в самом конце письма была приписка якобы от моего имени, где я передавала всем теплые приветы…

— Как это понимать? — громыхал на весь дом мистер Норрингтон, потрясая кулаком с зажатым в нём письмом. — Что это за шутки?

— Я… Мы со Сьюзен… поссорились, — бормотала я, пытаясь собраться с мыслями. Пытаясь прийти в себя.

Поссорились… Это слово оцарапало мне сердце. Это всё выдумки. Выдумки. Я не ссорилась со Сьюзен. И с Тео мы больше никогда не поссоримся, ведь так?

Стремительная трансгрессия, а потом еще полчаса пешком по темным, заснеженным улицам прежде, чем я наконец очутилась дома. Последние силы покинули меня. Я едва стояла на ногах, и освещение нашей уютной гостиной казалось мне чересчур ярким.

— И ты так оскорбилась, что решила наплевать на осторожность и отправиться домой на ночь глядя? В гордом одиночестве? Вполне соответствует твоему уму, — язвительно произнес Марти. — Кстати, как ты добралась-то?

Я лихорадочно переводила взгляд с одного лица на другое. Побагровевший от негодования мистер Норрингтон, поджавшая губы мама, расплывшийся в ухмылке Марти, охваченный неподдельным интересом Ник…

— На… На «Ночном рыцаре», — нашлась я.

Ник охнул с благоговейным восторгом, но остался единственным, кто воспринял мой ответ с энтузиазмом.

— Что?! А ты в курсе, что кондуктора этого автобуса посадили в тюрьму за пособничество Пожирателям смерти?! — возопил отчим, а затем обратился к моей матери: — Инна, смотри какая у тебя безрассудная дочь!

— Где твои вещи? — сдержанно спросила мама, хотя натянутый её голос почти звенел. Уязвленная очередным упреком со стороны мужа, она смотрела на меня с осуждением.

— Вещи? — переспросила я, не подготовившись и к этому вопросу. — Забыла… у Сьюзен.

— Знаешь, у людей вообще-то есть мозги, и обычно они ими пользуются. Ты тоже как-нибудь попробуй, — издевательски предложил Марти.

И мои нервы сдали. Внутри треснуло что-то, отвечающее за выдержку и самоконтроль.

— Хватит ко мне цепляться! — вспылила я в отчаянии. — Сколько можно? Не нравится, что я вернулась? Так я могу пойти туда, откуда пришла! На улицу!

Я уже развернулась к выходу из гостиной, как меня перехватил за руку мистер Норрингтон.

— Ты пойдешь к себе в комнату! И не надо тут закатывать истерику!

Он грубо выпроводил меня в прихожую к лестнице, что вела на второй этаж. Чувство жуткой несправедливости душило меня, и горькие слезы уже щипали глаза…

В моей комнате было темно и холодно. Я не стала зажигать лампу, не желая рассеивать этот ледяной мрак. Я лежала на кровати, подавленная и уставшая, закрывала глаза и представляла, что я в особняке Ноттов.

Под дверями стоял Ник и безостановочно скулил, упрашивая меня рассказать ему про «Ночной рыцарь». Но я не внимала просьбам брата, его уговоры услышала лишь мама, которая пришла и, должно быть, отругала его, велев идти спать.

Я не хотела разбирать слов ни Ника, ни мамы... Их голоса доносились до меня как-то глухо, словно из тоннеля.

Сквозняк невесомыми струйками витал в комнате. И я будто слышала бархатный шепот Тео, ощущала его мятное дыхание. Он убаюкивал меня, мягко убирая пряди волос с моего лица. Его замерзшие пальцы касались щеки, а потом по следу его прикосновений текли горячие слезы…

…Никогда еще у меня не было таких грустных рождественских каникул. Накликав на себя гнев матери и отчима, я почти безвылазно сидела в своей комнате.

