Мир тщеславия и разочарований (гет)

Когда-нибудь каждый из нас задумывается о том, что бы с нами было, если бы в какой-то момент нашей жизни мы поступили иначе. И, как правило, такому обдумыванию чаще всего подвергаются те эпизоды, которые связаны с неудачами, ошибками и разочарованиями… То есть с тем, что хотелось бы исправить или чего хотелось бы избежать.

И вот ты сидишь, склонившись над осколками собственной жизни. Осколки эти все с острыми, как лезвие бритвы, краями. И из них можно даже попытаться сложить что-то цельное, да вот только вряд ли получится. Осколки эти до крови ранят пальцы. И собрать свою жизнь по кусочкам оказывается слишком сложным заданием.

И все, что тебе осталось, это вспоминать прошлое. Прошлое, в котором ты оступился. В котором шел на поводу у эмоций. В котором предпочитал не видеть очевидного… Прошлое, в которое не вернуться и которое не изменить.

…Вначале мне казалось, что я умру. Что сердце просто не выдержит всей этой боли. Оно тряслось так лихорадочно, что практически выпрыгивало из груди. И мне хотелось поймать его в ладонь, сдавить и успокоить.

Я разучилась засыпать и стала бояться ночей. Но ночи наступали, желала я того или нет. Они разливались мрачным океаном, и я тонула, захлебывалась в своих чувствах, в своем отчаянии.

Я теряла себя, точнее то, что от меня осталось. Я много плакала, и каждая пролитая слезинка еще больше истончала меня…

Сьюзен не лезла с расспросами. Я сказала ей, что навсегда разочаровалась в любви, и она удовлетворилась таким ответом. По крайней мере, до поры до времени. Сьюзен всегда была хорошей подругой и умной девушкой. Она, конечно же, прекрасно понимала, кто стал причиной моего разочарования. Понимала она и то, что сейчас лишние разговоры на эту тему будут для меня слишком болезненны.

Дни проходили, и на место истерикам пришли апатия и отрешенность. Я все также не могла нормально спать по ночам, но теперь, подолгу лежа в темноте, я слушала свои мысли смиренно и покорно.

Мне с детства говорили, что время лечит. Это неправда. Просто со временем стирается четкость и сглаживается первоначальная острота. Время отбирало у меня Теодора. Оно превращало мое прошлое в мираж. Иногда мне казалось, что всего этого и не было. Ни моей провальной попытки попасть в сборную факультета по квиддичу, ни опасных поисков фамильного кольца в библиотеке, ни прекрасной ночи в больничном крыле, ни сверкающего заснеженного сада... Вообще ничего из того, что произошло со мной за последние месяцы. Целый кусок жизни просто взял и выпал куда-то.

Я забывала прикосновения Теодора. Я смотрела на себя в зеркало и уже не верила, что его губы когда-то целовали мои…

Часто я ловила себя на том, что неподвижно смотрю в одну точку. Мне не становилось легче, и дыра внутри не делалась меньше. Потому что такие огромные дыры никогда не зарастают.

Время не лечит. Оно учит жить с болью в сердце и пустотой в груди.

К февралю я скатилась по всем учебным предметам. Меня даже вызвала к себе декан Пуффендуя профессор Стебль. Она заботливым тоном говорила, что хотя на шестом курсе и не сдают ни СОВ, ни ЖАБА, это все равно не повод расслабляться, и что-то еще и еще… А я не слушала её, думая о том, как замечательно было бы вовсе не ходить на все эти уроки. Особенно на заклинания и защиту от Темных искусств, которые вместе со мной посещал и Нотт…

Соврал ли он, когда сказал, что не любит? Любил ли он меня вообще когда-нибудь? И хотя бы в половину так же сильно, как всегда любила его я? Уже было неважно. Он принял решение, он оставил меня. У него были на это какие-то свои веские причины, которые он не захотел мне рассказывать.

Иногда наши взгляды случайно пересекались, и я знала, что в такие моменты смотрела на него абсолютно подавленно. Он не мог не понимать, как сильно мне его не хватает… Вот только я никогда не была центром его жизни. Я не нужна была ему так, как он был нужен мне. Я цеплялась за него слишком долго, растворила себя всю в нем без остатка… А он спокойно мог обойтись и без меня.

Идти вперед сложнее, чем стоять на месте и смотреть назад. Я не умела преодолевать сложности, я смотрела назад.

