Остров Капитана Большелапа (джен)

Неровная цепь следов тянулась через косую полосу пляжа и там терялась в набегающих волнах пенного прилива. По-южному жаркое солнце, казалось, специально зависло в зените, и будто бы даже с интересом склонило увенчанную короной лучистую голову, дивясь игре морских вод с одиноким истерзанным путником. Вот зверь, оскальзываясь, делает шаг, другой… Усталые лапы утопают в мокром песке, каждый шаг дается ему с трудом, а заигравшимся волнам словно и нет до этого дела, они вновь подкрадываются к нему и со смехом вымывают песчинки прямо из-под звериных лап, унося с собой в бескрайние морские просторы. Туда, откуда явился и этот упорный зверь. Должно быть, солнце видело на своем веку немало и более удивительных вещей, но так и не смогло стать по-настоящему безучастным наблюдателем, поэтому продолжало подбадривать мышонка в рваной зеленой тунике своими теплыми лучами.

Мартин упорно двигался вперед, туда, где в какой-то сотне шагов начинался диковинный лес, где под пологом шуршащих в легком бризе листьев пальм, переплетениях лиан и прочих неизвестных мышу растений, он жаждал отыскать спасительную тень и прохладу. А может быть, там найдется родник или речка с чистой водой? Да даже болотная жижа сейчас устроила бы мыша. Или сочный заморский фрукт, в чьей сладостной мякоти столько влаги, что она брызжет во все стороны, стоит только разломить истекающие соками дольки… Мартин не держал во рту и капли пригодной для питья воды со вчерашнего дня, и теперь картины того, как он окунает морду в кристальной чистоты прохладные воды, а потом с жадностью наслаждается самыми лучшими фруктами — мордочка его обязательно окажется перепачкана сладкими соками, но это не страшно, — помогали мышу преодолевать последние метры, делая шаг за шагом…

Обломок мачты остался где-то там, в море… за линией шипастых рифов, неожиданно коварно выросших на пути потерпевшего кораблекрушение мышонка и отделивших его от спасительной земли острова. Поверхность рифов была сплошь усеяна ракушками, чьи острые кромки в кровь изрезали лапы пытающегося зацепиться за них мыша. Неожиданно сильное течение поволокло его вдоль береговой линии, и Мартин вовсе не был уверен, что оно, обогнув остров, не унесет его обратно в море. Поэтому он давно уже отпустил обломок мачты и изо всех сил цеплялся за камни, обламывая коготки и не щадя лап. Упорство, как известно, всегда приносит плоды — после того, как Мартину удалось преодолеть полосу рифов, легкие волны, словно стая диковинных добрых рыб, подхватили измотанного путешественника и мягко вынесли на берег.

Вот, наконец, и благословенная тень. Еще шаг — и лапы Мартина подогнулись на ровном месте, и он со стоном повалился на смешанный с опавшей листвой песок. Мартин сжал его в кулаке и песчинки больно вонзились в ранки. Но и это не помогло. Как же так? Он прошел так далеко, не время останавливаться сейчас, нужно встать, найти воду… Но стоило Мартину приподняться, как силы оставили его окончательно. Единственное, что ему удалось, так это заползти глубже под диковинного вида травянистый куст, чьи зеленые листья отдаленно напоминали папоротник и закручивались тугими колечками на самых концах. Он только немного полежит вот так — совсем чуть-чуть, к тому же зеленая туника сделает его не таким заметным для неразумных хищных тварей, если такие вдруг водятся здесь.

Последним, что видел Мартин, был наглый маленький краб, выбравшийся из норки прямо перед его носом и боком взобравшийся по лапе. Дальнейшего мыш уже не заметил — он просто провалился в сон.

