Снохождение (гет)

— Это такое волнение в тоске, — говорил Синга, — Тщетность. Превозмогание, но только бессмысленное. Такое впечатление, что Саамст, несмотря на все усилия, знаешь… Как выразить… Его усилия велики, они сверхльвины в некотором отношении, но он…

— Строит форты из песка.

— Точно. Внешне такой форт похож на вполне крепкого, надёжного защитника. Но ткни когтем — увидишь, как всё рассыпается…

Красивая для чужого глаза пара, Миланэ и Синга, особенно в свете неверных масляных фонарей и таинственных факелов, обсуждали театральную постановку трагедии, что принадлежала перу новой звёзды сунгской литературы — Шаяну Шалнийскому. Они шли по одной из главных улиц Марны.

Прошло семь дней после разговора с Фреей. Давно наступила Вторая Луна Огня 810 года Эры Империи (да будет освещено светом Ваала имя Императора), Миланэ успела свершить множество дел, в том числе — в первый раз самостоятельно принять роды, в чём никогда не имела большого таланта и опыта; ведь она больше знается на проводах из этого мира, чем по прибытиям в оной. Но что поделать — такова участь Ашаи: она ведёт Сунга в последний путь, и привечает его в новом мире. Тансарр уехал в Андарию, пообещав взять Миланэ на заседание Сената после возвращения. Она несколько раз посетила дом Сестёр. Была в гостях у двух Ашаи. Её посетила подруга по дисципларию, которую она помнила плохо и неважно. Пришло письмо от матери.

Как мучительно шагают дни…

С нею связались практически сразу, на следующий день. Гонцом от Вестающих оказался невзрачный львина с совершенно незапоминающимся обликом, с тусклым взглядом, потёртый и угнетающий. Он подробно и чересчур дотошно объяснил Миланэ, как и когда она должна с ним сообщаться и почему-то пожелал большой удачи.

«Отвратительный тип», — подумала тогда Миланэ, закрыв за ним дверь дома.

— Люблю театр Эсхана. Хорошо ставит. Нет этих комнатных страстей, всё — настоящее. Понимаешь, Милани? Я так скучаю в жизни по настоящему. Мне иногда кажется, что в моей нет почти ничего подобного…

Всё-таки Миланэ осталась под впечатлением. Канва трагедии оказалась простой, даже незамысловатой: рассказ шёл о смертельно больном отце, который никак не может примирить собственных детей, что учинили раздор после разговоров о наследстве и его дележке. Главный герой, Саамст, в своих монологах уходил очень далеко от сюжета и касался основных вопросов жизни со смертью, слова его были простодушны и прямы. В конце концов он очень удивляется тому, что «всё вышло так неважно», хотя он так пытался «жить разумно», и что на самом деле он «так ничего и не понял». Это жизнеподобие очень взволновало Миланэ; она увидела, ясно и просто, банальную истину: мечты разбиваются, а большие мечты — с великим треском и шумом; всё действительно получается очень глупо, хотя ты так хотела свершить блистательно и хорошо; что взор, направленный ввысь, неминуемо притянет долу тяжёлой необходимостью, и далее за каждый взгляд вверх будет взиматься своя великая, натрудная плата; и, что самое главное — действительно невдомёк, почему всё так. Банальная сентенция о том, что жизнь есть страдание и борьба, здесь представлялась плоской, чем-то вроде отмашки, даже несмешной шутки.

Ашаи-Китрах, сестра понимания — ничего не может понять в своей жизни.

Пока Синга интересно и слегка высокопарно рассказывал свои впечатления, забравшись в какие-то сложные дебри рассуждений, Миланэ рассматривала в полутьмах иных львов и львиц, что пришли сюда, в центр Марны, и ей почему-то казалось, что совершенно все улыбаются. «Хорошо вам, милые души», — подумалось ей. — «Живёте вы без большой борьбы и великих странностей. А мне как?»

Но тут одёрнула себя, ибо в этой мысли не только витала дурная беспомощность и некоторая пошлость, но и бессмысленная уверенность в том, что лишь она способна вершить дерзкие поступки и большие промахи.

В общем, она подпала духом, а особенно после сегодняшнего зрелища. Созерцание трагедии на сцене должно даровать неминуемый катарсис, великое понимание-очищение; но тут к Миланэ пришло лишь осознание великого непонимания всего, что происходит в её жизни. Где теперь желание знать об иных мирах? Разобраться бы с этим миром. Где теперь уверенность в том, что она идёт верной тропой? Сложно идти по пути без твёрдой правды. Где теперь её Амон?..

Да, три дня назад она пыталась его навестить, несмотря на запрет Фреи; Миланэ чувствовала, сколь это важно как для неё, так и для Амона. Ей так хотелось увидеть его, приласкать, успокоить, накормить, уверить в том, что делается всё возможное, да и к невозможному уж делаются подступы… Но в форте Фес его не оказалось, и не без трудностей добившись аудиенции у командира форта, Миланэ услыхала, что сего заключённого, то бишь Амона, отправили до суда в иное место, а куда — сказать нельзя.

— Не пойму, зачем сиятельной эти сведения? — говорил, жутко пыхтя трубкой, этот лев-командир, пуская струи дыма в потолок. — У этого дружка страшные приключения. Давно не видел такого внимания к заключённому. Видать, он хорошо намутил воду сестринству, верно?

Миланэ являла собою истинное спокойствие, даже холодно улыбалась.

— Это не дело ума льва.

Но его было не так просто пронять:

— Тогда какое мне дело до того, что просит сиятельная? Пусть тогда те, кому надо, и спрашивают так, как надо. Избавьте мою голову. Да и в любом случае, этот бессмысленный перевод обошёлся не без вашей участи. Эта история с этим Амоном — сплошной ком интересов Ашаи-Китрах, — он начал наматывать невидимый клубок вокруг ладоней.

Она с презрением проследила за жестом и сказала медленно, как со слабоумным:

— Так где Амон? Мне надо его увидеть.

— Где надо. Разбрасываться такими сведениями служба не велит. Советую поспрашивать в своём кругу, — указал он на Миланэ. — За сим — прошу простить. Ещё много дел.

Но Миланэ, естественно, не бросила попыток узнать, где и как содержат Амона. Старый знакомый, дознаватель, который однажды привёл Миланэ в форт от Вестающих, почти сбежал от неё, лишь только завидев, сославшись на «очень срочные дела». Но Миланэ вовсе не отчаялась, а даже усмехнулась тому, что внушает ужас всякой мелочи на побегушках; вооружившись всем очарованием, хитростью и умом Ашаи-Китрах, она смогла обманом вытянуть некоторые сведения от одного из стражей. Оказалось, Амона второпях забрали по какому-то чрезвычайному приказу в тюрьму Надзора Веры, что в старом предместье Марны — захолустном, бедном и мрачном месте. Второго стража она подкупила щедрой подачкой, и он в свою очередь поведал, что Амон чувствовал себя, как «все узники», то бишь угрюмо и неважно, «ни с кем не общался», ибо содержали его одиночно, но со здоровьем у него вроде как «всё нормально». А тюрьме Надзора нет никаких поблажек и сплошная дурственная жестокость, которую здесь не найти, в старом-добром форте Фес; и посетители там совершенно воспрещены, хотя они запрещены и здесь, в форте Фес, но здесь всё можно устроить, так как находятся здесь и львы с недоказанной виной, ещё неосужденные, и вообще это место для всех, а вот тюрьма Надзора — только для оголтелых преступников, которых ждёт или виселица, или тяжелейшая пожизненная каторга; также там содержатся отступники-вероборцы, но их по Марне и окрестностям набирается столь немного, что тюрьма Надзора уж издавна — лишь просто пристанище для самых отъявленных. Страж поведал, что Амон, вообще-то, стал здесь весьма известен среди стражей и сотрудников Регулата, ибо никто на самом деле не верил в его вину — все видели в нём жертву каких-то непонятных междоусобиц в среде Ашаи; страж, скалясь, рассказывал, что «его подставила какая-то из вашей среды, та ещё дрянь, да простит Ваал», сплёвывал, потом извинялся и уверял, что «львица, наверное, очень хорошая сиятельная, ибо пришла навестить бедного льва»; ему и в голову не могло придти, что «та ещё дрянь» сейчас стоит прямо перед ним. Более того, ходили слухи, что несчастный узник имел отношение к Тайной службе Императора, но те, как всегда, умыли руки, лапы и вообще всё, что можно умыть.

— Не свезло, — заключил страж, подёргивая усы.

Не свезло, да уж. Миланэ уходила из форта в большой ярости, правда, внешне оставаясь совершенно спокойной. Первейше она хотела отправиться в тюрьму Надзора, но потом её пыл поостыл, Миланэ поняла, что этой опрометчивостью может многое испортить, если не всё. Там-то точно заинтересуются, кто и зачем пришёл, а Палате дел Ашаи-Китрах и охранения веры, к которой принадлежит Надзор, установить её личность не составит ни малейшего труда. Появится множество ненужных вопросов, на которые дать ответы без вреда для дела — совершенно невозможно. Узнает Фрея. Тем не менее, Амон нуждался в ней, ему как никому нужна была поддержка — и Миланэ ходила на грани, решаясь устроить в той тюрьме или жуткий скандал, или небывалый подкуп, намеревалась ворваться в дом к Фрее, как тут дома ждала новость.