Изменила ли бы я прошлое? Думаю, что да. И я бы начала с самых истоков своей печальной любовной истории. Я бы сделала все, чтобы попросту не сдвинуть с места наши с Теодором отношения. Чтобы он так навсегда и остался для меня несбыточной мечтой — недосягаемым мрачным слизеринцем с задумчивыми серо-голубыми глазами.

Мечты редко сбываются, а чаще не сбываются и вовсе. Моя сбылась, но быстро растаяла. Хрупкая грёза, иллюзорное счастье, сладкий обман. Ледяные капли реальности смыли всё хорошее, но такое недолговечное... Взамен же — только боль, пустота, безнадежность. И одиночество, абсолютное и поглощающее. Одиночество, к которому вновь надо было привыкать.

Порою, когда от боли становилось невозможно дышать и слезы текли из глаз сами собой, а любое общество тяготило, я приходила на поле для квиддича, на нашу с Тео трибуну. И иногда я… действительно ждала его. Почти верила, что он придет. Но тучи плыли над стадионом, а ветер трепал мои волосы и напевал тоскливую песню с грустным концом.

Случалось, что я думала об отце Теодора. Я по-прежнему считала, что Нотт-старший сыграл некую роль в решении своего сына расстаться со мной. Я терзалась мыслью, что, наверное, должна была кому-нибудь рассказать о его освобождении из Азкабана. Ну, хотя бы Гарри Поттеру. Но почему-то так никому и не рассказала. Может быть, я молчала ради Тео…

Жизнь превратилась в смазанное блеклое пятно. Это было похоже на то, как будто я потерялась в густом тумане и медленно бродила по кругу. Каждый день тянулся медленно, но оглядываясь, я понимала, что время летело, ускользало от меня. Каждый день я покидала спальню, сливалась с толпой школьников, что-то делала, что-то говорила.

А потом наступила незаметная для меня весна.

…Серые тучи застилали волшебный потолок Большого зала Хогвартса. Шел урок трансгрессии. Шестикурсники равномерно распределились по всему залу. Перед каждым учеником лежал тренировочный обруч, в центр которого надо было трансгрессировать.

— Приветствую вас на очередном практическом занятии, ребята. Ровно через месяц, двадцать первого апреля, состоятся финальные испытания, — вещал тоненький министерский инструктор Уилки Двукрест. — Времени осталось мало, поэтому соберитесь, настройтесь на результат, а главное — поверьте в себя.

С трансгрессией, как, в общем-то, и с другими вещами в моей жизни, у меня не ладилось. Все мои попытки заканчивались тем, что я отрешенно глядела в пространство в середине обруча, и перед внутренним взором моим растекались непрошенные воспоминания про поместье Ноттов…

— Итак… Нацеленность. Настойчивость. Неспешность, — напомнил Двукрест основополагающие принципы успешной трансгрессии. — По моей команде… Раз! Два! Три!

Как обычно, удача сопутствовала далеко не всем школьникам. Большинство, и я в их числе, не сдвинулись с места. Некоторые, глупо покружившись на месте, позапрыгивали в свои обручи. Какого-то когтевранца расщепило, и оба его уха остались висеть в воздухе в паре метров от собственного владельца. После того, как бедняге оказали помощь, Двукрест призвал всех ко второй попытке:

— Сконцентрируйте все ваши помыслы на стремлении попасть в нужное вам место! Впустите в свой разум сосредоточенность и настойчивость! Ищите путь туда, где вы сейчас хотите оказаться! Раз! Два! Три!

Большой зал наполнился привычной суматохой. И вдруг — хлоп! И в центре моего обруча возник… Теодор Нотт. От неожиданности я отступила на шаг назад.

— Я… — запнулся Тео. Он выглядел растерянным и удивленным.

Раздавались глухие хлопки трансгрессии. Кого-то опять расщепило. Кто-то кричал. Кто-то радовался… А мы с Тео стояли друг напротив друга, и все звуки исчезали куда-то.