Тикали часы, невесомо колыхались бледно-сиреневые занавески на окнах, на столике неслышно шуршало так и не дописанное письмо для Сьюзен… Комната словно жила своей собственной жизнью, ибо её хозяйка мысленно находилась далеко-далеко.

Образы под закрытыми веками уносили меня в готическое поместье Ноттов. И душу мою саднило неясное предчувствие чего-то такого, что уже как будто случилось, но во что я упорно не хотела верить, предпочитая спасаться от тревоги на затуманенных берегах отрицания собственных догадок…

Вопросы не давали мне покоя, а вероятные ответы на них пугали и заставляли сердце конвульсивно сжиматься. Почему Тео так настойчиво просил меня покинуть особняк? Что я не должна была узнать или увидеть?

Почему он так безоговорочно поддержал требование своего отца? Всегда ли и во всем он с ним соглашается?

Что это была за растерянность в его серо-голубых глазах? И почему потом взгляд его вдруг застлала пелена непроницаемости, как если бы Тео разом отбросил не только все свои сомнения, но и все… надежды?

А его отец? Как он освободился и чем его возвращение может обернуться для Тео? И почему нигде, абсолютно нигде нет новостей о побеге Пожирателей смерти из Азкабана?

Я тысячу раз прокручивала в голове сцену встречи старшего и младшего Ноттов. Тео явно не был возмущен или расстроен, когда увидел отца, скорее наоборот. Казалось, будто он всё это время нуждался в отце и вот, наконец, дождался его...

А еще я думала про сумку с вещами, которую везла домой на каникулы и которую впоследствии забыла у Теодора. Она была маленькая, и в ней не было ничего важного или ценного — лишь пара конспектов, да письменные принадлежности. И собственно сама сумка меня совершенно не волновала. Мне хотелось иного — чтобы Тео использовал её как предлог связаться со мной.

Поначалу я искренне верила, что Тео решит вернуть мне сумку лично. Что он явится к нам домой, обнимет меня, успокоит и прогонит прочь все мои опасения.

Дни проходили, а Тео всё не было, и я стала мечтать о домовом эльфе, который возник бы прямо посреди моей комнаты с сумкой наперевес и письмом от «молодого хозяина» в жилистом кулачке. А остаток каникул тщетно грезила хотя бы о сове с посылкой и записочкой…

Я подгоняла время, желая поскорее очутиться в Хогвартсе, под одной крышей с Теодором. Но время — хитрая штука. Его нельзя торопить, иначе оно сыграет с тобой злую шутку и замедлит свой бег, растягивая секунды в минуты, а минуты — в часы...

В последний вечер каникул Министерство Магии организовало доставку школьников обратно в стены замка по сети летучего пороха. Измотанная бесконечным тревожным ожиданием, я впрыгнула в камин первая, раньше Марти. Прохладные языки изумрудного пламени дарили мне чувство изнеможения и легкости, словно были глотком свежего воздуха для задыхающегося. Затем перед глазами возник уставленный цветами кабинет профессора Стебль.

— Рассказывай! — Сьюзен подловила меня, когда я выходила из дверей кабинета. Вместе с ней мы отправились в гостиную Пуффендуя. — Потому что я в недоумении! Я тебя выгораживаю, подделываю твой почерк, шлю письмо твоей маме. А через сутки мне приходит загадочный ответ, в котором ты сообщаешь, что к Нотту ехать передумала и что каникулы проводишь дома… И после этого больше ни одного письма! Оно-то, конечно, хорошо, что ты к Нотту не поехала. Но вряд ли ты могла просто так передумать…

Сьюзен не заслуживала того, чтобы я врала ей. И видит Мерлин, как сильно я сама устала от всего этого вранья, но…

— Испугалась. Сама не знаю, почему. Просто испугалась, — очередная ложь слетела с моих губ, растворяя правду в последних лучах заходящего за окнами коридора солнца.