Раттана передала нечто серое. Мелкой, невзрачной бумажкой, написанной очень правильным, казённым почерком, её уведомляли, что она, как верная Сунга и достойная Ашаи-Китрах должна явиться через семь дней в Дворец правосудия Марны для «поддержки обвинения» как «потерпевшая неудобства и попрания чести» на негласное заседание. Безусловно, это — суд над Амоном, и Миланэ безмолвно уселась прямо на тумбу, когда прочла бумажку; всё это ужасно и нелепо, но именно здесь начиналось освобождение Амона, и в какой-то мере это принесло облегчение; это значило, что процесс не застрял, он двигается — Вестающие придерживаются слова.

«Как только суд завершится», — размышляла она, глядя в сторону и вниз, — «то мы сразу устроим нечто… нечто такое… что сразу его освободит. Он для всех исчезнет, но только не для меня. Он станет свободным».

Вдруг стало ясно, что надо смириться и протащить как-нибудь эти семь дней сквозь себя. Поразмыслив, Миланэ решила приняться за Сингу, ибо запереться в четырёх стенах значило просто сойти с ума, да и вообще такое поведение будет подозрительным, а ей сейчас нельзя быть подозрительной, ей воспрещается быть подозрительной; ей надо быть весёлой, бессовестной, чуть нахальной и беззаботной Ашаи. Конечно, можно бы удариться в исполнение всех служений, какие только возможны, каждый день трубить мансурой уход чьей-то души в Нахейм, но у Миланэ вдруг появилось неясное отвращение то ли к себе, то ли к служению; она просто не могла представить, как будет зажигать в чьём-то доме игнимару или лечить чьё-то дитя и одновременно думать-гадать о деле Амона. Синга внезапно оказался самым лучшим вариантом, потому что всякий, кто следит за его делами — а такие, несомненно, есть — теперь скажет, что Ваалу-Миланэ-Белсарра начала составлять ему тесную компанию, что их совместное поведение недвусмысленно указывает на развитие каких-то отношений; это — отличная картинка для Фреи и Вестающих, знак того, что Миланэ тоже начинает исполнять свою часть уговора.

Конечно, здесь есть издержки. Да и ладно. Велика трудность. Не она первая, не она последняя. Не будет спора с судьбой, если от неё что-то потребуется. С неё не убудет и ничего с ней не будет. Она готова на всё. Ведь Ашаи всегда носили двусмысленную славу вольных самок.

«Всё просто: верчусь вокруг Синги, дожидаюсь суда, проходит суд, освобождаем Амона, а там будет видно…»

Как произойдёт это «будет видно», она пока не знала. В какой-то мере очевидно, что нет другого выхода, кроме как сбежать с Амоном куда-нибудь подальше, совсем прочь отсюда. Да, придётся бросить совершенно всё, и Миланэ была готова бросить почти всё, кроме одного — тропы Ашаи-Китрах. Она не могла представить, что вдруг возьмёт и откажется от этого; здесь для неё зияло великое поражение, ужасная пропасть. Это значило бы, что её вынудили сдаться, и что миру нужны совсем другие Ашаи, вовсе не такие, как она.

«Кем я стану, если во мне уже не будет Ашаи?», — спрашивала себя.

Знала Миланэ, твёрдо знала, что Амон любит её. Но в то же время он полюбил львицу, которая принадлежала к великому сестринству Ашаи-Китрах, именно не простую львицу, а особенную, с которой всё сложнее и ярче. Что он будет видеть в ней, когда она превратится в…

— Ты о чём-то думаешь? — улыбается Синга.

— Так, обычные самочьи штучки, — улыбается Миланэ.

«Фух, продолжал бы болтать, у него это хорошо получается».

Он услышал мысленный призыв. А может быть — как знать — её силы повлияли на него, и её воля стала его волей.

Синга продолжил свой рассказ.

Вдруг дочь Андарии заметила, как в небе упала звёздочка, и вмиг к ней пришла простая, ясная, кристально чистая мысль; она была доброй, мягкой, безумно привлекательной и всепрощающей; проще всего её можно было выразить тремя словами: всё будет хорошо. Всё. Будет. Хорошо. Надо лишь повторять, как энграмму, и дела пойдут на лад; они пойдут прямиком в Нахейм.

«А почему всё будет хорошо? Да потому что я всё решу спокойным, умильным, добрым подходом, а не сражаясь с судьбой. Надо убедить патрона, что мы, Ашаи-Китрах, и Вестающие — не так уж плохи; Вестающим что-то от него нужно, так пусть пойдёт навстречу некоторыми пожеланиям, равно как и наоборот — Вестающие могут выслушать его. Пусть встретятся, поговорят! И когда они разъяснят свои разногласия, то наверное, смогут найти общий язык. Зачем эта вражда, если всё можно сделать спокойно, как добрые Сунги?»

Этим могли сняться все проблемы. Вестающие помогут ей освободить Амона, патрон тоже поможет, все помирятся, все будут друг другу рады, и все признают её, как миротворицу и просто умную львицу; она сможет остаться в Марне, Амон тоже, все неприятности забудутся-уплывут, как туман поутру… Не надо будет спорить с совестью, не надо будет стыдиться. Когда освободят Амона, то Синге придётся признаться в нелюбви, но уверить в вечной дружбе, но в этом нет ничего страшного, в мире каждый день кто-то узнает, что его не любят; и она делала это вовсе не зла, а от великой любви к своему льву, а такое вполне простительно…

Миланэ стало спокойно и легко при этих мыслях.

— Знаешь что, я предлагаю уехать в Хамалар, к минеральным источникам. Дня на три. Лишь полдня пути! Отдохнём, развеемся. Там прекрасно, Милани!

А она в это время посмотрела на него, всё ещё захваченная шлейфом собственных мыслей.

— Я вижу истинный огонь в твоих глазах, Милани, — его добрые глаза тоже заблестели в темноте. — Тебе что, действительно нравится идея? Там есть гостиные дворы, термы, есть всё-всё…

— А знаешь — нравится, — сразу согласилась Миланэ.

— Ты ведь слышала о Хамаларе?

— Синга, я ведь Ашаи, как я могла не слышать о Хамаларе? Тем более я, знающая стальсу. Маленький город на водных источниках. Город-отдых, город-сокровище, город-целитель. Вход только для Сунгов верных сословий. Как не слышала.

— А была?

— Нет.

— Вот-вот, — победоносно поглядел он на неё.

Да, чудно. Превосходно. Эти семь дней не надо тащить; пусть пролетят. Пусть они пролетят с пользой: она убедит Сингу во всём, в чём его надо убедить; она не будет сидеть в четырёх стенах; она не будет совершать служения, которые ей не хочется делать; она не будет видеть Марны, которая ставала ей противна; и не сможет упрекнуть её Фрея, что она теряла время зря.

— Когда уезжаем?

— Завтра утром! — полушутливым тоном молвил Синга, заведомо предполагая, что Миланэ не согласится. Ведь у Ашаи всегда много дел, они всегда всем нужны, они заняты и…

— Прекрасно. Буду готова к отъезду в десять. Заедешь за мною — буду ждать.

Синга пригладил гриву со вздохом, ибо когда ты получаешь на порядок больше, чем ждал — это всегда чуть сбивает с толку, даже теряешься: что делать с полученным?

«Надо будет отменить некоторые служения», — размышляла она, вдыхая ночной воздух. — «Некрасиво и неправильно для молодой Ашаи, попрание аамсуны. Но плевать. Под хвост. Мне так надо. Я так хочу…».

* *

Первое, что она увидела, когда открыла дверь дома — Раттану, уснувшую прямо на маленьком кресле возле чана для омовения лап. Кресло это неудобное, пригодное лишь для того, чтобы сесть на несколько мгновений и сразу встать, и как она ухитрилась уснуть в нём — оставалось загадкой. Возле, прямо на полу перед служанкой, стоял подсвечник с почти выгоревшими свечами.

— Вот так сгорают заживо, — недовольно, но тихо молвила Миланэ, уважая чужой сон.

Она всегда почитала сны других; тот, кто ушёл в серость небытия, кто отдыхает от себя, кто смотрит на иное, тот не должен возвращаться к миру по чистейшему пустяку, глупой случайности вроде громкого звука или чиха; то, что это вообще возможно, представлялось Миланэ как ещё одно свидетельство тяжёлого несовершенства её родного, домашнего, великого, и в то же время — такого жалкого мира.

— Сгорают… — зашевелились уши Раттаны, а Миланэ застыла, до того тихонько пробираясь в столовую. — Харэши мальсизэ нораму, лильналь хедаи. Лильналь хираму… — заговорила она на своём, непривычном уху и мелодичном языке.

Миланэ не знала многих вещей о Раттане; да что тут говорить — почти ничего. Она не ведала, что Раттана, бывало, говорит во сне, она не знала ни одного слова её родного языка. Даже как «здравствуй» — и то не знала.