И в какой-то момент стало казаться, что во всем мире нас только двое…

Это слишком прекрасно, и мир, где есть «мы», никогда не сбудется. Это вновь слишком близко, несколько мгновений — и мне опять надо учиться жить без тебя. И в этом вновь слишком много безнадежности. Но, пожалуйста, просто постой так еще немножечко, ведь это всё, чего мне так хочется…

— Извини, — словно опомнившись, тихо сказал Тео. — Случайно вышло…

С едва уловимым промедлением он шагнул из моего обруча и отправился в другой конец Большого зала. Туда, откуда переместился ко мне. Проводив его взглядом, я с бессильным вздохом закрыла глаза.

Почему-то стало сложнее от мысли, что, возможно, я небезразлична ему, но он все равно меня отвергает.

* * *

Теодор однажды сказал мне, что наступление совершеннолетия ничего не меняет. Он был прав.

Пятнадцатого апреля мне исполнилось семнадцать. Я осталась прежней — ранимой и грустной девочкой, которая всю жизнь мечтала о настоящей любви. Мечтала сильно-сильно. И обожглась сильно…

Иногда я задавалась странным вопросом: почему я появилась на свет именно весной? Ведь мне больше подходила осень, со всей её пасмурной меланхолией и сыростью. И тем не менее это была весна — сезон романтики, нежности и вдохновения. Пора года, когда особенно тяжело приходится тем, кто… одинок.

Мне желали любви. Улыбались и добавляли: «Ведь весна же!» Они не знали, что любви во мне было в избытке. Одна только Сьюзен пожелала мне того, чего действительно не хватало:

— Сил тебе, Ханна, и оптимизма. Знай: всё будет хорошо. Ты только поверь в это.

Сломанные куклы смотрят на мир лицами-масками и послушно кивают, притворяясь, что верят в сказку о том, что всё будет хорошо. Ведь жизнь течет, продолжается. И никому не объяснить, что твои раны не лечатся. Никто не поймет.

Мне было сложно среди людей. А день рождения неминуемо влек за собой концентрацию повышенного внимания, заставляя сожалеть о свойственном многим пуффендуйцам дружелюбии. Каждый считал своим долгом поздравить меня.

Ах, если бы только все забыли о моем дне рождения!

К вечеру я устала изображать вежливую приветливость. Я выскользнула из общей гостиной и отправилась в совятню. Пустые трибуны, широкие подоконники в безлюдных коридорах, ветреная совятня — меня манило в такие места, ибо от одиночества можно спастись только в одиночестве.

Совятня была пристанищем не только для сов и филинов, но и для сквозняков. Птицы копошились на своих жердочках, хлопали крыльями, крутили головами. Ветер шевелил валяющиеся на полу прутья соломы и ветхие обрывки от упаковок совиного корма.

Я остановилась напротив одной из школьных сов, большой и серой. Своей совы у меня никогда не было. Я смотрела на птицу, её круглые глаза-бусинки внимательно изучали меня. Сова протянула лапку.

— У меня нет письма, — тихо призналась я птице. Та ухнула и убрала лапку. — Я не знаю, что написать. Я не знаю слов, которыми можно выразить всё то, что у меня на душе. Я не знаю, кому написать. Маме? Разве она когда-нибудь старалась понять меня?

Есть один мальчик, мама. Он забрал у меня весну. Его всегда было так много в моем сердце, что когда он ушел, я думала, сердце перестанет биться совсем.

Этот мальчик никогда не будет со мной, мама. У него красивые глаза. Светлые, серо-голубые. И он умеет улыбаться глазами, но лучшее в себе он предпочитает прятать.

Знаешь, мама, этот мальчик замерз и не хочет согреться. Мне бы лишь греть его, обнимать — и ничего больше в жизни не надо. Но, касаясь его, я каждый раз на пальцах своих видела иней…

Я не нужна ему, мама. А мне нужен только он.

Я очнулась, стоя посреди продуваемой насквозь совятни. Закатное солнце било в незастекленные оконные проемы в стенах. И в воздухе как будто переливался тоненький перезвон колокольчиков.

— Теодор? — тихо позвала я. Почему мне как наяву казалось, что я чувствую его присутствие? Вот так сходят с ума? Его запах на моей коже. Его руки, сомкнутые за моей спиной. Объятие, в котором мне хотелось остаться навечно.

— Теодор? — я вертелась вокруг себя. Перед глазами рябили ярусы с совами на жердочках.

Ну ты же здесь. Здесь… Ну где же ты?

— Теодор? — голос срывался, звук застревал в груди. Теодора здесь не было.

Мне исполнилось семнадцать лет.