Ночью мне не спалось, а рассвет наступал мучительно медленно…

Начало нового семестра окрасилось в цвета ликования шестикурсников — с утра на специальной доске в общей гостиной красовалось большое объявление о том, что Министерство организует уроки трансгрессии для тех, кому уже исполнилось семнадцать или исполнится до тридцать первого августа. Следуя примеру однокурсников, я расписалась внизу объявления, выражая тем самым свое желание посещать эти занятия.

Ребята с восторгом предвкушали, как научатся волшебству пропадать и появляться в новом месте, а я вспоминала руку Пожирателя смерти, железными тисками впивающуюся в мой локоть, и то, как меня продавливало куда-то, прежде чем сквер на востоке города Барнсли не обступил меня своими заснеженными деревьями…

С тех самых пор, как Нотт-старший перенес меня в этот безлюдный сквер, я и не видела Тео… Как же давно!

Тео был мне нужен. Нужен. Очень нужен. Это было как действие дурманного зелья, вызывающего сначала эйфорию, а потом привыкание и зависимость.

Колени мои едва не подкосились — такая бессильная легкость охватила меня, когда я, примчавшись на завтрак в Большой зал, наконец-то увидела Тео. Я судорожно выдохнула, только сейчас осознавая, в каком страхе жила последнюю неделю. В страхе за него, упорно не дававшего знать о себе все каникулы.

Но радость моя тут же испарилась, уступив место беспокойству. Тео сидел за столом Слизерина спиной к пуффендуйскому столу. И я почувствовала, как под кожу по всей длине позвоночника пробирается мороз.

После того, как мы начали встречаться, он всегда садился лицом к столу Пуффендуя и украдкой дарил мне незаметные ухмылки. Такие, которые я очень любила: чуть хитроватые, лишь одним уголком рта.

Я смотрела в его спину, обтянутую черной мантией, сердце в груди замирало в неясной тревоге, а пальцы еле-еле удерживали вилку. Неужели Тео меня избегает?

Повернись, пожалуйста. Найди меня глазами.

Но он так и не повернулся, а вскоре встал и в компании Драко Малфоя быстрым шагом направился к выходу из Большого зала…

— Теодор! — запыхавшись, позвала я, нагнав их в холле. С тех пор, как Тео разрешил называть себя кратким именем, в общении с ним я редко употребляла полный вариант. Но сейчас специально назвала его Теодором, чтобы не выдать Малфою нашу… дружбу.

Парни остановились. Выражение лица Малфоя было недовольным, почти брезгливым, а взгляд Нотта — холодным и нечитаемым.

— Да? — Тео вопросительно изогнул бровь.

— Можно с тобой… поговорить? — бесцветным голосом спросила я, чувствуя, как тело наливается свинцом.

— А что, тебе больше не с кем? — раздраженно процедил Малфой.

Тео, не отводя от меня взгляда, обратился к нему:

— Иди один, Драко. Я тут немного… задержусь.

Малфой подозрительно сощурился, явно не представляя себе, какие дела могут связывать его приятеля с обычной полукровкой из Пуффендуя. Но ушел он молча, все свои мысли оставив при себе.

Из Большого зала в холл выходили ученики. Они спешили на уроки, и никто не обращал на нас с Тео внимания.

— Ты чего такой… хмурый? — непонимающе спросила я, делая к нему шаг. — Это же я…

Он как-то странно усмехнулся, будто с сарказмом, но очень горьким и невеселым. Глядел куда-то в сторону…

— Да я вижу, что это ты… — сказал он, вздыхая, а потом посмотрел на меня: — А впрочем, к чему этот разговор сейчас? Давай вечером встретимся в коридоре в северном крыле замка, около ниши с витражом.

— Ладно… — слабо произнесла я, еле ворочая онемевшим языком.

— Ты же помнишь, где конкретно? — уточнил он. И было в этом что-то жестокое. Ведь он прекрасно знал, что я никогда бы не забыла.