* * *

Ночь — время тайн, коварных планов и опасных поручений, она смыкает свой бархатный полог над миром и под покровом ее творятся страшные, иногда мелкие, а когда и великие дела. Ночь — время дум и тревожных снов, время ведьмовских обрядов и шаманских камланий, время колдовства и призрачных видений. И она же — время любовных утех, время знойных страстей, время безудержного кутежа и первых сладостных порывов. Она, как знойная красавица сердца южных пустынь — и сказочница, и чаровница, и томная любовница, и неистовая в кровожадности хищница. Дурманит пряной сладостью ароматов, манит сокрытыми тайнами и губит ядом, что огнем разгоняет стылую кровь. И ты, тот, кто еще недавно и не знал, что был словно мертв, вдруг пробуждаешься от вечного утреннего сна, чтобы вобрать в себя, увидеть, вкусить — красоту жизни под пологом бездонного моря звезд. И замереть навеки, запечатав в сердце это волшебное мгновение.

Лэнс Хвостодер не считал себя романтиком, он им и не был — пока судьба не забросила его глубоко в сердце южных пустынь. На долю его выпало немало приключений, он видел изрытые гигантскими многоножками скалы, считывал знаки давно исчезнувших полудиких племен, чей вид и обличие уже не узнать никому из живущих, спускался в тайные подземелья, знавал великих вождей и ничтожных царьков, видел отливающую огнем чешую ящеров, летающих на громадных черных птицах и утопал в глазах красавиц, что скрывают пуще золота и драгоценных камней под множеством одежд и покрывал. Но более всего Лэнса, тогда еще молодого крыса, которому лишь предстояло обзавестись своим грозным прозвищем, более всего его жестокое сердце покорили южные ночи.

Мало кто замечает поразительное сходство бездонных морей и бесконечных пустынь. Две противоположности, две беспощадные в своем великолепии стихии, не покоряющиеся никому, но уважающие сильных духом, сердцем и волей. Только там, вдали от мира суетных зверей, их городов и огней дымных очагов — там можно было раскинуть лапы и, обнимая ночь, глядя звездам глаза в глаза, почувствовать дыхание мира. Будь Лэнс бардом или поэтом, он написал бы одну из самых пронзительных песен или баллад, что способны тронуть самое черное сердце, он воплотил бы красоту ночи в стихах и мелодии, но… Лэнс был всего лишь корабельным крысом и вожаком вольной пиратской братии. Поэтому он просто гладил когтистой лапой теплый металл помещавшейся на крысиной ладони сферы и полной грудью вдыхал воздух вступившей в свои права ночи.

Отражение полной луны купалось в волнах, разбегаясь множеством отдельных бликов, чтобы вновь стать единым целым. Лэнс смотрел на луну, а она смотрела на него. Почти так же, как десяток сезонов назад.

* * *

Легкие юбки взвивались у лап Сарах, кружащейся в танце, и многослойные ткани серебристо-синей волной то обвивали изгиб бедра, то скатывались до тонких щиколоток со множеством звенящих браслетов. Фигура лисицы едва угадывалась за слоями вуалей ее одежд, украшений, этого странного летяще-воздушного великолепия с перезвоном невидимых колокольчиков. Тяжелое багровое покрывало, что обычно укутывало лисицу с головы до хвоста, бесформенной кляксой лежало у полога шатра, отброшенное Сарах, едва та переступила порог. Но и теперь открытыми взору оставались разве что щиколотки, запястья, да палевый кончик хвоста, то и дело мелькавший в ворохе юбок. На голову танцовщицы была наброшена полупрозрачная вуаль, под которой угадывался массивный обруч, по обычаю пустынных лис прижимавший к голове их большие чувствительные уши.

Ночь уже давно вступила в свои права, и за пределами походного шатра, трофейного, как и две странные облезлые птицы — не способные летать, зато весьма резво передвигающиеся по пустыне на двух чешуйчатых лапах и несущие по десятку зверей каждая, часовые зябко переступали с лапы на лапу. Прочие члены разношерстной шайки кутались в плащи и тянули на носы одеяла во сне. Но здесь, под толстым пологом шатра, у ночных холодов не было шанса потревожить удачливого предводителя и его гостью. В жаровне тлели угли, и источаемый ими жар мешался с ароматами благовоний. Пол устилали яркие ковры и шкуры неизвестных Лэнсу зверей — край одной оказался замаран чем-то подозрительно бурым, но ни Лэнса, ни, что удивительно, Сарах подобные мелочи не смущали. Шелковые подушки манили мягкостью форм, и Лэнс с довольной полуулыбкой развалился на них с кубком вина в лапах, поигрывая длинным когтем с шелковой кисточкой. Молодой, удачливый и беспечный — разве что конец толстого крысиного хвоста подрагивал не то в напряжении, не то в нетерпении.