Вдруг это тяжело впечатлило её, как-то даже придавило книзу, к земле, и она прямо так и села на пол прямо в красивом, пепельном пласисе, распустив хвост во всю длину; ножны сирны встретились с твёрдым полом. Ведь на самом деле она, Сунга, победоносная Сунга, надменная Сунга — как весь её род — не интересовалась ничем другим, кроме как тем, чем жили и что знали лишь остальные Сунги да их предки. Знания и знамения духа всего остального мира, даже иные языки — являлись тёмной загадкой, неизведанной землей, которую она, Сунга, по невежеству не желает даже видеть.

Ужасающая простота этого открытия зияла бездонностью.

Что говорит эта львица? Чем терзается изо дня на день? Есть ли среди них великие художники или поэты? Каковы их имена? Каковы львицы духа у её народа? А каковы львы?

«Да, можно снова сказать, что возможны лишь одни львицы духа на сей земле — Ашаи-Китрах, дочери Сунгов», — смотрела на Раттану Миланэ, облачённая в свет бледной луны, светившей в окно. — «Но какова нелепость в этих словах… Что сделать, не положено мне думать иначе, ведь я — истинная Сунга, а мы лишь только вертимся вокруг самих себя».

Внезапно Миланэ негромко засмеялась, усилием воли подавив громкий смех.

— О предки, я так уверенно говорю о себе… — тихо заговорила она. — Хотя даже не знаю происхождения половины своей крови. Даже не знаю своей крови — что говорить об остальном, — посмотрела дочь Андарии на собственные ладони, чувствуя эту знакомую, мощную, яркую сноподобность всего окружающего; потекла колючая вода по затылку и макушке; и…

Не время сновидеть. Миланэ тряхнула головою, намереваясь встать. И тут вдруг с пояса свалился, невесть когда успев развязаться, мешочек со знаками Карры-Аррам.

Миланэ, безусловно, увидела в сем знак, знамение. Если есть время и место для мантики, то самое лучшее — тёмная комната средь лунной ночи. Она сразу, не вставая, возле спящей Раттаны, стасовала знаки. Решилась задать давно мучивший её вопрос, и решилась вытащить только один знак; это чтобы наверняка, чтобы не было никаких разночтений или сомнений.

Да или нет?

Даруется ли вскоре Амону свобода?

Нет, не так…

Я смогу освободить Амона?

Не так. Точнее вопрос. Ты же хорошая мантисса, ты же знаешь.

— Будет ли Амон свободен в ближайшее время?

Ещё никогда дочь Сидны с таким трепетом не ждала того, что покажет Карра. Она очень боялась, что там будет «нет». Или неблагоприятный ответ. Или сомнительный ответ. Или что-то подобное. Она, наверное, тогда бы разбудила Раттану своим жутким рыком, воткнула сирну в деревянный пол, сожгла в печи все знаки Карры, которые некогда рисовала с такой тщательностью и великим прилежанием, взяла со стойки совну, которую, не торгуясь, прикупила у оружейника три дня назад, и разбила бы жуткими ударами всю домашнюю утварь, расколола все двери дома и выбила окна, а затем пробралась через одно из них наружу, в великий ночной мир, и пошла бы по дороге вперёд, яростная и озлобленная, круша всё и всех, кто попался бы на пути (как весело, как превосходно, торжество злобы!), пока бы не сокрушили её саму, и её рано или поздно сразили бы наповал, безумную, но это ей нипочём, потому что она ничего не боится, она бесстрашна…

«Лаусем сагамиир» — «Разбитые оковы».

Так ясно и недвусмысленно ответила Карра этим знаком, этой силой, в мире витающей, что обозначает открытость. Величие. Свободу. Она прижала к сердцу этот знак, враз растворивший невидимый камень на её плечах, что превратился в колючую воду, стёкшую к хвосту.

Нет, она сделает что угодно, как угодно — лишь бы предсказание стало правдой.

* *

В жизни есть моменты, когда не хочешь ничего менять, и к твоему положению совершенно излишне что-то прибавлять. Сегодня такой наступил у Синги: он лежит распластавшись на большом голом камне, как раз в полтора львиных роста, греясь в мягких, ласковых лучах утомлённого предзакатного солнца. Служительницы их лечебницы — все чистокровные Сунги — уверяли, что эти камни брались лишь с одной местности, и все они происходят от вулкана, что давным-давно превратился в спокойную гору. Может и так. А может нет. Синге всё равно. Он просто валяется, смотрит на великую синь неба, улыбается, потом переворачивается на живот, выжимая капли воды из гривы, и смотрит на блестящую водную гладь небольшого, тёплого минерального озера, из которой выходит она во всей нагой, спокойно-изящной красоте. Всё, что на ней — лишь серебряное кольцо сестринства на левой руке, с неё густо стекают струйки воды, а сама приглаживает уши, чтобы с них поскорее ушла влага; она стройнится и держит осанку, как все хорошие воспитанницы дисциплариев, её хвост гармонично следует движениям хозяйки, не влачась по земле, но и не взмывая вверх; она находится в красивой позе, которая наверняка у Ашаи-Китрах зовётся мудрёно-древним словом.

Миланэ к нему хвостом, к ней шагов пятьдесят, не меньше. Принято, что львы и львицы выходят из источника с разных сторон — правой и левой соответственно — и должны облачаться во что-нибудь сразу после выхода, поскольку в нагом виде ходить перед другими — вызывающе и неприлично в любом обществе, даже в патрицианском, которое преобладает здесь, в Хамаларе. Но в самом озере даже особа самых строгих и запуганных правил не может позволить себе быть в чём-то одетой, ибо купаться в минеральных источниках можно только как мать родила. Особо озабоченных нравами у выхода из вод встречают заботливые служительницы, которые вмиг обернут тело в несколько слоев ткани, и почему-то Синга до последнего момента был уверен, что нечто подобное будет происходить с нею, ибо он помнил об её андарианском происхождении, где нагота предназначена только для супруга и любовника (первым он быть не мог в принципе, вторым пока что считаться не вправе). Он как-то призабыл, что Ашаи-Китрах считают пошлым чрезмерно трястись над строгими приличиями, да и самим Ваалом призваны вносить в мир смуту красоты; она, наученная наставницами путям львиц Ваала, не могла следовать всякой скованности, даже если бы и хотела.

Сейчас ты можешь созерцать, как она неспешно расправляет большой отрез белой ткани и замысловато складывает его, чтобы, в отличие от большинства львиц, что просто заворачиваются в ткань, сделать некое подобие одеяния. Видно, как она отдает свою ткань обратно, что-то объясняя пожилой львице-служительнице. Та внимательно слушает, кивает, торопливо уходит и быстро возвращается, принёсши куда больший отрез ткани, чем ранее. Миланэ, по-видимому, удовлетворяется и очень ловко, с привычным мастерством, вершит с ним нечто труднообъяснимое, пока не проясняется: она сделала себе одёжку, которая прикрыла плечи, грудь, живот и бёдра, спереди она едва доставала до колен, но сзади почти касалась земли, причём долы разделялись надвое, чтоб хвост был свободен и не прижимался тяжестью ткани; он пригляделся и вдруг засмеялся — это так похоже на пласис!

Управившись со всем этим, она пошла к нему, ровно и стройно, такой походкой, которая вырабатывается только у Ашаи после многих лет упражнений. Глядела то на него, то на окружающее, и Синга отметил, что наблюдает за нею не только он, но и старый львина, валяющийся неподалеку, притащивший сюда своё многочисленное семейство. Здесь больше не было голодных взглядов самцов — в разгар Поры Огня здесь не сезон, сейчас будут праздники охоты, праздники урожая и прочая нудь… Она приближалась, Синга чувствовал, как каждый её шаг мучительно-сладко вбивает в сердце стрелу за стрелой…

— Легче вам, львицам. Вышла из воды, отряхнула шёрстку, чуть пригрелась — и всё. А нам ещё с мокрой гривой ходить.

— Ой ли легче, Синга, — улыбалась Миланэ, возлегая на камень, не глядя на него и щурясь от солнышка. — Что ты знаешь.

Миланэ вдруг рассказала о том, вмиг перехватив беседу, что каждая Ашаи должна уметь делать пласис из куска ткани; приличия вовсе не требуют, чтобы так совершалось всюду, но ей это пришло в голову из озорства. Вообще, необычно и увлекательно — с интересом слушать львицу, потому что Синга, откровенно, привык к иному: он что-то рассказывает львицам, а они слушают. Тут же Миланэ выказала себя как отличный собеседник, только теперь Синга начинал понимать, почему некоторые львы сходят с ума по Ашаи и признают их лучшими любовницами. Дело-то совсем не в каких-то совершенно особых талантах в постели, а именно в том, что такая львица — твой партнёр и друг во всех смыслах; у неё есть тысяча и один способ доставить удовольствие. Вдруг подумал: а отчего многие считают, что с Ашаи-Китрах всё очень сложно, непонятно? Гляди: вот как с нею приятно и легко, всё плывет само собой! Где здесь сложность, где мука?