Такое не забывают… Некоторые места навсегда становятся особенными, если связаны с определенными людьми и событиями.

Конечно же, я помнила, как однажды сидела на широком подоконнике в нише с витражом, спрятавшись там ото всех. Конечно же, я помнила, как потом Тео нашел меня и ласково гладил по голове. Конечно же, я помнила, что чувствуешь, когда оживают сокровенные мечты…

— Я помню, — тихо, но отчетливо ответила я.

…Я ждала его долго. На часах было уже почти десять вечера. И в этом долгом ожидании я улавливала шепот обреченности. Обреченная ждать его. Он всегда не там, где я. У него свой мир. А я без него на перепутье, блуждаю в одиночестве, из которого нет выхода.

Когда в дальнем конце тусклого коридора показался его темный силуэт, я уже не могла унять внутренней дрожи. Я обхватила себя руками, колени мои тряслись и подкашивались. Чем ближе Тео подходил, тем сильнее у меня было ощущение, что он обязательно пройдет мимо, что он идет вовсе не ко мне…

— Твоя сумка, — он остановился в шаге от меня и протянул мне мою забытую сумку, и я только сейчас заметила её у него в руках.

Почему же ты не вернул мне её на каникулах, Тео? Почему не пришел ко мне домой? Почему не писал? Ведь я так нуждалась в тебе…

— Спасибо, — поблагодарила я, а потом не выдержала. Сумка выпала из моих рук и шмякнулась на каменный пол. Я кинулась к Тео, порываясь обнять его, прижаться к нему щекой. — Тео… Я не понимаю… Что не так? Что изменилось?

Он не позволил себя обнять, ловко перехватив меня за руки выше локтя. Не было больше мягкой теплоты в его глазах. Лицо не выражало эмоций, словно закованное в маску отчужденности. Такой недосягаемо далекий. Зачем он снова закрывается от меня?

Пока мысли разлетались в моей голове, Тео вдруг проговорил совершенно бесстрастно:

— Нам нужно расстаться… — И голос его мурашками пробежал по моему телу.

Нам. Нужно. Расстаться. Какие-то три глупых слова.

— Что? — с замирающим сердцем переспросила я.

— Я не буду просить понять меня, потому что ты никогда меня не поймешь, — всё тем же ровным тоном говорил он. — И я ничего не стану объяснять, потому что ты будешь ненавидеть меня в любом случае… вне зависимости от моих объяснений. Но мы должны расстаться. Так будет лучше.

Так. Будет. Лучше. Три страшных, оглушающих слова.

— Кому лучше? — дрогнувшим голосом спросила я. И вдруг меня словно осенило. Ударило наотмашь догадкой, за которую я тут же схватилась: — Это из-за твоего отца, да? Это он тебя заставил?

На мгновение маска как будто слетела с его лица, и оно исказилось гримасой измученности.

— Я не могу идти против семьи, — устало отчеканил Тео.

— Но почему? Если любишь, то всё можно! — возразила я, едва не плача.

— А я когда-нибудь говорил, что люблю? — вдруг спросил он.

Он всё еще держал мои руки, стоял надо мной, склонившись, так близко и вместе с тем… на расстоянии, шириною в целую пропасть.

В нем заключался весь смысл моей жизни. Он и был моей жизнью. Без него я растворялась, истончалась, исчезала.

— Не бросай меня, Тео… — шептали мои губы. — Не бросай меня вот так… словно ничего никогда не было…

— А ничего и не было, Ханна. Ты всё сама себе придумала. Я — никто для тебя, ты — никто для меня, и мы должны… отпустить друг друга, — уговаривал он.

— Ты не никто… — я затрясла головой. — Ты не никто, Тео! Я люблю тебя!..

— А я тебя нет, — он сказал это слишком поспешно, отворачиваясь. — Прощай.