Сарах, до того не видевшая крыс, не могла сказать наверняка, но посчитала это проявлением любовной дрожи, успешно скрываемой крысом в прочих аспектах. Хороший признак — Лэнс казался Сарах отстраненно-холодным и слишком уж сдержанным для какого-то бандита. Дочь Ульнас-хага, владыки Сердца Саахарагской Барханной Земли, и признанная красавица — она привыкла сводить с ума зверей единым наклоном головы, взглядом из-под вуали, шлейфом аромата, изгибом лапы в перчатке. А этот чужеземный зверь смотрел на ее танец едва ли не равнодушно — почти невозможная в понимании Сарах вещь.

Однако мысли вовсе не мешали танцу, напротив, распаляя танцовщицу. Подвижные пальцы Сарах с короткими, тщательно подпиленными коготками рисовали в воздухе замысловатые узоры, движения лап были непредсказуемы, но подчинены едва уловимой музыке запрятанных в одеждах колокольчиков, необычайно пластичны и грациозны, как и сама лисица. Ниже своих рыжих сородичей едва ли не вдвое, она производила впечатление необычайной легкости и хрупкости.

Лэнс слышал о пустынных лисах, о том, что те живут разрозненными племенами, часто воюя меж собой (и с прочими народами), их воины славились меткостью стрельбы из дальнобойных ростовых луков и слыли умелыми фехтовальщиками на парных мечах. Они появлялись, будто из ниоткуда, брали что хотели, вырезали всех и… исчезали в песках. Фанатично преданные богоподобным вождям, их воины легко расставались с жизнью, умели входить в состояние боевого транса и могли остановить биение собственного сердца усилием воли. О спрятанных в недрах пустыни подземных дворцах — с озерами чистейшей воды и ломящимися от драгоценностей сокровищницами, тоже ходило немало легенд. Больше лишь о пустынных лисицах дивной красоты, которых никто никогда не видел — разве что издали, под пологом тяжелых покрывал. Поговаривали, что шерсть пустынниц сияет сама по себе и от одного взгляда на нее можно навсегда лишиться зрения. Кто-то считал, будто, наоборот, самки пустынных лис настолько уродливы, что стыдятся показываться на глаза кому-либо. Другие же утверждали, что дело тут в древнем колдовстве, умертвляющем всякого, кто взглянет на лису. Впрочем, Лэнс никогда не верил байкам и теперь воочию видел подтверждение этой правоте.

Сарах была красива — и ни один покров не мог этого скрыть. Но Лэнс так же видел, что она была зверем из плоти, крови и… амбиций. Их небольшой отряд отнюдь не случайно встретился с воинами Акушак-бакши, от которого, к слову, осталось разве что неаккуратное пятно на шкуре, и совсем ничего от его потрепанного отряда. Лэнс знал, кем была Сарах — его ключиком к сокровищнице Сердца Земли Барханов. Но вот что нужно от него самой Сарах — предстояло выяснить. Лисица сама явилась в шатер (здесь неожиданности не было — ночевать под звездами высокородная заложница не привыкла), сама сбросила покрывало, наполнила его кубок вином, добавила пахучих порошков в жаровню, развлекла танцами и… не сказала ни слова. Лэнс уже не сомневался, что планы у лисы грандиозные, но пора бы ей их озвучить.

Сарах изгибалась все более диковинно, наращивая ритм. Грудь лисицы часто вздымалась под расшитой каменьями и полосками металла манишкой. Сарах в своем танце приблизилась уже достаточно, чтобы Лэнс не счел это случайностью. Она танцевала, легко переступая через его хвост, и даже ни разу не оступилась. Вот лисица прогнулась назад, каким-то чудом не теряя равновесия, а ее передние лапы закружили друг с другом в собственном танце, словно гибкие тела змей, что извиваясь, сплетаются в любовном экстазе. Лэнс дождался момента, когда ее лапы окажутся высоко за головой, и одним движением гибкого хвоста отбросил с лица лисы дымный полог вуали.