Всё это похоже на сказку, на сон. Ранее он смирился с тем, что никак не интересует Миланэ, и в какой-то мере даже убедил себя, что влюбляться в Ашаи своего рода — вещь романтичная, но глупая по существу. Синга не был из тех львов, которые считали, что обеспеченность и статус решают всё, тем более, что это больше относится к отцу, чем к нему; его заслуг здесь почти никаких.

Тем не менее, совсем недавно, чисто по-дружески, он попросил выпить с ним шериша на террасе. А она возьми и согласись. Он пригласил её в город. Потом на постановку Эсхана. Потом… Вдруг Синга увидел, что получает от Миланэ согласие за согласием, и вот прошло всего несколько ярких дней, как они вместе, вот здесь, в Хамаларе, и никто им не смеет мешать. Нет, расстояние между ними всё ещё есть, но его усилиями оно стремительно сокращается — ибо некая стена, ранее непреодолимая, нерушимая — была разбита. От неё не ушла загадочность, её даже стало как-то больше и гуще, она всё такая же: грустно-улыбчивая, иногда — крайне остроумная, способная к любому разговору, чрезвычайно интересная по натуре и повадкам, вообще — восхитительная молодая львица, превосходная дичь для любого самца. Правда, Синге показалось, что иногда Миланэ чересчур уходит в себя, её облик становился иногда слишком… строгим? Сильным? Сложно сказать. Но Ашаи, они таковы.

А сколько ещё всего будет!

Жизнь, ты — прекрасна.

— Синга, и как ты планируешь дальнейшую жизнь? — спросила Миланэ, подложив под щёку ладонь и чуть привстав.

Путь беседы, которая началась с рассказа о пласисе из куска ткани, оказался плавным и лёгким; они ни на чём не останавливались надолго, шутили, он то и дело поглядывал на изгиб её спины и хвост, но мельком, зато её глазами, мордашкой и ушами мог любоваться сколь угодно — мораль ещё не успела этого запретить. А сей неожиданный вопрос явился словно из ниоткуда. Миланэ задала его в совсем ином тоне, и хотя в нём нет ничего такого, но звучал он именно так, как звучат у львиц эдакие вопросы — с некоей подоплёкой.

Он усмехнулся, посмотрел вдаль, на низкие, пологие горы Хамалара, преувеличенное внимание уделил прошедшей мимо служанке, несущей огромный поднос с напитками.

— Я похож на того, кто строит жизненные планы? — лучезарно улыбнулся Синга, стараясь напустить побольше небрежности. — Брось.

— Стоило бы. Возможно, у тебя когда-нибудь возникнут стойкие отношения со львицей, — Миланэ сделала яркую, красноречивую заминку в речи. — Тогда понадобится большая основательность в жизни, чем сейчас.

— Почему ты решила, что сейчас у меня нет серьёзных отношений?

— Не решила. Решают умом. Львица всегда это чувствует, а для Ашаи это — как один сложить к одному.

Он улыбнулся и провёл ладонью по гриве.

— Боюсь, чутьё несколько подводит тебя. Вообще, к чему разговор?

— Я ведь Ашаи рода. Стараюсь быть полезной и давать небольшие советы. Если неугодно, то больше не стану вспоминать о твоём, личном.

— Постой, что ты. Нет, я это не имел в виду, — Синга привстал, торопливо извиняясь. Потом медленно прилёг обратно: — Вполне возможно, что ты права… Видишь ли, я не чувствую в себе какого-то недостатка, не чувствую ущемлённости. У меня всё есть. И я не вижу своих талантов в коммерции, управлению делами и всему такому. В том числе… знаешь, в том числе, должен признаться: очень рад, что в моей жизни есть ты.

— Я тоже рада. Но мы всего лишь друзья, а я имею в виду другое.

— Милани, мы не всего лишь друзья, но ещё пребываем в ином, более взаимопроникновенном отношении. Ты — Ашаи моего рода. И моя мысль ещё такова: друзья — это не «всего лишь». Это очень много. Правда? Разве не не удивительно, что две души вместо того, чтобы урвать кусок добычи одна у другой, начинают заботиться друг о друге, холить друг друга и волноваться? А ведь все мы — дети диких кровей древних времён. Удивительно. Целый повод написать поэму.

Расправив складки ткани, Миланэ вдохнула чистого воздуха.

— Хм, Синга, чуть наивный взгляд на вещи. В древние времена друзья и были нужны, чтобы вместе поймать эту добычу. А потом её будут делить, будут с неё урывать.

— Вот так? Что ж, тогда любовь. Зачем это всё? Для продолжения рода достаточно несколько мгновений. А любовь может длиться всю жизнь. Это так и надо или все наши чувства — лишь побочное явление; пустое возгорание горячей крови; излишество, которое еле терпит природа?

— Побочное. Явление, — Миланэ держала нос по ветру, что дул с юга; он видел её профиль.

— А ты всерьёз или шутишь?

— Хммм, Ашаи-Китрах должна быть серьёзной. Более того, нам не чужда циничность и чёрствость суждений. Но сестринство и должно так вестись. Без этих качеств почти невозможно иметь дело со многими гранями жизни, с коими сталкиваются Ашаи.

— Почему так?

Миланэ некоторое время не отвечала, рассматривая когти на левой ладони. Потом она привстала и начала делать то же самое с левой лапой.

— У меня для тебя есть зарисовка из жизни, — начала, высматривая изъяны в ухоженных когтях. — Лет шесть назад нас, троих подруг, отослали в Дэнэнаи… в Нижний Дэнэнаи, если быть точной. Там городок такой есть, Делси называется, а вокруг него — несколько небольших посёлков. Вроде предместий. Очень ухоженных таких, красивых. Там очень красиво. Я, Луана и…

Далее следовало вымолвить «Арасси».

— И?..

— А, да. Приехали мы там по не очень важному делу, но всё вышло так, что нам пришлось основательно задержаться. Чтобы мы не теряли время зря, нам назначили помогать одной из местных Ашаи, которую звали… Эм… Добрые Сунги, как же её звали-то? Сложное имя. Ах, да, точно — Хаймиримсана.

— И что? Она вас сразу начала учить серьёзности? — с шутовским, немного фривольным видом смотрел на неё Синга, улыбаясь. Его тон не предполагал вдумчивого ответа.

Впрочем, Миланэ почувствовала, что он совсем не пытался обидеть, а как раз наоборот — показать свой добрый настрой.

— Нет… — ответила она, и её глаза укрылись дымкой отрешённости, как бывает со всяким, кто погружается в прошлое. — Когда мы впервые зашли в ней домой — это была такая, знаешь, очень большая хижина — то застали её в постели. Она лежала на боку, стонала и ругалась.

— Ругалась? — потёр он ладони, доставая с пола воду в кувшине.

— Да. Мы встали у порога, не зная, что делать. Потом вместо, чтобы броситься и поинтересоваться, нужна ли помощь, представились. Знаешь, пышно так, гордо, вроде «Ваалу-Миланэ-Белсарра, Сидны дисциплара», ля-ля-ля. Она только отмахнулась, мол, зайдите попозже. Тут-то мы подбежали и начали спрашивать, что такое… Она ответила, что сильно страдает от собственной мягкости, что это очень плохо и что нам стоит запомнить: Ашаи должна быть безжалостной. И перевернулась на другой бок. Как теперь помню, как смешно нахмурилась Арасси… Мы, естественно, ничего не поняли. Мы стали расспрашивать дальше; оказалось, Ваалу-Хаймиримсана ходила в другой конец городка, чтобы посмотреть на больного, уже довольно старого льва, которого мучили сильные боли. Каждый раз она готовила для него огромное количество ибоги; она, знаешь, туманит сознание, а вместе с этим уходит и боль…

— Я знаю, — нетерпеливо перебил Синга.

— А тот всё говорил, что ему не очень помогает. «Смилуйся, добрая Ашаи, забери боль», — всё так просился. Хаймиримсана умела забирать боль — сейчас это искусство вырождается, оно опасно — но после сильно страдала сама: начинала страшно болеть голова. И она пожалелась нам, что так каждый раз: её сердце не выдерживает, она помогает, а потом валяется целый день в постели, хотя могла бы успеть с множеством полезных дел. Вдруг моя подруга, Луана, сказала, что постарается снять с неё боль, чтобы та дальше делала то, что полагается. Это было странно, ведь у Луаны не изъявлялось дара — мы не знали, что она умеет снимать боль. Это потом она более-менее обучится, уже на Востоке, в порядке нужды… Короче говоря, она возьми и приложи ладонь к голове сестрины, а ещё сказала энграмму на снимание болей. Энграмма такая: «Сойди, луна, боль сними, унеси под облака». Это перевод с древнего… Не поверишь: всё случилось мгновенно! Я никогда больше такого не видела. Хаймиримсана сразу встала — такая растерянная, сбитая с толку, немного сердитая. Луана стояла с невозмутимым видом, показывая, будто всё нипочём; та выразила удивление, поблагодарила и начала расспрашивать, давно ли Луана научилась искусству, кто учил и так далее. Даже похвалила, мол, вот как теперь учат в дисциплариях: страдания можно снять вмиг и без всяких последствий. И тут же Луана — стойкая львица, с характером — начала оседать на пол, вот так, знаешь, прямо начала таять на глазах. Хаймиримсана посмотрела, сразу всё поняла и махом уложила её на кровать.

