Мафия и нежные чувства (джен)

— Почему именно песочный цвет? — недоумённо протянул Дазай, осматривая новый облик старого знакомого. — Не по дресс-коду.

— Всё потому же — я больше не убиваю, поэтому нет нужды прятать пятна крови на тёмной одежде. Да и если решил меняться, нужно пройтись по всем пунктам.

— И курить тоже бросишь? — Осаму прищурился, всматриваясь в завсегда спокойное лицо друга. — Тогда отдай мне сигареты, раз они тебе больше не нужны.

Сакуноске чуть наклонился, чтобы заглянуть дерзкому мальчишке прямо в глаза.

— В таком случае я не стану бросать курить. Ты ещё ребёнок, тебе нельзя.

— Какой из меня ребёнок? — посерьёзнел Осаму и отвернулся. — Я уже член Исполнительного комитета, а ты меня дитём малым называешь.

Одасаку по-доброму улыбнулся и потрепал Дазая по волосам. Тот, наигранно насупившись, помолчал, глубоко вдыхая сигаретный дым. Пассивное курение тоже не сильно полезно, да только когда Дазая это заботило?

— И семью теперь заведёшь?

— Это как получится.

— И нашу дружбу в прошлом оставишь? Если меняешься по полной программе.

— А такого я не говорил, — неожиданно резко заметил Одасаку, но сразу смягчился: — Наоборот, при условии, что теперь моя работа не такая опасная, можно будет видеться в более спокойной обстановке и не вертеть головой на триста шестьдесят градусов, как сова.

— Только вот я теперь в Исполнительном комитете: если смотреть на наше положение в среднем, ничего и не поменялось. Впрочем, — Дазай с наигранной наивностью хмыкнул. — Сделаем ставку на то, что меня просто побоятся выслеживать.

Вообще Ода Сакуноске производил впечатление самого надёжного человека из всех возможных, кого Дазай когда-либо знал. Посему всё, что этот мафиози говорил, на двести с лишним процентов должно быть правильно.

И как бы над ним, Дазаем, ни подтрунивали — разумеется, только те, кому это было более или менее позволительно, — Осаму упивался Одой. Понимая его умом, но не будучи способным прочувствовать душой, что, к сожалению, оставалось для Дазая единственной непостижимой вещью, юный гений и уже Исполнитель Портовой мафии видел в «простом рядовом» нечто, не понятное другим. Хотя эта непонятность и цепляла больше всего.

В Одасаку всё было идеально: каждый поступок, каждое телодвижение; казалось, будто он ежеминутно тысячи раз отматывает время назад, чтобы с n-ной попытки таки сделать совершенный шаг или бросить безупречный взгляд. Да, иногда Дазай замечал за собой излишнюю внимательность к таким мелочам и даже начинал считать себя помешанным. Сумасшедшим. Как врач, босс бы оценил и не оценил одновременно.

Ода воспринимался отрезвляющим лучом света в беспросветной мафиозной тьме; в кровавой ночи бесчеловечной работы он казался лунной дорожкой на поверхности дремлющего и тихого океана, на который бросаешь взгляд между делом, да так и застываешь заворожённо. И пусть эта вода опасна, чувствуешь её мягкое притяжение — ворошишь ногами холодный и рассыпчатый песок побережья, вслушиваешься в шуршащие по камешкам спокойные волны, и голова очищается, задавливает все мрачные воспоминания и навязчивые мысли.

Когда Дазай пил, то непременно проваливался в тяжёлую тоску. Поэтому-то старался алкоголя избегать и завсегда стебал Накахару за его интерес к спиртному — неужели его не мучают эти ужасные состояния? Однако после пары бокалов виски с Одой хотелось философствовать, шутить и придуриваться, но никак не вскрыть вены. А ещё друг заботился о том, чтобы юный Исполнитель непременно добрался домой, а не уснул на лавочке в осеннем парке или свалился на набережной через борт — чёрт его разберёт тогда, намеренно или нет. Осаму не понимал, почему о нём заботились, и не особо это любил за навязчивость в сути своей и ограничение воли, однако знал, что Сакуноске почему-то не всё равно. Почему?

Однажды на трезвую голову Ода рассуждал, почему люди вообще стремятся помогать другим, если напрямую ничего за это не получают.

— Со мной, например, выгодно дружить и не давать мне выпилиться, потому что я могу замолвить за тебя словечко перед боссом. Или самостоятельно вытащить из передряги любой сложности, — вставил тогда Дазай. Сакуноске некоторое время помолчал на это.

— Как-то не задумывался. Да и наша дружба ведь строится не только на разборках и конфликтах организации.