Звякнули подвески-колокольчики, и ткань осталась лежать у лап танцовщицы. Лэнс ожидал притворного возмущения, смущения или естественного удивления, но только не того, что Сарах вдруг, словно и не прерывая танец, плавным движением «перетечет» на подушки и устроится напротив.

— Ха! — воскликнул он, рассматривая лису. — Сколько еще у тебя сюрпризов?

Посмотреть было на что, надо признать, разгоряченная танцем лиса была прекрасна, хоть вовсе и не светилась в приятном полумраке шатра. Даже на взгляд становилось понятно, что шерсть Сарах была мягкой и нежной, цветом же напоминая топленое одуванчиковое молоко. Столь же тонкие, как кости запястий, черты ее мордочки оказались милы и будто бы выточены из камня искуснейшим скульптором. Но самым примечательным в облике Сарах были раскосые, густо подведенные черным глаза. Их цвет напоминал глубины моря в ясный день — не синий, и не зеленый, столь же изменчивый и неповторимый, как стихия.

— Тысяча и один? — рассмеялась Сарах. Голос ее оказался журчащим и звонким, но то, как старательно она выговаривала слова звериного языка, не могло скрыть странный акцент. — Тебе понравился танец, мой господин?

— Пожалуй… да, — протянул Лэнс, неопределенно поведя хвостом. И тут же заметил вспышку яростного негодования, на мгновение мелькнувшего на лице Сарах. Впрочем, та быстро взяла себя в лапы. — Но разве это не Сарах, дочь Ульнас-хага, все зовут госпожой?

— Ты мало знаешь о наших… — Сарах запнулась, кажется, подыскивая подходящее слово на зверином, — обычаях? Да, обычаях. Мой господин спас меня от этого тхранжде мут нараг зи Акуша! И теперь я буду звать тебя именно так, пока мой господин не скажет мне свое имя.

— …которое ты уже слышала от моих воинов. И ты тоже можешь звать меня Лэнсом, — подмигнул ей Лэнс и на всякий случай убрал подальше хвост. Сарах смотрела ему в глаза с преданностью тысячи солдат, но Лэнса не покидало ощущение, что лиса думает о том, как бы отделить хвост от крыса самым мучительным способом. — Сдается мне, это ты сбежала от отца с Акушем.

В чем-то Лэнс был прав, в этот момент Сарах действительно размышляла о его хвосте, но несколько в ином контексте. Она не сильно переживала об исходе разговора, да и ход мыслей лежащего перед ней зверя разгадала сразу же. Сарах не без оснований считала себя весьма искусной в интригах хищницей, и план ее был продуман давно и даже не требовал существенных корректировок. Акуш или этот чужеземец — какая, в сущности, разница? Дурак-лис уже кормит пустынных жуков, а этот нахал еще пригодится. В том, что хоть какой-то зверь в принципе способен не поддаться ее чарам, лиса не верила. Она рассматривала зверя, так не похожего на виденных ею до сих пор, и оценивала его.

Пожалуй… крыса можно было назвать по-своему красивым — ровно до основания хвоста. Густая двухцветная шерсть — темнее на спине, лапах и морде, под челюстью переходящая в светлый палевый цвет и сохраняющая его на груди и ниже, странная форма ушей и вытянутая хищная морда, сильные, явно привычные к оружию лапы, и острые темные когти. О да, чужеземец привлекал ее неизведанной, столь же чуждой красотой. Он вел себя не так, как прочие, пах странно, смотрел на нее прямо и, кажется, не был обделен хоть какими-то мозгами. Впечатление портил один лишь факт — это… мерзкое червеобразное нечто, заменяющее ему нормальный звериный хвост. Если бы Сарах не видела столь же омерзительные и длинные (!) хвосты у других крыс-бандитов, она бы подумала, что ее «новый господин» болен особенно мерзкой проказой, от которой уже начал лысеть. Но нет… крысы не проявляли признаков обеспокоенности состоянием собственных хвостов, и Сарах вынуждена была признать, что природа столь некрасиво пошутила над этими несчастными. Впрочем, туда можно и не смотреть — да и кому приятно, когда акцентируют внимание на уродстве?