Миланэ поднялась, поправила ткань на плечах и поглядела на Сингу:

— Пришлось нам задержаться на несколько дней, потому что Луане было плохо. Очень плохо.

Но тот ничего не говорил, он ждал, что будет дальше, по всему, не видя рассказ оконченным. Миланэ стало неловко от этого чувства; и вообще — она начала ощущать всё нарастающую неловкость.

— На следующий день Арасси осталась с Луаной, а я пошла вместе с Хаймиримсаной. Знаешь, она была простой сестрой, имела дело не с небом, а с землёй… Большую часть дня она навещала тех, кто болен. Я увидела страдание во всем его многообразии и только удивлялась, сколько ловушек нам уготовила природа. Конечно, я раньше имела много дела с больницей Сидны, но там это как-то не ощущается, там чуть иная атмосфера, там ты словно гостья в мире страждущих, готовая в любой момент упорхнуть… А оттуда некуда было упорхать. Знаешь, есть такая болезнь, гнилокровие, она чем-то похожа на огонь в крови, только огонь скашивает сразу, и выздороветь можешь быстро, а гнилокровие точит медленно-медленно, неуклонно… Страшная вещь. Вот я видела молодую особу с таким. И Хаймиримсана говорила, когда мы вышли от неё, что каждый раз, встречая её, она ощущает свою великую беспомощность и пребывает в полном отчаянии, хотя внешне — я была свидетельницей — она велась невероятно уверенно и строго. Она говорила, что страждущий чувствует малейшее колебание души Ашаи, и сразу отчаивается, а потому показывать ничего нельзя, даже если очень хочется. Вот почему Ашаи должна быть безжалостно-строгой. Потом мы вдвоём пошли принимать роды. Сказала мне тогда: «Посмотри, сколько есть способов лишить жизни, и существует только один, чтобы дать».

Внезапно прекратив говорить, Миланэ встала на лапы, будто собираясь уходить. Но не ушла. Она просто поставила их на землю.

— Да, Ашаи должна быть серьёзной. Спору нет, — чуть погодя, отстранённо согласился Синга, успокоившись, что его хорошая Ашаи рода никуда не ушла, но осталась. Было заметно, как напряжённо он слушает каждое её слово, истинно пытаясь понять, к чему она клонит; так слушают только подданные и влюблённые.

Взмахнув рукой, будто что-то отбросив, Миланэ пересела к нему на камень, заложив лапу за лапу, и дотронулась ладонью к его плечу:

— Я вот что хочу тебе сказать. Сейчас ты живёшь, и живёшь хорошо, можно сказать — в свободной праздности; хорошее, лёгкое состояние, но ты наверняка понимаешь, что благодарить за это должен отца. Но твоему отцу рано или поздно понадобится помощь, и более того — ему надо кому-то отдать свои дела, хотя бы даже коммерческие, я уж не говорю о властных. Эта собственность не должна пропасть даром. Твой старший брат от всего отказался и уехал на юг. Это его выбор. Остаёшься только ты. Можно не брать на себя ответственности и жить дальше на ту небольшую долю, что он оставил. А можно заявить о себе, ничего не боясь, и решительно перенять дела отца в свои руки. Хотя бы их часть. Пока есть все возможности, ибо тебе смогут помочь. И сам отец, и мать, и другие… я, в конце концов, смогу тебе прислужиться. Я могу быть твоей помощницей в делах, Синга.

В раздумьях он поскрёб когтями камень.

— Мой отец попросил начать этот разговор? — взглянул на неё.

— Клянусь кровью, что нет. Это моё… моё личное пожелание лично… лично для тебя.

При этом Миланэ учуяла такой сильный укол совести, что аж заболело сердце. Это была полная, абсолютная ложь, и никогда она бы не начала сего разговора по собственному желанию; прижатая судьбой к колючей стене, она говорила то, что изобретали её хитрость и ум, чтобы спасти тело иной, близкой ей души из сырого заточения. Но внутренняя честность и добросовестность не позволяли сделать это просто так, безо всякого мучения.

— Я должна быть такой, — негромко молвила дочь Андарии, будто удивляясь самой себе. — Я должна говорить тебе… Я должна отыгрывать свою роль. Прости, что вмешалась.

— Вижу милое обличье; но где моя актриса? — привстал он, и себе дотронувшись к её плечу.

— Актриса не твоя, Синга, — ускользнула она плечом.

— Знаю. Но я самец, мне дано право претендовать, накладывать лапу, называть не своё — своим.

— То бишь претендовать даже на чужое?

— Тем более на чужое.

— Ты ведь сам говорил, что ты — не завоеватель и войны не по тебе. А берёт чужое либо завоеватель, либо вор.

— Я не веду себя как вор — иду открыто. Никогда не поздно взять в руки копьё и отправиться на войну, — его ладонь спускалась вниз по руке Миланэ.

— А если ты не умеешь справляться с этим копьём?

— По крайней мере, паду в битве.

— Не хочу, чтобы ты пал в битве. Я даже не хочу, чтобы ты отправлялся на эту войну, ибо ты падёшь; а это будет стоить мне многих слёз.

— Всё так, всё пусть будет так, но почему ты будешь лить по мне слёзы?

— Глупый вопрос. Я же сострадаю тебе, сострадаю друзьям и всем душам рода, которому служу.

— Лучше плачь надо мной, мёртвым, чем ты будешь смеяться надо мной, живым.

— Я не буду смеяться над тобой. Не в моей натуре. С тобой — всегда рада.

Они совершенно не обращали внимания на окружающих, но по совсем разным причинам. Синга — от глубокого, затмевающего чувства; Миланэ — от тёмной задумчивости.

— Ваал мой, о чём мы говорим? Знаешь, Синга, должна кое-что тебе… Иногда я веду себя очень глупо, — вдруг засмеялась она.

Смех молодой львицы вызвал уничтожающие взгляды двух престарелых патрицианок, что выползли погреться на солнышке и скупнуться в озерце. Да уж, знаем-знаем мы сей смех, знаем все эти самочьи проделки.

— Возможно потому, что у тебя не было большого опыта со львами?

Миланэ навострила ушки, улыбнувшись. Занятно.

— Однако, — взмахнула хвостом и шутливо оттолкнула его. — Зависит, что ты имеешь в виду. Знаешь ли, я весьма опытна в том, как растопить самца стальсой.

На самом деле мы не единая, цельная личность, все мы распадаемся на множество «Я», которые выходят на сцену в нужное время и в нужном месте. Или напротив. Вот и сейчас было две Миланэ: одной было бесконечно совестно, грустно и тяжело; вторая со знанием дела львицы вершила то, что ей должно вершить. И вот эта вторая игриво потёрла нелюбимого, но приятного, незлобного, доброго и во многом наивного Сингу по носу.

— Вот боюсь показаться навязчивым, — оживился Синга от сего жеста, — но всё дело в том, что как только начну расспрашивать о стальсе, то неминуемо дойду до точки, когда начну напрашиваться на подобную вещь.

Миланэ посмотрела по сторонам, но вокруг не было ничего, кроме озера, нескольких старых львиц и здания лучших в Хамаларе терм. Полуденное время: все в дрёме.

«Кровь моя, что с ним делать?.. Я должна его дожать?.. Дожать. Дожать! Заставить всё сделать, что надо и как надо! Поздно поворачивать! Взяла — сделала. Ну же…»

— Считаю, что как Ашаи рода, вполне могу свершить такое услужение.

— Тогда давай сегодня вечером.

Ничего не ответив, Миланэ лишь снова поправила свой пласис из белой ткани, который так и норовил расползтись. И от глаза не ускользнуло, как он положил ладонь на её хвост, почти у самого основания.

— То самое я могу сказать о тебе. Ты тоже неопытен со львицами, — закачала она лапой, облокотившись о коленку.

— А я не буду скрывать. У меня немного опыта со львицами. Серьёзно. Можно уверенно сказать, что его почти нет.

— Вот как. И куда ты растрачиваешь свой голод льва?

— Нет, ну не всё так печально. Есть куда пойти. Но там я могу лишь переспать, ничего больше. Любая беседа мучительна, ибо куртизанок учат во всём соглашаться с клиентом, и ты можешь нести любую ахинею — она со всем будет согласна.

— Их можно понять. И не ходи к куртизанкам. Найди любовницу, она точно не всегда будет соглашаться; наверняка беседы пойдут иначе, да и вообще, появится больше граней.

— Найти любовницу — не значит найти любовь. У меня была одна львица. Содержанка. Поклонница моих стихов, но так, понарошку, чтобы я был к ней больше привязан. Я это понимал, она понимала, что я это понимал, и я понимал, что она понимает, что я…

— Довольно, Синга, а то уши сейчас потемнеют, — Миланэ закрыла мордашку ладонями.

— Потемнеют уши? Как это, ты о чём?

— Так говорят в Андарии, если кто-то о чём-то говорит слишком много и чересчур подробно, вроде того.