— Я так больше не могу… — шептала я, сидя на усыпанном соломой полу и совсем не по-взрослому утыкаясь лицом в коленки.

* * *

Разочарование в конечном итоге делает человека безразличным.

Одноклассников страшно волновала предстоящая летняя сессия, а мне было всё равно. По словам преподавателей, от экзаменов зависело будущее. Может, чьё-то и зависело… В моем же случае экзамены представляли собой не более чем неприятную условность, которую зачем-то нужно было соблюдать. Ведь даже самые блестящие отметки не вернули бы мне Теодора…

— Ты будешь подробно расписывать последствия неумелого применения щитовых чар? — спросила Сьюзен, сосредоточенно водя кончиком пера по губам.

Обложившись учебниками и пергаментами, мы со Сьюзен вместе устроились на её кровати в спальне. Уже было очень поздно. Другие девочки из нашей комнаты легли спать, и чтобы им не мешать, мы спрятались за пологом и в тусклом свете двух волшебных палочек готовили домашнее задание для Снейпа. Через неделю начинались экзамены — и первым как раз был экзамен по защите от Темных искусств. Снейп зверствовал, и в целях повторения пройденного за учебный год материала задавал километровые сочинения по всем темам по очереди.

— Не знаю. Наверное, ограничусь описанием того, как заклинание должно работать, если выполнено правильно, да и всё. Я не претендую на высокий балл… — пожала я плечами.

Сьюзен нахмурилась:

— Что значит «не претендую»? Почему ты всегда себя недооцениваешь, Ханна? Ты не глупая, и если постараешься… — она не закончила, оборвала саму себя на полуслове. Когда она вновь заговорила, её голос звучал тихо и с каким-то осторожным утверждением: — Дело не в этом, да? Не в том, что тебе трудно дается учеба?

Я молчала, отстраненно глядя в книгу. О Теодоре я всегда молчала. Молчала каждый раз, когда Сьюзен пыталась поговорить о нем, убедить меня в том, что его нужно и можно забыть. Я замкнулась в себе. Замкнула внутри себя всё, что произошло между мной и Теодором.

— Это в прошлом. Он бросил тебя, — снова принялась уговаривать Сьюзен. — Уже давно пора… смириться. Зачем ты тратишь себя на человека, который никогда тебя не любил?

— Как смириться, если больно? — едва слышно сказала я. — И эта боль… Она постоянно напоминает о нем.

— Что же он с тобой сделал, Ханна? — тяжело вздохнула Сьюзен. — Пожалуйста, посмотри на меня и послушай. Ну что хорошего в любви, похожей на зависимость? Чувства не должны душить, они должны окрылять. Нужно искать того, с кем будет комфортно и спокойно, а не того, с кем ты будешь сгорать в страсти и кому будешь многое прощать во имя великой, но мучительной любви. Вот я, например. Я любила Захарию очень сильно, но он же был просто невыносим, всё время придирался, помыкал мной. Мне было трудно с ним расстаться, но оставаться с ним было еще сложнее… Да, поначалу очень тяжело приходить в себя и возвращаться к нормальной жизни. Зато потом обязательно становится легче.

Комфорт и спокойствие — разве это не блеклая замена настоящей любви? Как жалкое утешение для разбитого сердца.

— Перестань надеяться, что Нотт вернется к тебе, — упрашивала Сьюзен. — У вас с ним в любом случае нет будущего. Он не изменится. Он не просто паренек из Пуффендуя, он чистокровный слизеринец, сын Пожирателя смерти…

Она легонько сжала мои ладони, выказывая тем самым поддержку. И я подумала, что единственный способ избавить её от переживаний за меня — это начать убедительно притворяться, что я разлюбила Теодора…

Из задумчивости меня вырвал отдаленный грохот. Хогвартс будто содрогнулся. Я замерла, скованная дурным предчувствием.

— Что это? — испуганно спросила Сьюзен. Она отодвинула полог над кроватью, чтобы мы могли прислушаться.

Шум перебудил наших соседок по комнате. Девочки зажгли лампы и встревоженно переглядывались. Грохот повторился, отчего стены спальни задрожали, а вслед за ними задрожала и я. Из-за дверей стали доноситься голоса и топот — пуффендуйцы просыпались и в беспокойстве покидали свои спальни.

— Пойдемте и мы в гостиную, — в ужасе пискнула Сьюзен.