Вместо этого Сарах не отказала себе в удовольствии почти невесомо провести лапой по светлому меху на груди хищника. Куда более грубая, чем привыкла Сарах, шерсть необычно лоснилась под пальцами.

— О, мой господин, зачем же мне сбегать от моего любимого отца и владыки? — Глаза лисицы заблестели от удовольствия, стоило ей вспомнить о своих планах. Той части, что была тщательно подготовлена и приведена в исполнение. — Он воздаст тебе высшие почести и осыплет золотом, когда ты вернешь его несчастную дочь. И он откроет перед тобой… — Сарах подалась вперед и выдохнула в любезно подставленное Лэнсом ухо, — тайную сокровищницу Саахагара.

Сарах отстранилась, а Лэнс некоторое время смотрел на эту… чертовку-заговорщицу! Потом рассмеялся искренне и гортанно. Вино ли так действовало на молодого крыса, или он не остался так уж равнодушен к танцу Сарах, а, может, все дело было в его собственных планах, но Лэнс вдруг почувствовал, что цель его ближе, чем казалось. Он протянул свой кубок Сарах, а сам отсалютовал ей бутылкой:

— Мы пьем за… Саахагар, красавица! — возвестил крыс, делая добрый глоток. — И пусть каждый получит то, к чему шел половину жизни. Кстати, а что сделает твой отец потом, а?

Сарах осушила кубок и струйка вина бордовым ручейком стекла по ее светлому меху на расшитую блузу. Никогда раньше высокородная лисица не позволяла себе столь вульгарного поведения, но тост был воистину хорош, да и крысу это должно понравиться.

— А потом, мой господин, он отрежет тебе голову, — она игриво провела коготком по горлу Лэнса и понизила голос до доверительного шепота, — прямо вот здесь. Ведь ни один зверь не может устоять перед соблазном сорвать покров с алеах-саади, пустынной лисицы из рода хагов.

— А если я скажу, что все покровы ты сбросила сама? — Лэнс перехватил ее лапу — звякнули браслеты, и поднес запястье к морде, вдыхая запах шерсти и притираний.

— Тогда сначала он отрежет голову тебе и всем, кто это услышит, включая собственную стражу, а потом… — Сарах облизнула губы, стремясь скрыть усмешку, — …ему самому придется умереть, ведь я терять голову не хочу.

— Конечно. Ты хочешь власть и желательно всю, — Лэнс уже успел притянуть к себе лису, и та буквально впорхнула ему на колени. В конце концов… такой самочки у него действительно не было. Портовые крыски не обделяли вниманием молодого крысака — отсутствие громкого имени и сопутствующей богатству славе он компенсировал харизмой и легким нравом, да и наличие полного комплекта конечностей, вкупе с приятной мордахой — играло свою роль. Но… Сарах настолько отличалась от них, а Лэнса всегда тянуло к неведомому. — Мне не нужна вся сокровищница, — крыс рассмеялся, заметив удивление Сарах, — мне не нужна часть ее, мне не нужны ваши тайны. Ты достанешь мне одну вещицу, которая «затерялась» в вашей пустыне, а я помогу тебе получить твой трон… ну, или что там у вас считается символом власти?

«Странный подход, — думала Сарах, — но так даже лучше». Впрочем, сейчас она хотела не совсем той власти, о которой говорил Лэнс. Но можно и объяснить…

— Посмотри туда, мой господин, — промурлыкала она, указывая на крышу шатра. Лэнс пригляделся — в самом центре была круглая полость для отвода дымов жаровни. Сквозь нее проглядывал бархатный купол неба, а на небе… царила круглоликая луна. Она словно заглядывала в шатер. — Скажи: Сарах, Сарах, Сарах!

Сарах засмеялась столь заразительно, что Лэнсу ничего не оставалось, как повторить за ней:

— Сарах, Сарах, Сарах?

— По-вашему, это значит «Луна». И это и есть символ нашей власти.

— Так вот почему… — протянул Лэнс, и пояснил: — Твоя шерсть того же оттенка. И, кстати, луноликая принцесса, снимай уже свои платья… иначе поедешь к отцу в дранье, — не удержался он и рыкнул ей в ухо. — Понятия не имею, где здесь застежки, у меня в твоих платках когти путаются, на кой черт тебе столько тряпок? — закончил он даже несколько неловко.