Перед глазами всё плыло. Он снова уходил. Нет. Нет. Нет. Он не мог опять уйти. Практически сбежать!

— Я тебе не верю!

Мой выкрик ударом врезался в его спину. Он замер на полушаге.

— Повтори это. Повтори это, глядя мне прямо в глаза, — потребовала я.

И Тео вновь подошел ко мне, остановился напротив. Мои руки сами потянулись к нему, вцепились в рукава его мантии. Он заглядывал прямо мне в глаза. Его серо-голубой взгляд был непроницаемым и замкнутым.

— Я тебя… — он осекся, склонил голову набок, — …не люблю.

Не знаю, сколько прошло времени. Может быть, секунда, а может быть, и час… Время как будто остановилось, а пространство застыло.

А потом Теодор Нотт аккуратно отцепил меня от себя. Я покачнулась. И я чувствовала себя куклой. Жалкой, брошенной куклой.

— Прощай, Ханна. Так будет лучше.

Так. Будет. Лучше. Три слова, выведенные остро-заточенным пером, ярко-алыми чернилами, кровью прямиком из сердца. Три слова, подводящие черту между мной и Теодором.

* * *

«Я тебе не верю!»

Её отчаяние выворачивало ему душу. Её страх сжигал его заживо. Её влажные от слез глаза — это всё, что он видел. Мир сузился до размера этих светло-карих радужек.

Он шел, как слепой, почти на ощупь. Брел в темноте вечерних коридоров Хогвартса, чувствуя, как невыносимая усталость давит ему на плечи.

Сейчас не нужно было держаться гордо. Ни к чему была вся эта показанная надменность.

Он был один. И он позволил себе ссутулиться, прогнуться под тяжестью… навалившейся пустоты.

Он так и не дошел до стены, преграждавшей вход в слизеринскую гостиную. Он остановился где-то на полпути, в мрачном подземном коридоре, и уселся прямо на холодный пол, прислонившись спиной к ледяному камню…

Его сердце дрожало.

А её сердце он только что разорвал в клочья.

Конечно, она тебе не верит. И ты — идиот, если думаешь иначе.

Господи, почему это оказалось так сложно? Просто отпустить её. Ведь это правильно. Единственное правильное решение — отпустить её. Отдалить от себя, вычеркнуть её… отовсюду. Из головы, из мыслей, из… себя.

Она никогда его не поймет. Она никогда не примет его таким, какой он есть. Она захочет изменить его — и она уверена, что это возможно. Что достаточно будет одного его желания.

Не будет достаточно, Ханна. Мои желания вторичны. Меня приговорили презирать и ненавидеть их всех: маглов, грязнокровок… И мне не свернуть с этого пути.

У меня есть отец и долг перед ним. Темный Лорд не терпит предателей. И нам с отцом нельзя оступиться…

А любовь — это непозволительная слабость. Любовь не дает преимуществ, а лишь обременяет страхом потерять того, кто стал тебе слишком дорог.

Из любви надо выпутываться. Не поддаваться действию её опьяняющего яда, не верить искушающему шепоту надежды. Потому что любая надежда — это обман, сказка для опрометчивых романтиков. И чем раньше принимаешь эту истину, тем меньше боли испытаешь потом.

И я так виноват перед тобой, Ханна. Моя маленькая, милая Ханна. Я отпустил тебя так поздно. Я подпустил тебя к себе так близко. И теперь тебе будет так больно со своими обломанными крыльями. Ты будешь ненавидеть меня за ту лживую надежду, что я не имел права тебе дарить, но подарил, чтобы потом отобрать… И пусть. Пусть.

Лучше ненавидь меня, чем люби. Так чисто и преданно, так прекрасно и сильно. Я боюсь такой любви. И не хочу, чтобы ты сгорала для меня, напрасно и бессмысленно.

Тьма ночи расползалась вокруг Теодора, принимала его в свои текучие сети. Он опустил веки, проваливаясь куда-то в полузабытье.