— У тебя очень красивые уши. Нечего им менять окрас — у них и так тёмная кайма, — он влюблённо протянул к ней руку.

— Благодарна за комплимент, — чуть отвернулась она.

— Не назвал бы это комплиментом. Скорее, лирическим замечанием; оглашением миру словом того, что есть, а поэт именно тот, кто оглашает, что есть; он ничего не придумывает. Утверждение — «так есть»… В какой-то мере я влюблён в твои уши. И не только в них.

— Ты откровенен. Ты чересчур откровенен. Не надо, — сильнее отвернулась Миланэ, нервно вздохнув.

— Вот не знал, что можно быть чересчур откровенным. Откровенность — всегда нараспашку; в ней нет полутонов, нет ничего слишком.

— Мне приятно, в самом деле. Просто… Всё так сложно, ты ничего не понимаешь… — Миланэ слабо отталкивалась и неуверенно отталкивалась. — Синга, ты славный лев, в тебе всё прекрасно, ты очень хорошо ухаживаешь, и вообще, но…

— Миланэ, я понимаю, что ты надлежишь другому. Понимаю.

Безусловно, он принял её неуверенность и трогательное сопротивление за столь свойственное львицам — особенно львицам скромного и благородного толка — поддразнивание, перекладывание ответственности за происходящее на льва.

— Кровь моя, да не в этом дело! Милый Синга, не в этом, всё настолько темнее, насколь ты и представить не можешь, и… Что тебе сказать? Знаешь, здесь очень хорошо, но давай пойдём… Синга! Синга…

Миланэ больше ничего не успела сказать, потому что объятия Синги стали слишком сильны, его ладонь обняла её затылок, пригладив милые сердцу уши, а после он встретил её, почти безвольную, растаявшую от неведения собственных чувств и того, что вообще происходит с нею в этом мире, да и в иных мирах — тоже.

Синга, конечно, привирал и скромничал. Он умел чувствовать львицу, умел целовать её. И это оказалось ужасным. Если бы он был неприятен, отвратителен, глуп — стало бы легче, ибо такого несложно использовать в своей цели, не корясь совестью; если бы он не оказался нежен и лишь притворялся, что любит — можно было бы заразиться эфемерным духом мщения и однажды воздать за все неприятные мгновения.

Удивительно видеть, как Ваалу-Миланэ, освобождённая от плена поцелуя, вдруг всхлипнула, глаза её стали большими, а по скулам очень бегло прокатились несколько блестящих слезинок. Сама она беспомощно обняла себя руками и забила кончиком хвоста, уставившись перед собой.

Вот всего ждал Синга, но не такого.

— Никогда не видел, чтобы львица так взволновалась в чувстве, — с каким-то труднообъяснимым восхищением посмотрел он на неё.

С истинным мучением взглянула на него, так желая, чтобы он понял всё по её взгляду. Чтобы ему вдруг стала явной вся та скрытая подоплёка, с которою она к нему пришла, чтобы разозлился и прогнал прочь; она бы, конечно, что-то ему ответила в отместку, прикрылась гордостью Ашаи-Китрах и удалилась.

Но нету у него этих сил.

— До чего ты интересна, Милани!

— Это было в первый и последний раз, — поднялась она. — Идём. Я не против чего-нибудь съесть.

«Прямо как маленькая! Успокойся и делай, что должна».

Игра понята и принята. Синга за общим обедом в его комнатах был весел и словоохотлив, интересно рассказывал о светской жизни Марны, сыпал какими-то курьёзами, шутками; потом они разобщились, ибо Миланэ сослалась на личные дела и ушла в свои комнаты. Там она села у окна, попросила уйти служанку, что убиралась, и не делала ничего. Только смотрела в мир. Низкие горы, укрытые лесом, чистое небо. Она подумывала чем-то заняться: то ли каллиграфией, набор для которой предусмотрительно взяла с собой; то ли стоило зацепенеть в аумлане до вечера; то ли связать темляк для сирны. Но всё не то. Пожалуй, даже книг не хотелось читать, хоть Миланэ охоча до книги, иногда — как оказывается — даже слишком.

«Не прочла я всё “Снохождение”. Нерадивая, имела ведь время! Хоть бы со всех мучений взяла всю пользу, да нет же… Да что с этой книгой? Почему я её так хотела? И даже хочу, невзирая на все ужасы, что она принесла?»

Мысль оказалась занятной; несмотря на свою кристальную очевидность — новой.

«Что есть книга? Бумага. Нет, не бумага. В руках того, кто читает, она превращается в чистое знание. Мне не нужна книга — я стремлюсь к знанию. Но отчего я решила, что могу всё узнать о снохождении по книге? Потому что нет рядом Малиэль, которая её написала… Но есть ли в мире подобные ей? Несомненно…»

Но тут-то мысль перескочила от вышнего к земному.

«Успела я изнервничаться. Лунные дни что-то совсем пропали. Так недалеко и загнаться».

* *

Несмотря на то, что визиты к Амону были воспрещены сверху, у него было два посетителя. Первой оказалась правдовидица Ваалу-Ахира, вхожая в практически любое учреждение Империи Сунгов; служащие Надзора подумали, что она пришла его «колоть», как выражались, но нет — только зашла к нему, несмотря на все предупреждения, посидела с минуту напротив, изучая свинцовым взглядом, и единственным её вопросом было вот что:

— Но почему «Домашняя кухарка»?

На этот вопрос Амон рассмеялся. Служители недоуменно переглянулись.

Вторым посетителем был лев старый, грузный, успевший повидать очень многое на своём веку и слабый здоровьем в последнее время; но его всё ещё держали на службе из-за огромного опыта. По старому знакомству он был пропущен для беседы с Амоном прямо в его одиночную узницу.

— Какие глупости успел ты натворить, мой львёныш, — говорил он, качая умудрённой головой. — Мы испробовали многое, чтобы вытащить тебя. Увы, — хрипло вздохнул он и закашлялся.

— Сир Мейра, я вам кое-что скажу, — посмотрел на него Амон исподлобья; его глаза блестели из-под косм гривы.

— У?

— Лев ведь знает, что мы с Миланэ были заодно?

— Миланэ? Той Ашайкой, из-за которой ты здесь?

— Ну да.

— Знаю, малыш. Все совершают глупости. Мелкие душонки творят крохотные глупости. Широкие — большие.

— Сир Мейра, она обещала, что меня вытащат, — еле слышным шёпотом сказал Амон, наклонившись к нему. — После суда.

— Что? — засмеялся старый лев, откинувшись на холодную-холодную стену. — Что ещё она тебе обещала, мой львёныш? Золотую гору? Ладно, неважно. Знаешь, где она сейчас?

— Где?

— В Хамаларе. Вместе с Сингой, сынком сенатора Тансарра.

— Я знаю, кто такой Синга. Что она там делает? Откуда сир знает?

— Откуда знаю? Дело жизни такое — всё знать. Что делают? А что делают в Хамаларе? Купаются в минеральной водичке. На пиры ходят, вино пьют, танцуют. И гуляют по окрестностям.

Амон часто и шумно дышал, уставившись перед собой. Широко расставив лапы и опершись о колени локтями, он напоминал воина, отдыхающего после сражения.

— Я тебе объясню, мой малыш, что с тобой случилось. Как только с ней связался — и тебя я не могу упрекнуть, потому что оперативно ход был правильный — ты сразу оказался в болоте, в котором можно утопить целый легион, а не только тебя одного. Ты, по малости опыта, думал, что всем управляешь и всё ведёшь, хотя на самом деле уже давно шёл на поводу. Все эти краденные книжки, вся суета, скандалы, туда-сюда — интриги в их собственной среде; они купаются в интригах, как жабы в болоте. А ты попал. Попал между молотом и наковальней, стал удобным инструментом на день.

— Но я сам, этими когтями, стащил эту драную книгу!

— Сам. Мой малыш, ты имел дело с Ашайками, с которыми если ухо не востро — всё, пропал. Да что ты о них знаешь… Что ей стоило сделать вот эти все их… как его… всю ихнюю самочью чепуху, накрутить, обкрутить, повлиять на тебя этими всякими заговорами и взглядами, и глядь — ты уже вытворяешь невесть что, да ещё кричишь, что делаешь всё сам. Она провертела своё дело, довольная, что всё так удачно вышло, а ты остался тут; её очень быстро и очень мощно прикрыли, всё повесили на тебя и вот — жизнь продолжается. Я сразу скажу, что вступились за неё очень сильно, это явный почерк их верхов, и она с ними в большом деле, раз уж её так покрывают. Конечно, она наобещала всякой ерунды, чтобы ты как можно дольше не суетился, не усложнял дело. Сидел ровно сам знаешь на чём, как говорится.

Старик обнял Амона и потрепал его по гриве.