На самом деле, Осаму друга выручал с определённой регулярностью, но ему это было и не в тягость — разве что немного нервно: беспокойство за человека, который тебе не безразличен, иногда даже мешало выполнять привычную, отточенную до рефлексов работу. Но и Одасаку не упускал случая помочь, однако уже в более житейских вопросах, в общечеловеческих моментах оказывался рядом. Никто ни у кого не оставался в долгу, и получалось это самым естественным образом.

Поэтому когда посреди ночи, как гром среди ясного неба, раздавалась трель мобильного телефона, Сакуноске первым делом перебирал в сонной памяти, нет ли сегодня предполагаемых Дазаевских миссий. И вовсе не проклинал нетактичного Исполнителя, если не вспоминал таковых.

— Я ничего не могу поделать. Это снова происходит. Я не могу так больше, Одасаку, не могу, понимаешь…

Через полчаса Осаму стоит на пороге пропахшей табаком квартиры Оды, неловко кутается в плащ и бормочет под нос: «Да не надо было…» Сакуноске окидывает мальчишку быстрым родительским взглядом и, с молчаливой досадой улавливая этот тон, понимает, что надо.

Раз этот человек чувствует себя слабым и, в некоторой степени, виноватым, значит определённо надо.

Ещё два часа они сидят на кухне за закрытой дверью: за небольшим замкнутым пространством следить и проще, и спокойнее. Ода потягивает невкусный растворимый кофе — после такого и уснуть можно, когда потребуется, — а Дазай едва ли отрывает взгляд от чашки с зелёным чаем. Сейчас голова не работает должным образом, чтобы сложить два и два и получить, что, кажется, листовую заварку держат в этом доме специально для нечастого, но неизбежного гостя.

Оба молчат: один от природы неразговорчив, второй — просто не в том состоянии. Последний же нервно прислушивается к тому, как вздрагивает на сквозняке прикрытая дверь, провожает глазами движения рук Оды к чашке и время от времени вздыхает.

— Они всё равно не оставят меня в покое, пока не доберутся и не сожрут заживо.

— До меня не добрались — и до тебя не доберутся, — непринуждённо, но без сомнения отвечает Сакуноске, и Дазаю очень хочется верить ему. Кажется, что обступивший ночной мрак досадливо отползает всё дальше, хотя и клацает зубами с ещё недостаточно безопасного расстояния. Всё, что говорит Ода, на двести с лишним процентов…

— Ты правда так думаешь?

— Правда.

…Должно быть правильным. На эту закономерность — а это действительно закономерность, а не наивная вера, столь типичная для вкрай отчаявшихся страдальцев — Дазай только и рассчитывает. Она никогда не подводит, и это подобно его собственному чутью и расчётам. Пожалуй, Осаму доверяет другу несколько больше, чем себе, особенно в такие ночи, потому что знает — Сакуноске позаботится о нём гораздо лучше, чем он сам. Может, нечто такое испытывает Чуя, активируя Порчу? Тогда это поистине издевательство — заставлять Накахару делать выбор, подразумевающий прыжок в бездну с одной лишь только надеждой, что вытащат. А могут ведь и не успеть. И Дазай сам боится, что однажды потеряет контроль над собой и просто не даст успеть кому-нибудь другому, когда это произойдёт с ним.

Шея неприятно затекает, и Осаму с заметным усилием отрывает затылок от стены, устало фокусируя взгляд на друге напротив. Тот продолжает безмолвно цедить кофе, но Дазай знает, что допит тот порядка четверти часа назад, и теперь Ода растягивает специально оставленные несколько глотков, лишь бы полуночный гость не рассы́пался в извинениях, не давая и слова вставить, и не вылетел пулей из квартиры, сгорая от стыда за доставленные неудобства. А лучше от этого ему точно не сделается, зато появится лишний повод наложить на себя руки, и Сакуноске опасается этого даже сильнее самого Дазая.

Ода не Чуя, и раздражать его вовсе не весело. На его беспокойное и серьёзное лицо сложно смотреть без нарастающей неловкости, и тогда из уст вырывается нечто вроде: «Прости-прости, это всего лишь шутка. Конечно, я правда собирался себя убить, но сейчас просто пошутил, честное слово, не нужно воспринимать это всерьёз». Разница в пять лет кажется непереплываемым океаном, и Дазай как-то по-детски считает, что, достигнув возраста Оды, наконец сможет его понять. Хотя на краю сознания шуршит мысль, что Осаму слишком многое в жизни делает не так, чтобы продвинуть себя, по меньшей мере, на один шаг к философии этого человека.