Его душа истекала её слезами. Он чувствовал их соль на своем языке. И он практически слышал её всхлипы.

Она плачет сейчас.

Где-нибудь, подтянув к себе коленки, уткнув лицо в ладони…

Ему хотелось туда — в это «где-нибудь». Обежать все закоулки замка и найти её. Она светлый лучик солнца и она отдает свое тепло слишком беззаветно. Её нужно оберегать. Защищать от всего: от алчных и жестоких людей, от жуткой правды, от её же собственной самоотверженности, от темноты…

Сердце его сжалось. Если Ханна не нашла в себе сил добраться до своей гостиной, то, скорее всего, она сейчас так же, как и он, окружена темнотой ночи и холодом пустынного коридора… Ему стало по-настоящему страшно за неё. Так же страшно, как тем вечером в поместье, когда неожиданно вернулся его отец и буквально вырвал Ханну из рук растерявшегося Теодора.

Он помнил тот вечер с болезненной четкостью. Каждый штрих, каждый кадр.

«Вряд ли она умеет трансгрессировать, — стучало тогда в сознании Теодора. — Господи, хоть бы она смогла сосредоточиться… Хоть бы отец крепко её держал».

Сам Теодор держал бы её так крепко, что наверняка у неё остались бы синяки. Но держал её не он. Ибо он остался в гостиной. Сидел на диване, сжимая руками пульсирующую от мыслей голову. Десять минут прошли в мутном ожидании, а потом из прихожей раздались шаги. Когда отец переступил порог гостиной, Теодор нервно вскочил на ноги и, поколебавшись долю секунды, отрывисто спросил:

— Тебя отпустили… или ты сбежал?

Вариант с побегом претил Теодору своей унизительностью. Неужели отцу — чистокровному магу — пришлось сбегать из тюрьмы, словно преступнику? Версия с официальным освобождением, безусловно, была лучше, но с трудом верилось, что отца могли просто так освободить. После ареста отец потерял власть, а фамилия Нотт — уважение. Министерство, возглавляемое Скримджером, не пошло бы на такое.

Одно было ясно: и в первом, и во втором случае замешан Темный Лорд. Либо он организовал побег, либо действовал через каких-то скрытых сторонников в правительстве. И, конечно, Темный Лорд не затеял бы этого, если бы у него не было каких-то планов…

Теодор в выжидающем напряжении смотрел на отца, отмечая для себя, каким тот стал исхудавшим и издерганным.

— Отпустили, — хмыкнул отец.

И, видимо, на лице Теодора явственно проступило недоверие, послужившее причиной последовавших подробностей:

— В Визингамоте есть парочка наших людей. Адвокатам лишь нужно было напирать на то, что во время погрома в Министерстве никто из нас не применял никаких непростительных заклятий. По сути, против нас были лишь слова мальчишки Поттера, да метки на руках. Из конкретных обвинений — только незаконное проникновение в закрытые залы Министерства. Почти семь месяцев отсидки как раз и компенсировали это преступление, — торопясь, рассказывал отец. — Но выпустили не всех. Только тех, кто оставался на свободе после Первой Магической Войны. Меня, Крэбба, Гойла. А вот Люциус Малфой всё еще в тюрьме. Темный Лорд очень гневается на него… Но к лету на свободе будут все схваченные Пожиратели. Темный Лорд сейчас занят обдумыванием плана побега для них, а также поиском способа добраться до Скримджера…

Он замолчал, оборвав свою сбивчивую речь, перевел дыхание, делаясь вдруг крайне серьезным.