Общая гостиная была полна народу — от первокурсников до семикурсников. Все были в пижамах, халатах. На каждом лице отражались недоумение и страх.

— Что за жуткий шум? Вы слышали? — паниковали в толпе. — На взрыв похоже!

После очередного гулкого раската, донесшегося откуда-то из коридоров замка, с полок в гостиной упала и разбилась вдребезги пара горшков с цветами. Это сработало как катализатор — пуффендуйцы ломанулись к выходу из гостиной, словно боялись, что сейчас на них обрушится потолок.

Я не успела опомниться, как оказалась в слабо освещенном коридоре. Мне не хватало воздуха. Сердце бешено стучало, врезаясь в ребра. Что происходит? Куда идти? Я озиралась по сторонам, будто барахтаясь в вязкой тине всеобщей растерянности, и безуспешно пыталась отыскать глазами Сьюзен…

Несколько мальчишек побежали в вестибюль к мраморной лестнице, чтобы разузнать хоть что-нибудь. Спустя какое-то время один из них вернулся и взволнованно прокричал:

— Там сражение! В школе Пожиратели смерти, а в небе висит черная метка!

Я обомлела, чувствуя, как ноги перестают держать меня. Пожиратели смерти! В Хогвартсе! А грохот — это заклятия, разбивающиеся о стены! Господи, как же противоестественно и невозможно всё это звучало, но… не мог же мальчик так зло и дико шутить?

— Гарри! Мы услышали шум, а тут еще какие-то разговоры про черную метку… — послышался крик Эрни Макмиллана.

Я лихорадочно оглянулась и увидела, как мимо скопления пуффендуйцев стрелой промчался Гарри Поттер. Кажется, его одежда была перепачкана в крови…

Кровь означает смерть. Черная метка в небе… Кто-то убит…

Я прислонилась спиной к каменной стене и медленно сползла вниз, чувствуя, как ледяная поверхность обжигает кожу через тонкую ткань ночной сорочки. Меня охватила дурнота, я будто проваливалась куда-то. Голова шла кругом, реальность возникала в сознании ослепляющими вспышками.

Заберите меня отсюда. Кто-нибудь, пожалуйста. Я не хочу войны. Это слишком страшно, когда наяву. Я не хочу баррикад, разделяющих меня и Теодора… Где ты, Теодор? На чьей ты стороне сейчас? Всё ли с тобой хорошо?

Не знаю, сколько прошло времени перед тем, как грохот сражения прекратился. Просто в какой-то момент стало тихо, не слышно было даже разговоров в коридоре. И это напоминало затишье перед бурей.

Как в тумане я шла к распахнутым настежь парадным дверям Хогвартса. Холл был усыпан красными рубинами из разбитых гриффиндорских часов. Почему именно гриффиндорских? Алые камни, как окровавленные осколки треснувшего навсегда мира…

Прохладное дыхание июньской ночи щекотало мои голые лодыжки. Я зябла в своей тонкой сорочке и боялась поднять голову, чтобы рассмотреть нависающие над замком зеленоватые тучи, что несли в себе угрозу и свидетельствовали о… страшной потере.

— Черная метка! Смотрите, прямо над Астрономической башней! — охали школьники.

Толпа медленно приближалась к подножию башни. И в просветах между людьми я увидела, что там, прямо на траве, лежал человек, странно-изломанный, похожий на марионетку. Потом к человеку пробился Гарри Поттер и рухнул перед ним на колени.

Ученики и преподаватели зажигали огоньки на палочках, выражая свое уважение и скорбь... Ибо человека звали Альбус Дамблдор, и он был мертв.

Мой старый сон, который прежде всегда обрывался. Мой старый сон, который прежде я никогда не видела до конца…

— Нет… — я попятилась назад, слабо тряся головой. — Нет-нет-нет! Всё просто не может быть так плохо… Это же сон… Просто страшный сон! Мне это снится! Ну проснись же! Пожалуйста, проснись…

Но я не спала, а кошмар действительно сбылся.

Тяжесть потрясения придавила меня, я осела на землю и зарыдала.

Вот и всё. Ничего уже не будет так, как было раньше. Не осталось ни света, ни надежды, ни веры. Во что верить, если худшие кошмары оживают, а мечты рассыпаются в пыль? На что надеяться, если даже самая сильная любовь не может победить тьму?