— Как бы там ни было, тебе на суд нельзя. Знаешь, как на нём всё должно состояться? Вот как: ты будешь по уши в дерьме, она будет чистой, судья быстро хлопнет делом и ты уедешь отсюда далеко-далеко, мой малыш… не жди чуда. Но, веришь ли, тебе многие сочувствуют. Так что слушай меня сюда, малыш, и слушай очень внимательно. Сегодня вечером тебя будут этапировать в камеры Марнской Обители правосудия…

* *

— Мне неловко. Отец и мать всегда пытались убедить, что я должен стать серьёзнее. А я всё отмахивался, убегал. Но теперь понимаю, что это была ошибка. Когда отец вернётся из Андарии, то я с ним поговорю…

Да, этого стоило ожидать, это стоило предвидеть. Вечером Синга зашёл за нею, они посетили термы, где Миланэ показала настоящую стальсу, которая ему понравилась чрезвычайно, потом пошли гулять по городку. Он не позволял себе ни единой грубости или дерзости, был галантен и предупредителен, и в какой-то момент дочь Сидны посчитала, что всё может обойтись так, как есть, он не решится ни на что, будет делать, что обещал — и все будут довольны: она, он, Вестающие, Амон. Даже во время стальсы этот благовоспитанный лев не делал ничего двусмысленного, хотя Миланэ больше всего боялась, что именно тогда его охватит бесконтрольная страсть; и тогда всё ещё раз безумно усложнится.

По приезду в Хамалар они расселились в разных комнатах, даже не рядом; это выглядело бы очень странно для молодой пары, но вполне объяснимо для льва и Ашаи-Китрах. Но вот они вернулись из терм в гостиный двор, Синга задержался в её покоях на мгновение, потом ещё на минутку, и Миланэ не могла отправить его прочь — это выглядело бы грубо и нелепо. Более того, она опасалась это делать: можно испортить всё дело. Нельзя говорить самцу «да», «да», медленно потакать, а потом резко преградить путь. Это вызовет не только обиду и недоумение, но и — вполне может быть — великое раздражение; тогда Миланэ может утратить влияние на него. Тогда все усилия могут полететь в пропасть…

Медленно они переместились в спальню, медленно умостились на большой и низкой кровати, обычной для найсагрийцев. Он лежал на животе в живописном халате, высоко подняв хвост и лапы; она, опершись об изголовье кровати, вытянула одну лапу, а вторую согнула в колене, хвост распустила по ткани, держала в одной руке кубок, в котором плескалось игристое вино, к которому она почти не притрагивалась, ладонь второй уткнула между лап.

— Для начала отцу стоит отдать тебе каменоломни в Сваахсе, земли вокруг Ходниана. Там прекрасные земли.

— Надо браться всерьёз. Мне надо прощаться со своим прошлым, — говорил Синга, больше сам с собой, чем с нею. — До этого я жил так-сяк, не ожидая от жизни ничего. Буду перенимать все его дела, какие смогу. Перестану писать, вообще всё это надо бросить, надо с этим кончать.

— Не переставай писать, ты с ума сошёл! — удивилась Миланэ. — У тебя получается! Имеешь дар.

— Может и так, но мне нечего делать с этим даром в суровой жизни, — он запустил себе ладони в гриву. — Если браться, так за что-то одно. Я готов измениться, Миланэ. Я готов на всё, — он подполз ближе и с трепетом дотронулся к когтям её лапы.

— Это хорошо, — отвернулась она.

— Знаешь, я влюбился в тебя с самого первого взгляда.

Миланэ вздрогнула.

— Синга… Не надо. Ты не понимаешь.

— Простой львице можно сказать: «Выходи за меня замуж». С Ашаи-Китрах это невозможно. Но я всё равно имею право спросить: ты будешь со мною?

— Что могу тебе сказать…

— Не надо ничего говорить. Я вижу, сколь всё сложно. Но знаю, что у Ашаи всегда так. Мне мама говорила.

— Откуда ей известно? — с плохо скрытой иронией спросила Миланэ.

Но Синга вдруг искренне-наивно признался:

— Она была ею. Ты не удивлена?

Миланэ попыталась притвориться, будто услыхала это впервые, но вышло не очень:

— Нет, почему… Удивлена…

— Мне так нравится твоя игра.

— Я плохая актриса. В любом театре надо мной бы посмеялись.

— Готов на всё ради тебя. Стану кем угодно, кем ты захочешь. Знаю, что у тебя есть другой. Мне безразлично, — весь он направлялся выше, к её коленке.

— Синга, оставь… Оставь.

— Я заберу тебя у него, — поднялся он ещё выше, всё сильнее подавляя её сопротивление.

— Ваал мой, Синга, что ты делаешь…

Миланэ, прижатая, посмотрела в белый потолок. Даже плохие актрисы умеют играть эту роль; каждая львица должна уметь играть эту роль!

…Миланэ, даже если бы ей пригрозили пыткой, не смогла бы вспомнить, как всё произошло.

Синга властно гладил её шею и плечи.

— Ты говорила, что тебе было хорошо.

— В самом деле? — мурлыкнула она.

Он ответил не сразу.

— Но что такое, Милани? Иногда на тебя даже больно смотреть, столь ты разбита. Знаешь, я не большой знаток душ львиц, вообще не считаю себя знатоком ни в чём, но — послушай! — вижу неладное. Не может львица после любви быть столь печальной. Тебя грызёт совесть, ты скучаешь по нему, у тебя разбито сердце? Не кори себя ни за что! Милани, милая моя, откройся наконец, — он совершил искреннюю попытку прижать её к гриве. Но Миланэ, хоть это и было очень трудно, всё же отстранилась.

Она поднялась, села на краешек кровати и тихо сказала:

— Синга, я должна тебе кое-что рассказать.

— Ждал этих слов. Поверь, неважно, что у тебя есть другой, и…

Её палец мягко дотронулся к его рту.

— Однажды в своей жизни я совершила большой проступок. Я оказалась слишком… любопытной, я увидела то, что мне не дозволено было видеть. Судьба отказалась пощадить меня, и всё это потянуло за собой большую череду событий. В итоге, после всего, мне предстал тяжёлый выбор, который передо мною поставили Вестающие. Они могут сделать… точнее, они могут не сделать того, в чём я так нуждаюсь, если не буду делать так, как они велят.

Тишина повисла для того, чтобы он мог что-то сказать; но Синга не ответил.

— Слушай же, Синга. Ты мне очень дорог, как друг, и вообще, но… Я не люблю тебя. Втай, в смысле неприязни, нет, ты для меня нечто даже большее, чем друг, в каком-то смысле я люблю тебя, как близкого по духу, ты очень приятен, как самец, но… То, что я с тобою поехала, то, что мы с тобою проводили всё это время — моё вынужденное, низкое лицедейство. Мне велели внушить, что ты должен перенять все коммерческие дела отца и непрерывно следить за всем, что происходит с тобою и твоей семьёй. Вестающие так велели, и я делаю это, потому что…

Она развела руками, будто бы сама не понимая, отчего всё делает.

— Вестающие ненавидят отца и твою семью. Точнее, они что-то хотят от вас; мне не внять, что именно, да это и неважно. Опасайся их, прогони меня. Расскажи отцу то, что услышал. Не доверяй мне, не делай ничего из того, о чём мы говорили.

— Мне всё равно, — лучезарно улыбнулся он, глядя на неё даже с каким-то подъёмом, словно всё сказанное лишь окрылило его. — Я люблю тебя.

— Ты не слышишь, Синга? Я не пришла к тебе с добром, я хотела обмануть для своих целей! — ударила она несколько раз по кровати.

— Ты самая прекрасная львица в мире, — разлёгся он, потягиваясь, играя с её хвостом.

— Разозлись же на меня, наконец! — поцарапала она кровать.

— Мне всё равно, Миланэ. Я люблю тебя. Я вцеплюсь в шанс, даже если его нет.

— О, мой Ваал… — схватилась за голову Миланэ, прижав уши.

Тонкий аромат цветов витал в комнате. За окном мягко шелестела листва кигелий. Тьма, рассеченная лишь одиноким подсвечником, призывала ко сну и покою. Постель была мягка и шелковиста. Но здесь, среди всего этого, Миланэ ощущала себя словно путешественница, страшным образом сражающаяся с химерами в ночном, скалистом, снежном северном лесу.

— Знаю, что Вестающие хотят нам прижать хвост, — небрежно-равнодушно молвил Синга, презрительно отмахнувшись. — Я знаю, что они ненавидят моего отца, а ещё больше — мать, которая даёт ему хорошие советы. Рано или поздно надо было ждать, что они вонзят клыки и в тебя, — подсел он к ней и сделал этот ужасный жест, что так не любит Миланэ — ткнул когтем прямо в центр тела, чуть выше живота.

— Они не искали меня. Я сама допустила большую оплошность…

— Какую? Расскажи! Чем именно они тебя прижали? — взял он ладони Миланэ. — Я смогу помочь, мы с отцом и матерью поможем тебе! Зачем тебе слушать каких-то Вестающих?

Она сложила ладони у рта.

— Из-за меня, Синга, пострадал мой любимый лев. Его зовут Амон. Из-за меня он очутился в заточении, и я не нашла способа вызволить его, кроме как с помощью Вестающих. Я убедила его… точнее, подтолкнула к краже одной вещи, которая была мне очень нужна. Он попался, его бросили в тюрьму. Я об этом узнала сразу после Приятия; украденная вещь находилась у меня, поэтому мне грозило изгнание из сестринства. Но Вестающие, узнав о проблеме, сами предложили помощь. Они отвели от меня все беды, но Амон остался в неволе. Вестающие пообещали, что помогут вызволить и его, если я буду послушна.