— Теодор, послушай, — отец подошел совсем близко, так что Теодор видел его мечущийся взгляд. — Сегодня я был у Темного Лорда. Он настроен решительно. И я хочу, чтобы ты уехал в Хогвартс. Про сына Малфоя ходят определенные слухи, якобы сам Темный Лорд поручил ему некое невыполнимое задание... Наказал Люциуса через его сына. Я хочу уберечь тебя от чего-то такого. И поэтому ты должен быть в школе. Ты еще не готов расплачиваться за мои промахи. Я отправил Снейпу сову сразу же, как вернулся в поместье и услышал от Лерома, что ты приехал домой на каникулы. Я попросил Снейпа организовать связь камина в его рабочем кабинете с одним из каминов поместья. Думаю, ответ придет к утру, и тогда ты без промедлений отправишься в школу.

— Я-то отправлюсь, — скептически отозвался Теодор, — но ты же понимаешь, что когда-нибудь мне все равно придется…

— Придется, Теодор, придется… Но сейчас ты должен быть в школе. Там до тебя никто не доберется.

Отец стоял перед ним, и Теодор улавливал отголоски обреченности, опутывающие их обоих, слышал лязг сковавших их цепей. Теодор давно знал свое предназначение. Но вот представлял себе всё это по-другому. Когда-то, совсем еще мальчишкой, он полагал, что быть на стороне Темного Лорда — это быть на стороне силы и могущества. На стороне, которая неминуемо победит и установит новые порядки в магическом обществе: волшебники смогут выйти из тени, им не нужно будет больше прятать свою магию в угоду маглам, а маглорожденные начнут вести себя скромнее, понимая, что им никогда не стать ровней чистокровным.

Но сейчас Теодор смотрел на собственного отца, запуганного и жалкого, и как никогда отчетливо понимал, что в их с отцом случае быть на стороне Лорда — это обязанность. Не было даже иллюзорности выбора или свободы. Была лишь покорная преданность, черпавшая свои истоки в… страхе. Темный Лорд не простил своим приспешникам, что после его исчезновения они обеляли свои имена, убеждая суд, что действовали под заклятием Империус.

И в глубине души Теодор не мог не признавать, что прежний мир — мир без Темного Лорда — нравился ему больше. Тот мир был спокойным. В том мире он мог бы быть с Ханной Аббот.

— Папа, а как та девушка, с которой ты трансгрессировал? С ней всё нормально?

— Ты переживаешь за неё? Она тебе так важна? — резко спросил отец, но вместо ответа наткнулся на молчание, ибо Теодор не собирался делиться с ним настолько личным. — Она хоть чистокровная?

— Чистокровная… — раздосадованно соврал Теодор.

— Нормально с ней всё, — хмуро изрек отец. — Но Теодор, подумай, надо ли тебе сейчас люди, которых нужно оберегать? Любые привязанности сейчас будут лишними.

Оберегать — какое точное слово. Ханна такая хрупкая. Её нужно оберегать.

Той ночью Теодор не пошел спать в свою комнату. Он долго сидел в кресле у камина в гостиной особняка и задумчиво смотрел на танцующий огонь. А потом взгляд его случайно зацепился за предмет на каминной полке…

Это была небольшая женская сумка на длинном ремне. Забытая ею сумка. Было нечестно копаться в ней, но Теодор не смог удержаться и, потянув за молнию, открыл ее. Внутри были пара тетрадей, пергамент, чернильницы, перья, перчатки… А на самом дне обнаружился маленький флакончик духов. Теодор опустился на колени перед камином, откупорил склянку, вдохнул аромат, незнакомый и приторно сладкий. Ханна не пользовалась этими духами. Да ей и не нужно было. Она и без них пахла цветами…

Да. Она — цветок. И её нужно оберегать. И в первую очередь — от меня самого.

К ремню сумки был приколот круглый желтый значок с изображением барсука — символа её факультета. Раньше Теодор смотрел на Пуффендуй едва ли не с насмешкой, а все «барсучата» казались ему недалекими болванами. Ханна сломала этот стереотип. Теперь он знал, что пуффендуйцы просто-напросто… добрые.

Теодор аккуратно отцепил значок и спрятал к себе в карман. На память.