Чьи-то руки коснулись моего плеча.

— Тео?.. — я подняла заплаканное лицо.

— Нет, это не Тео, это я, — слабо прошептала Сьюзен, опускаясь рядом со мной на корточки. — Вон он, твой Тео…

Я повернула голову в указанном направлении. Теодор стоял чуть поодаль группы слизеринцев. Все они тоже были в пижамах, а не в мантиях с галстуками, но даже так их факультет с легкостью угадывался. Никто в этой группе не поднимал вверх зажженных волшебных палочек в честь погибшего директора…

Теодор смотрел на зловещую черную метку в небе. И в эту самую секунду я вдруг ясно поняла, что он бросил меня навсегда. И вместе нам никогда не быть…

…Следующим утром за завтраком в Большом зале висела гнетущая, почти больничная тишина. Многие ребята, да и преподаватели, сидели с опухшими от слез глазами. Аппетита ни у кого не было, столовые приборы не звякали о тарелки.

Экзамены отменили. Хогвартс без Дамблдора стал казаться чуждым и уязвимым, как подвергшийся взлому грабителей дом, в котором уже не получится чувствовать себя в безопасности. Родители некоторых учеников не стали дожидаться официального окончания учебного года и спешно забирали своих детей из школы.

Мне тоже хотелось уехать, и я даже заранее упаковала вещи в чемодан. Я ощущала странную опустошенность, как если бы нахождение в замке постепенно лишало меня материальности. Поэтому, когда в полдень в гостиную Пуффендуя зашла профессор Стебль и сообщила, что в вестибюле меня ждут родители, я испытала облегчение.

В вестибюле я обнаружила не только маму с отчимом, но и Марти, готового к отъезду. Обняв маму, я еле слышно попросила:

— Просто заберите меня отсюда…

Мы ехали домой в специальной машине, которую мистеру Норрингтону выделило Министерство Магии. Я уставилась в окно и думала о Теодоре.

Большую часть своей жизни я провела без Теодора. Лишь коротенький отрезок, длиною в несколько быстротечных недель, я прошагала за руку с ним. И этого хватило, чтобы навсегда забыть, как это вообще возможно — спокойно жить без него.

Когда он ушел, я хотела вернуть время назад и сделать так, чтобы наших отношений никогда не было… Я так отчаянно верила, что так бы и поступила.

Я так отчаянно врала сама себе.

Дни, проведенные с ним, были лучшими в моей жизни. И если бы я вернулась в прошлое, то только ради того, чтобы пережить эти счастливые дни заново, даже зная, сколько боли ждет впереди…

* * *

Теодор стоял на верхних ступеньках мраморной лестницы, чуть спрятавшись за выступающую колонну, и наблюдал, как Ханна Аббот обнимает приехавшую за ней маму.

Ханна покидала Хогвартс. И у Теодора почему-то было чувство, что она уезжает навсегда… И не только из школы.

Она как будто насовсем уезжала из жизни Теодора, оставляя его одного. И теперь уже точно.

Она долго не хотела верить в их расставание. Она долго ждала, что он вернется. Раздавленная печалью, она ходила по школе бледной тенью. Он был тому виною. Он сам себе казался палачом. «Забудь меня», — он мысленно молил её. Он даже злился на неё. За то, что она продолжала его любить, когда должна была ненавидеть.

Он злился и на себя, потому что понимал, что лишь притворяется, будто отпустил её. Ему не хватало её тепла. И иногда он уставал заставлять себя быть равнодушным.

И вот Ханна уезжала. Похоже, она наконец смирилась с их расставанием. Чего он и добивался. Но тогда почему сейчас ему было так горько? Почему он до боли сжимал челюсть?

Потому что сам, несмотря ни на что, всегда верил, что они еще смогут быть вместе? Не признаваясь себе, жил с тайной надеждой в сердце?

С надеждой, которая вчера с оглушительным треском рухнула прямо ему на голову… Там, где у подножия Астрономической башни лежал убитый Дамблдор. Великий маг. Поверженное добро.

Ты глупец, Теодор. Как можно было быть таким наивным? Как можно было верить в то, что этот эксцентричный старик сильнее Темного Лорда?

Хватит уже пытаться сбежать от своей судьбы. Довольно пускать сопли. Тебя не таким воспитывали.

