Собор Парижской Богоматери – Хогвартс версия (джен)

Впрочем, что бы ни означало слетевшее с губ Джинни слово, адресовано оно было не лохматому герою, а скромно стоящей в уголке слизеринке. Во всяком случае, это сразу заметил Малфой, и тут же рассудил, что никакой опасности со стороны презренного рыжего горбуна его великолепной Эсмеральде не угрожает. Однако тот факт, что Уизли все-таки отвязали от колеса и теперь ничто не мешало ей набросится на Гарри и задушить, его слегка настораживал. Однако, похоже, девушка ни о чем таком не думала — сев все на том же колесе она распростерла руки к своей возлюбленной (не Эсмеральде, разумеется) и запела:

— Belle –

Она танцует, чтобы птицей улететь… — на этом месте Пенси стала растерянно озираться, потому что почувствовала беспокойный взгляд подруги на себе, и на её щеках появился румянец, который никак не вписывался в образ холодной слизеринки, поэтому нужно было срочно что-то предпринять.

— Сквозь волны платья разглядел я тонкий стан,

О чем ещё теперь молиться мне богам? — проникновенно продолжала Джинни, а Пенс уже подыскивала себе более укромное местечко, чтобы никто не заметил, что она смущена как третьекурсница увидевшая студента из Дурмстранга. Да, Гермиона Грейнджер сейчас поняла бы её как никогда, но Пенси не собиралась делиться с режиссёром своими переживаниями — у неё были дела поважнее… Хотя еще минута, и искать укрытие не придется ¬— пользуясь тем, что всеобщее внимание было приковано к сцене, близнецы на заднем плане уже развешивали по комнате омелу.

— Кто

И жизни не достоин, пусть же он умрёт, — Джинни оглядела присутствующих так, словно кто-то из них и правда прятал за спиной булыжник с целью швырнуть его в ее ненаглядную Паркинсон. В толпе если и были те, кто хотел что-то в кого-то швырнуть, то только Малфой и только в Поттера, за то, что тот как загипнотизированный таращился на Джинни, и, кажется, вообще не понимал, что все её слова к нему не имеют ни малейшего отношения.

– O Люцифер!

Позволь к её мне прикоснуться волосам…

Паркинсон уже прятала лицо в ладонях, когда Джинни замолчала. Будь её воля, она бы прямо сейчас подлетела к той и расцеловала на глазах у всей труппы. Но репетиция шла дальше, и нельзя было позволять чувствам помешать актерскому мастерству.

Поттер так и стоял, чуть ли не открыв рот, посреди «сцены» и осмысливал услышанное. А Малфой проклинал судьбу за то, что сейчас не его партия, а партия Снейпа.

Однако Зельевар не спешил. Аккуратно положив свой судьбоносный блокнот на подлокотник кресла, в котором он восседал всю репетицию, он встал и медленно направился к Поттеру. Свидетели этой сцены впоследствии стали называть то, что произошло с героем «детектором Снейпа». Как только профессор попал в поле зрения Гарри, тот моментально вышел из оцепенения, в которое его ввергла песня Джинни, отступил на несколько шагов назад, принял крайне серьезное выражение лица и отвел взгляд куда-то к окну, всем своим видом показывая свое негативное отношение к предстоящей партии.

Снейп мрачно посмотрел на него. Что поделаешь, Поттер никогда не отличался особой вежливостью, так что ожидать чего-то другого от него и не стоило. Поэтому, сделав вид, что не заметил его странного поведения, профессор обратился в пустоту:

— В ней

Чтоб помешать мне обращаться к Небесам? — надо сказать, что Поттер с живым интересом перевел взгляд на Снейпа и снова стал впадать в некоторое оцепенение. Не потому что слова снова звучали лестно, а потому что он никогда в жизни не мог представить, что из уст мрачного профессора Зельеварения они могут звучать настолько красиво. Хотя «красиво», пожалуй, не слишком подходящий эпитет. Скорее сильно, словно Снейп пел не о любви, а о рецепте зелья, который все должны запомнить в обязательном порядке.

– В ней первородный грех, а значит, грешен я.