Под юбками у лисицы оказались какие-то… шаровары. И Лэнс уже порядком запутался во всем этом многослойном одеянии. Сарах оттолкнула его лапы и наградила нечитаемым взглядом.

— Мой господин, — зашипела разгневанная хищница, и Лэнс перевел это на звериный, как «медузоголовый придуркокрыс». — Нет большего оскорбления для алеах-саади, чем оказаться раздетой до шерсти! Такой позор непереносим, и мы уходим в Темный Лес, лишь только чтобы скрыться от него. Мой господин хочет моей смерти?

— Твой господин ни черта не понимает в ваших… обычаях — ты сама сказала, — заключил Лэнс и попытался успокоить забавно-разбушевавшуюся Сарах и доказать ей, что, тем не менее, он кое-что понимает в других сферах. Последнее — не без успеха. — И как алеах-саади… — крыс проглотил несколько крепких выражений и все-таки подобрал приемлемый вариант, — находят точки соприкосновения?

— Не то чтобы это… — вновь прильнула к нему Сарах и оперлась, обнимая за шею одной лапой — коготки легко взъерошили шерсть на загривке. Зашуршала юбками. — Ах, — выдохнула она, сев глубже, — было проблемой, мой господин.

* * *

Лэнс крутил в лапах небольшую сферу, в свете луны отливающую необычного оттенка металлом. «Забавно. Именно та вещица, ради которой я перевернул полсвета, была признана лисами новым воплощением символа их верховной власти»

Подушечки пальцев нежно поглаживали удивительно теплый металл. Вот по нему прошла едва заметная рябь и высеченные на сфере символы вдруг сменились совершенно другими. Лэнс уверенно ткнул когтем в некоторые из них и поднес «шарик» к глазам. Перед ним на поверхности странного металла оказалась карта. Еще движение когтей — и на карте появились едва заметные синие точки-огоньки.

— Скоро, совсем скоро мы будем у цели, — не оборачиваясь, проговорил Лэнс.

Незаметно, как ему до того казалось, подошедший к капитану ласка Бугай бросил тревожный взгляд на сферу в когтях Лэнса. Бугай, единственный на всем корабле, знал о поисках Хвостодера. И хотя вожаку он верил всецело и безоговорочно, магии и прочих потусторонних штук здорово опасался. Вот и сейчас Бугай с недоверием разглядел кусок карты и даже опознал в одной из точек расположение их корабля.

— Зачем кому-то прятать нечто ценное, а потом создавать хитроумную карту? — все-таки решился он задать мучавший его вопрос капитану.

Лэнс молчал некоторое время, и Бугай уже было хотел отступиться. «Пусть его, если Лэнс в плохом настроении, ответа не дождешься, зато можно схлопотать выволочку — в воспитательных целях». Но Хвостодер и сам раздумывал над тем же, когда первый раз увидел загадочные точки и линии:

— Это не карта к чужому добру, дружище, — выдал, наконец, Лэнс.

Он отлично помнил, как Гарток, бывший капитан «Бешеной Арабеллы», ныне отправившийся на дно вместе с ней, злился, пытаясь пробудить сферу. Уж что только этот упрямый болван не проделывал — окуривал травами, читая непонятную дребедень заклинаний, окунал в реагенты, полировал, подвешивал над картами и раскручивал, палил в огне и катал по столу — вдруг проявится шифр на саже? Даже, отчаявшись, бил кувалдой. Но все оказалось тщетно. Лисья колдовская хреновина едва заметно флуоресцировала в лунном свете — и только.