— Как ты? — вырывает Дазая из мыслей спокойный голос. Тёмная аура паники вдруг улетучивается, снесённая в окно порывом ледяного осеннего сквозняка, и Осаму несколько секунд озадаченно моргает. Внутри спокойно. Словно ничего и не было.

— Нормально. К сожалению, можно жить дальше, — он резко возвращается к жизни, выдаёт привычную дурацкую суицидальную шутку и отлепляется от спинки кухонного дивана. Ода же, улавливая иронию в словах хронического самоубийцы, удовлетворённо улыбается уголками губ — всё вправду становится на свои места.

* * *

Когда Оды рядом не стало, Дазай был уверен, что теперь они настигнут его сразу за двоих, не успевшие добраться до друга, столь ловко ускользнувшего от расправы. Он допоздна торчал в малоприятных и незнакомых забегаловках — где его не знали, кутался в светлый плащ и, глотая ком в горле, надеялся, что они придут, приняв его за чудом вернувшегося Сакуноске. И, стремясь исправить свою оплошность, заберут на ту сторону.

Но то ли от очерствевшего нутра, то ли от прекратившейся мафиозной деятельности к нему никто не приходил. Паническая атака накрыла лишь раз, когда Дазай спокойно захлопнул за собой дверь новой съёмной квартиры — из-за позднего часа было уже темно и очень тихо — и, уже потянувшись к выключателю, безвольно замер.

И тут Осаму до того ощутил себя брошенным в этом чёртовом мире, настолько одиноким, что несколько минут невидяще прожигал взглядом мрак коридора, затем привалился к стене и начал задыхаться.

Душевная пустота словно обгладывала иглистыми зубами края отведённого ей пространства в груди, прогрызалась через дыхательные пути в горло и рвала оставшуюся человечность на неузнаваемые ошмётки. Какая к чёрту новая жизнь. Да никому он здесь не будет нужен даже со своей проклятой корыстной помощью — никакой в ней чистосердечности, одно лишь следование идее воистину светлого человека в целях спасения самого себя. И он смеет цепляться за неё своими до отвращения липкими от чужой крови, осознанно сожжёнными мерзкими руками, и кажется, словно от каждого касания этот завет неумолимо покрывается чёрными пятнами, нисколько не высветляя при этом пальцы.

Через час Дазай тяжёлыми руками умывает лицо и горячий лоб, переодевается в домашнее и, сжимая зубы едва ли не до скрежета, наконец разрешает себе накинуть на плечи спасительный светлый плащ. Стоя на кухне в абсолютной темноте — лишь тусклый фонарный свет пробивается сквозь прикрытые жалюзи — и прислонившись поясницей к столешнице у раковины, он заворачивается в этот бессмысленный кусок ткани, словно в кокон, зная только, что бабочкой от игры в переодевание он не станет.

Осаму сделал решительный шаг из тёмного тоннеля навстречу ясному солнцу большого и доброго мира, вот только снаружи оказалась ядерная зима. И, конечно, никакое солнце не рассеет его внутренний мрак и тьму, так плотно обступившую Дазая за последние годы. Ему действительно суждено до конца дней блуждать в темноте, ведь всё, что говорил Одасаку…

Потом Дазай долго торчит в интернете, озадаченно чешет затылок, загибает пальцы и кусает губы — его затея не выглядит дешёвой, но если она заткнёт наконец дыру в груди, словно это его прошило пулей, а не лучшего друга, то он готов выложить хоть все оставшиеся «кровавые деньги». Осаму заказывает голубой циркон для галстука-боло. За годы работы в мафии плащ и галстук стали слишком привычными атрибутами формы, однако к тому виду, в котором они носились раньше, Дазай возвращаться не хотел бы — оттого и решение. И камень рождения Оды будет осязаемо прикрывать полную гниющей пустоты грудь — Осаму готов не выпускать его из рук даже во сне, если это правда отпугнёт их и, разумеется, тотальное экзистенциальное отчаяние.

Спустя пару лет детские кошмары совсем оставляют его. Начинается работа в Агентстве, остаются в прошлом старые связи, в том числе дружба с Анго и вечно нервный Чуя. Тёмный плащ, пассивное курение, беспокойная и небезопасная жизнь. Как однажды у Сакуноске, когда он переоделся в тот песочный плащ. Но Дазаю всё ещё отчаянно кажется, что к другу он становится ближе только возрастом — сейчас детективу двадцать два. Оде было двадцать три. И о том, что случится в испепелённой душе с переходом этого рубежа, думать поистине страшно.