Та на себе несёт за всех, похоже, крест… — услышав про «девушку для развлечения», Малфой чуть не задохнулся от возмущения, позабыв даже о том, что это поет не какая-нибудь Уизли, а его декан, крестный и по совместительству любимый преподаватель. Даже он не имеет никакого права так отзываться о Поттере, каким бы придурком он не был. Малфой обратил свой взор к Гермионе, намекая на изменения текста, но режиссер была полностью поглощена созерцанием и прослушиванием партии Фролло. Который, к слову сказать, уже заканчивал:

— О Нотр-Дам!

В калитку сердца Эсмеральды постучать…

Не выдерживая никаких пауз, Драко вылетел на сцену и чуть ли не сбил несчастного зачарованного Поттера с ног. Тот несколько раз хлопнул глазами и вопросительно уставился на своего Принца, а тот, в свою очередь, с отнюдь не наигранным отчаянием взирал на цыганку. С отчаянием потому, что, во-первых, по роли было положено сомневаться в своих чувствах, а во-вторых, потому что вот уже несколько минут внимание героя приковано не к величественной персоне Драко Малфоя, а ко всяким горбунам да священникам. И чтобы раз и навсегда показать всем кому на самом деле принадлежит сердце Эсмеральды, Малфой начал свою, очень откровенную партию:

— Взгляд

Может быть она ещё невинной? — пропев это, слизеринец и правда с подозрением посмотрел на Гарри, словно оценивая его взглядом. Под этим взглядом бедный герой смутился совсем, из-за чего вынужден был отползти от Малфоя на безопасное расстояние.

— Я

Под этой юбкой самых радужных цветов, — донеслось вслед, и Гарри чуть не запутался в собственной мантии. А потом поблагодарил небеса за то, что Гермиона не заставила его надевать платье на репетиции, иначе бы Малфою точно удалось разглядеть под цветастой юбкой «чудеса». От подобных мыслей Поттеру стало совсем нехорошо, а его щеки стали напоминать цветом очень спелый томат. Но Драко, похоже, это не волновало, он был преисполнен желанием донести до всего мира свои чувства и планы на будущее.

Кстати о будущем. Будущая невеста Феба тихонько появилась на сцене и робко приблизилась к Малфою. Невилл невольно напрягся, а Гермиона вынуждена была переключить свое внимание со сцены на любителя-вырубать-Малфоев-цветочными-горшками, чтобы он снова не покусился на невинную (не совсем, конечно) жизнь хорька.

— Моя невеста, за измену ты прости,

Пусть даже мне потом сто лет гореть в аду! — обратился Малфой к Луне, а она очень профессионально изобразила на лице грусть и разочарование, –

— O, Флёр-де-Лис,

Будь я не я, сорву цветок её любви!

Луна отступила назад, продолжая все так же горестно смотреть на Малфоя, словно он и вправду был её женихом. А в это время все трое отчаянно влюбленных (кто во что, правда), сгрудились вокруг и без того почти что обморочного Поттера и затянули стойным хором:

— Я видел ангела в цветном цыганском платье —

Эсмеральда…

После окончания песни в комнате на минуту повисла гробовая тишина. Все трое исполнителей заподозрили что-то нехорошее. Что-то странное. Что именно — они понять так и не успели, потому что все их мысленные рассуждения заглушили аплодисменты, и все остались довольны. Паркинсон наконец смогла подобраться к Джинни и одарить её поцелуями, Малфой наконец был удостоен полного внимания Гарри, Снейп, наконец, был просто доволен тем, как прошла репетиция, а близнецы Уизли — без всяких наконцов — были очень довольны развешенной всюду и везде омелой, розами и плакатами с компрометирующими фотографиями всех парочек из труппы. Откуда они взялись было загадкой, но еще большей загадкой стала фотография, на которой Блейз и Гермиона о чем-то шепчутся в коридоре. Шепчутся — мягко сказано. По лицу Блейза видно, что он говорит Гермионе комплимент, а по лицу той — что ей этот комплимент очень, очень, очень и очень нравится. Разглядев фотографию получше, участники репетиции обернулись к режиссеру, но ни её самой, ни исполнителя роли Клопена в комнате уже не было. Равно как и самой большой и красивой веточки омелы.