Гартоку казалось, что эта штука над ним издевается — она уже стоила пиратскому капитану двух кораблей и дьявол морской знает скольких седых шерстин. Он прознал о чудесном талисмане, компасе, что способен привести того, кто обладает им, к исполнению самых заветных желаний. А чего желать пирату, как не славной добычи? Да пропади оно все, думал тогда Гарток, давно известно, что сбрендившие лисы награбили и уволокли в свои подземные хранилища больше доброго золота, чем вся пиратская братия держала в лапах за сотню лет. Конечно же, тут не могло обойтись без магии! И вот ему представился редкий шанс завладеть чудесной вещицей. Как он мог его упустить? Самый умный, самый ловкий, безжалостный и дальновидный… он ввязался в противостояние с каким-то крысиным не то колдуном, не то шаманом и… Ну, в конце концов, шаман сдох, погребенный в песках вместе с лисами и их проклятыми богатствами, а Гарток умыкнул заветную сферу. Вот только толку с нее никакого не было. Если бы только капитан «Арабеллы» знал, кого взял на корабль, набирая команду, взамен оставшейся в сокровищнице Саахарага... Вот уж воистину проклятое место.

— Никто, кроме меня, не может ей управлять, — продолжил Хвостодер. Он и правда откуда-то знал все комбинации, пальцы будто заранее понимали, что от них требуется, стоило взять в лапы сферу. Тогда же у Лэнса появлялось непонятное чувство, что это только самый край головоломки, и он вот-вот осознает нечто важное… — Это осколок тайны, что связана со мной. И я ее разгадаю.

Бугай пожевал губу, потеребил хвост, но вспомнил, что это дурная привычка.

— Короче, магия, да-с.

— Я никакой не маг, — Лэнс наконец убрал сферу в один из кармашков на перевязи, развернулся к Бугаю и хлопнул того по плечу, — да и ты тоже. Не думай об этом. Магия или нет — а мы управляем своей жизнью сами и только сами.

«И потому мы плывем туда, куда указал этот проклятый шарик», — подумал Бугай, но вслух ничего не сказал. Бугай совсем не знал этот район — частые шторма и коварные течения отбивали у торговцев всякую охоту соваться в эти воды. А если добычи нет — чего здесь делать славным пиратам?

Он вгляделся в ночную тьму — никого. Но дурные предчувствия не желали покидать ласку. «Вот и колено опять разнылось — к неприятностям».

* * *

Притаившаяся за внешним краем борта Селика боялась дышать, прислушиваясь к разговору хищников. В зубах белочка держала кинжал Черноуса, но собственные шансы победить двоих пиратов, если ее обнаружат, оценивала здраво — как весьма невысокие. Да и тревогу те поднять успели бы в любом случае.

Они с Черноусом выждали момент, когда, казалось, большая часть хищников уснула. Селика должна была подобраться к привязанным у весел товарищам (кандалов и цепей на «Разящем», разумеется, не водилось, так что пиратам пришлось ограничиться обычными веревками и одним не в меру бдительным молодым хорьком), незаметно разбудить и передать им кинжал, чтобы они надрезали путы. Самым сложным было разъяснить всем план, не привлекая внимания пиратов. Чтобы пираты не взяли в заложники диббунов, следовало предупредить и их тоже, но это была задача Черноуса.

Но только Селика подобралась к борту, как оказалось, что не все пираты сладко спят после тяжелого, но вовсе не честного трудового дня.

* * *

Примечания (для тех, кому, как и автору, интересны подробности быта пустынных лис хотя бы потому, что больше их в тексте не будет):