Не будь жалким, не держись за воспоминания, которых не должно было быть.

Воспоминания… Они приходят сами, не спрашивая дозволения.

Теодор снова вспомнил совятню. Молчаливый закат в середине апреля. Где-то на деревьях вокруг школьного озера шелестели молоденькие листья. Отзвуки их шелеста словно бы витали под сводами замка.

Это было её семнадцатилетие. И он знал, что в этот день Ханна обязательно будет искать уединения.

Теодору хотелось поздравить её. Подарить ей одну минуточку рядом с собой…

Поэтому, заметив Ханну в коридоре около кухни, он проследил за ней. Теодор ступал бесшумно, и Ханна, сама того не ведая, привела его в совятню. Он сомневался и выждал пару минут перед тем, как перешагнуть порог помещения.

Ханна неподвижно стояла у дальнего оконного проема. Здесь не было стекол, и ветер ласково подхватывал пряди её распущенных светлых волос.

— Привет, — приглушенно произнес Теодор.

Она едва заметно вздрогнула и оглянулась. Смотрела на него, как на… чудо. И даже не моргала, будто боялась, что он исчезнет. Боже, сколько же он значил для неё! Осознание этого грузом легло ему на плечи.

— С днем рождения, — сказал он ей, уже жалея, что пришел сюда.

— Откуда ты знаешь? — удивилась она. Такая хрупкая, такая нежная, она отгоняла от себя напрасную надежду, но всё равно светилась ею…

— Слышал, как Макмиллан поздравлял тебя в Большом зале, — ответил Теодор, подходя к ближайшему окну и добавляя в пустоту: — Теперь ты уже взрослая. И должна выкинуть из головы эту детскую любовь… Ты должна двигаться дальше.

— Детскую любовь? — упавшим голосом повторила Ханна за его спиной.

Не детскую. Я знаю, Ханна… Но что еще я могу тебе сказать? Как еще убедить тебя не любить меня?

— А, знаешь, ты прав, — вдруг согласилась она. Так неожиданно, что Теодор даже обернулся. — Но только в одном. Мне действительно надо двигаться дальше. Но перед этим… Перед тем, как я попытаюсь идти вперед, пожалуйста… обними меня. Один раз. Самый последний.

Она просила о невозможном. О запредельном. О том, что потом станет самым горьким воспоминанием, которое будет медленно убивать ночами, оплетать ядовитой паутиной, вонзаясь в душу шипами.

— Я забываю твои прикосновения, Тео… — шептала она. — Прошлое исчезает, а я не хочу, чтобы оно исчезало. Это ведь часть моей жизни…

Она смотрела на него жалобно, будто от него зависела вся её жизнь. Она так бесконечно нуждалась в нем…

Теодор сам не понял, как оказался рядом с ней. Аккуратно отвел пшеничную прядь волос с её прекрасного лица. А потом, повинуясь мольбе светло-карих глаз, сорвался… Нет, не в пропасть. В полёт. Он обнял её. Он крепко прижимал её к себе, улетая в небо над обрывом...

— Правда в том, Ханна, что я боюсь… Я боюсь, что если забуду тебя, то мое сердце превратится в камень, ибо ты лучшее, что случалось со мной в жизни, и без тебя в ней не останется света. Но еще сильнее я боюсь никогда тебя не забыть. А мне нельзя, мне просто нельзя быть слабым… — покаянно шептал он, беря её лицо в свои ладони. — Правда в том, что я люблю тебя, Ханна. И я никогда не представлял, что можно так любить…

Её глаза лучились. Она не дышала, не смея верить своему счастью… Она пахла цветами. Осенним, хрустальным ароматом.

Он отступил на два шага, доставая из кармана мантии волшебную палочку.

— Но ты не будешь помнить того, что сейчас произошло. Ни разговора, ни признания, ни объятия…

Ханна не сразу сообразила, что значат его слова. Но, заметив в его руках палочку, обо всем догадалась. На лице её промелькнул испуг.

— Нет! — выдохнула она, подавшись вперед.

— Обливиэйт! — хрипло произнес Теодор…

Тогда, в совятне, он оставил Ханну одну. Поспешил уйти, пока она не открыла глаза.

Так было правильно.

Дубовые двери Хогвартса с эхом затворились, и этот звук вернул Теодора в настоящее. Вестибюль был пуст. Ханна уехала из замка.