— Так, Миланэ, по порядку… — навострились уши Синги, а глаза загорелись огнём. — Значит, у тебя всё-таки есть другой?

— Да. Он в тюрьме.

— Расскажи, пожалуйста, кто он. Как вы познакомились? — размеренно спросил Синга.

— Зачем тебе это?

— Ты во многом мне доверилась сейчас, верно? Доверься и в этом. Расскажи, — размеренно, словно утверждая слова перед судом, сказал Синга.

— Когда я стала Ашаи твоего рода, то Вестающие устроили за мной слежку через Тайную службу Императора. Амон был её сотрудником…

— Погоди, значит этот Амон — ставленник Вестающих? — не дал договорить Синга, суетясь на кровати.

Миланэ встала, забрав от него ладони, посмотрелась в зеркало. Повернулась к нему:

— Он не их ставленник, он просто делал то, что велело руководство. Амон слабо представлял, кто я такая и зачем за мной следить.

— Так, откуда ты знаешь, что слежку устроили именно Вестающие?

— Они сами мне рассказали.

— Так, а теперь они упрятали этого Амона в тюрьму, чтобы ты билась, как рыба об лёд ради его освобождения, так получается?

— Нет-нет, Синга, он попал туда по собственной недальновидности… и моей тоже… Ты не понимаешь. Они его не прятали, а воспользовались ситуацией.

— По собственной недальновидности? Миланэ, вот ты расскажи, как именно он туда попал, — Синга прислонился к спинке кровати, возложив на неё руки.

— Он украл книгу из Марнской библиотеки и его схватили.

— Ты просила его красть книгу? Кража этой книги — и есть всё дело?

— Нет… То есть, мы с ним сначала готовились её украсть, но потом отказались от этой затеи, — ответила Миланэ, закутываясь в покрывало. Затем помотала головой: — Да, короче, в краже этой книги и заключается всё дело.

— Вы отказались от затеи. Но он всё равно украл, да? — уверенно-отрывчатые фразы Синги.

— Кровь моя, Синга, к чему ты клонишь?

— А тебя не смутило то, что лев, сотрудник Тайной службы, так легко пошёл навстречу в этой затее с кражей книги? — подался он вперёд, сжав перед собой кулак. — Тебя не смущает то, что он раскрыл себя и вы познакомились?

— Наше знакомство было случайным, Синга! Я попала в беду, я упала в воду с моста, а он меня спас! — схватилась за голову Миланэ, понимая, что никогда не сможет ему объяснить.

Всем. Нужно. Что-то. Объяснять.

— В воду? С моста? — нахмурился Синга, подёргивая усы. Выглядел он так, словно услыхал речь на незнакомом языке. Потом вдруг хищно закивал головой: — Спасение в беде. Прекрасный повод для знакомства.

— Синга, я тебя не понимаю.

— Миланэ, этот Амон — проходимец, — объявил он.

— Он меня любит, Синга, ты не понимаешь! И я его люблю! Я ведь ощущаю такие вещи, меня в этом нельзя обмануть, понимаешь? Он заложник обстоятельств...

— Миланэ, никакой он не заложник обстоятельств. И кажется мне, что не сидит он ни в какой тюрьме. Они все очень ловко обвели тебя вокруг хвоста. Именно для того, чтобы ты мучилась, чтобы держать на поводу, чтобы ты делала те вещи, которые делала до сих пор!

Вдруг они оба вздрогнули, испугавшись: на улице раздался глухой звук падения чего-то большого, а затем раздался взрыв хохота. Синга подошёл к окну.

— Безобразие. В Хамаларе должно соблюдать тишину. Что они себе там думают?.. Аааа… Это, наверное, наследник Руфий.

— Что за наследник? — негромко спросила Миланэ, только лишь для того, чтобы отвлечься.

— Есть такой, известный марнский прожигатель жизни… — отстраненно ответил Синга. — Его отец был самым большим лизоблюдом в Императорском дворе, с предыдущим Императором на «ты». Можно сказать, похлопывал его по плечу. На сем и сколотил состояние.

Миланэ не нашлась с ответом; кроме того, она знала, о ком говорит Синга — в дисциплариях неплохо осведомлялись об отголосках политической и великосветской жизни. Вообще, с нею часто такое случалось — она притворялась, будто чего-то не знает и с притворным любопытством слушала, как ей кто-то объясняет суть дела, зачастую неверно и превратно.

— Моя мать говорила, когда тебя увидела там, на похоронах, что ты — очень чиста душой, — говорил он, дальше выглядывая в окно. — Поэтому она и взяла тебя, как Ашаи рода — чтобы противостоять Вестающим и им подобным. Мать с отцом думают, что я ничего не понимаю. Но я всё понимаю… Я понимаю и вижу много больше, чем все считают. Мать говорила, что ты не по годам мудра. Но Вестающие всё равно изощрились и смогли тебя обмануть.

— Нет, Синга, Амон не с ними. Он ни в чём не виноват.

— Он с ними. Он — мерзкий обманщик. Обманул тебя, познакомился, вскружил голову, ты раскрылась и рассказала, что хочешь какую-то книжку из библиотеки — не знаю, зачем она тебе — он украл, отдал тебе, попался. Слыхал об этой истории с книгой, слыхал, ты не думай, что по Марне молва не идёт. Вот ты прижата к стенке.

— Не говори так о нём, Синга. Он не мерзкий обманщик. Ты понял? Я его освобожу; с твоей ли помощью, без твоей помощи, используя тебя, используя кого угодно — неважно.

Он повернулся к ней, сидящей на кровати, стоя у окна; усмехнулся и снова начал созерцать заоконное.

— Ты глупа, — почти по слогам молвил он. — Я думал, ты мудра. А ты глупа. С самого начала я смотрел на тебя этими влюблёнными глазами; каждый день думал о тебе, пытался завязать отношения, но ты отбрасывала. И теперь узнал, ради кого. Ради кого! Того, кто натворил тебе множество неприятностей, кто следил за тобой по указу врагов моего рода — да и твоих тоже! И теперь ты притворялась всё это время, готовая принести меня в жертву, чтобы освободить этого мерзавца. И неважно, что будет со мной! Главное, чтобы у него — вора! — было всё хорошо!

— Уходи, — совсем отвернулась от него Миланэ.

Но он бросился к ней.

— Это всё, что можешь сказать? Вот интересно, как ты всё представляла? Вот со мной дело будет решено, я переберу отцовские дела, Вестающие примутся за меня, начнут расставлять ловушки. Они бы расставили, конечно, я бы попался. А ты? Ты бы дальше была Ашаи моего рода, да? Твой Амон был бы на свободе, ты бы с ним встречалась. Может, даже сожительствовала. Он бы переехал к тебе, в дом, подаренный моим отцом. Да? Даже будь он сто раз не связан с Вестающими, пусть! Они всё равно не отпустили бы ни его, ни тебя.

— Уходи, Синга, — Миланэ избегала его; она не хотела к нему прикасаться, не хотела на него смотреть.

Он отошёл, заложив руки за спину.

— Знаешь, что я на днях написал? Вот послушай:

Была б ты охотницей,

Тогда стал бы я луком,

Для твоих сребрострел

Направленных в вольницу...

Синга поднялся и подошёл к стене возле окна.

— Синга, прости, — осторожно дотронулась она к нему, подойдя сзади.

— Ненавижу. Мы могли бы стать такой парой! Ненавижу… Уже ничего не будет так, как прежде.

Он пошёл к выходу, но резко развернулся:

— Мой отец ничего не узнает. Делай, что хочешь, предавай мой род, как хочешь. Ни отец, ни мать ничего от меня не узнают. А я сделаю вид, что перебираю дела отца… А почему, собственно, «сделаю вид»? Я это сделаю. И все будут довольны, особо твои Вестающие, — указал на неё когтем. — Даст Ваал, ещё и Амона освободят. Заживёте вместе чудесной, цветущей жизнью, без моих сребрострел.

— Твоих сребрострел, — безучастно отметила Миланэ.

— Что? — Синга спросил даже как-то визгливо, как обсчитанный покупатель.

— У твоём стихе сребрострелы принадлежали мне. Ты был луком. Я слушала... — подняла она взор.

— О чём ты вообще?

Миланэ внезапно и совершенно не к месту подумала о том, что искусство бывает очень искусственным.

— Я не буду делать ничего во вред твоему роду. Как только Амон выйдет на свободу, я уеду из Марны навсегда. Всё имущество, подаренное твоим отцом, я оставлю в целости и сохранности, исчезну из вашей жизни, попросив прощения за предательство.

— Да… Да. Пусть будет так. Делай, как знаешь.

Синга сделал несколько резких кругов по комнате, а потом направился к двери.

— Твои Вестающие будут довольны. Я всё сделаю, как ты просила. Надеюсь, они исполнят обещанное и выпустят твоего любимого предателя.

— Синга!

Но за ним уже закрылись двери.