Алеах-саади, пустынные лисицы из правящего рода, отличающегося наиболее светлым оттенком шерсти, действительно почитают оголение за самый страшный позор. Но традиция вовсе не указывает на некое бесправно-подчиненное положение лисиц, все с точностью до наоборот — та берет начало в легенде о лисе-прародительнице, что пожертвовала собой ради своего народа, когда те умирали от жажды в пустыне. Легенда гласит, что в незапамятные времена племя лис, спасаясь от преследования жестоких ящеров, скиталось по пустыне. Ящеры не выдержали погони и начали издыхать в жарких песках, но и лисы более не могли выносить таких условий, и не было ни убежища, ни воды, ни надежды. Тогда юная дочь шамана, что была дивно хороша собой, соблазнила духа Бантарх, что означает «Ветер Несущий Жар». Она ничего не просила у любовника, так как была умна и знала — тот не ведает пощады и хочет погубить ее народ. Но дочь шамана была не только прекрасна, но и дьявольски хитра. Она упросила духа принять звериное обличие, чтобы показать ему больше любовных утех. Тот принял облик огромного красного лиса с сияющими золотом глазами и тогда она окурила Бантарха магическими травами и зачала от него, а после перерезала горло ему и взрезала вены себе, чтобы выпустить всю кровь, без остатка. Кровь смертной и духа перемешались и возникло небольшое озеро. Луна заглянула в то озеро и, пожалев нерожденного ребенка и его мать, превратила кровь в чистейшую воду и отдала лисице свое отражение — в качестве нового воплощения. Так дочь шамана стала частицей лунного света, заключенной в озере. Ее стали звать Алеах, «Отраженная Луна». Племя лис пило воду из озера и восхваляло Луну и Алеах. Но злобного духа Бантарха не так просто было убить, он потерял свою власть над Алеах и ее народом, но решил отомстить любовнице-обманщице и упросил своего отца, духа Земных Недр, похоронить под собой всех лис. Так и случилось, над озером сомкнулись своды пещеры, и Луна больше не могла помогать Алеах. Та умирала в темноте, но ее дитя, ощущая страдания матери, собрало все свои силы и сотворило зеркало. С его помощью лисы отразили свет Луны и тот вновь наполнил Алеах. Но за волшебство приходится платить, и дитя Алеах, родившись, не было духом — из озера вышла лисица с шерстью из лунного света, дочь Алеах. Лисы, что видели ее своими глазами не могли более отвести взор и сходили с ума. Но вскоре свечение начало блекнуть и тогда Алеах явилась дочери в снах и повелела той прикрывать шерсть, чтобы не растерять свой дар. С тех пор алеах-саади, «дочери лунного блика» скрывают дивную шерсть под покровом, чтобы сохранить благословение Луны.

Однако, Сарах лукавит — для того, чтобы избежать позора и не растратить дар, достаточно полу-прозрачной накидки или легкого исподнего платья. Как правило, именно так высокородные лисы предстают перед мужьями (или знатными любовниками, коих иметь не возбраняется, особенно если муж ниже жены по иерархии). Но для чужака без положения и рода уже просто видеть лису — слишком много, так что, в понимании Сарах, о раздевании речь не может даже идти. Кроме того, Сарах не упоминает, что отрезание головы для любовника алеах-саади — фактически единственное и закономерное завершение «карьеры». И чем больше разница в положении любовников, тем короче связь. Иное не запрещено, но является дурным тоном. Алеах-саади считают едва ли не святынями во плоти, посему почитается великой честью для простого воина потерять голову (в самом прямом смысле) наутро сразу за дверями дворца. И да, алеах-саади не отказывают. Чем коварные лисицы частенько пользуются, чтобы устранять неугодных (исключая правящую династию, разумеется). При этом именно лис считается главой семьи и формальным господином своей жены. Даже знатные лисицы не могут руководить напрямую, так как положение в обществе пустынных лис завязано не только на кровных узах, но и на военных успехах. А война считается слишком грязным делом для дочерей, отмеченных духами. Пустынные лисицы, от знатных, до самых низкоранговых, как правило, не изучают военное искусство, повсеместно практикуемое лисами-самцами. Это, опять же, не запрет, но случаи обратного ­- единичны.

Отдельно стоит упомянуть о ритуалах омовения, кои считаются священным действом и потому сопряжены со множеством условий. Алеах-саади каждое полнолуние совершают обряд погружения в священное озеро (кроме высокородных лисиц в это время в пещере не может находиться никто). Ритуал символизирует единение с их матерью-духом Алеах. В обычное же время лисы принимают ванну в специальных одеждах. Также существуют одеяния для сушки меха и одеяния для сна. У каждой высокородной лисы есть личные слуги, которые сами по себе являются огромной ценностью — ослепленные с диббунского возраста и специально обученные летучие мыши, ориентирующиеся исключительно по памяти, запаху и ультразвуковым колебаниям.

В целом, пустынные лисы — высокодуховный народ, интриги процветают в высших кастах, в то время как низкоранговые лисы живут сплочено и просто. Лисы разводят карликовых ездовых и мясных страусов, живут на поверхности в переносных шатрах и в глубоких подземных пещерах, промышляют разбоем (фактически на всех уровнях власти) и возводят боевые искусства в самый высокий ранг саморазвития.