И смех, и слезы (джен)

В этот поздний час в «Дырявом котле» никого нет, если не считать мужчину в самом дальнем и тёмном углу. Он сидит, сгорбившись и уронив поседевшую голову на руки. Рядом на столе стоит почти пустая бутылка дешёвого виски. Мужчина тяжело и хрипло дышит, его пальцы судорожно подёргиваются и сами собой сжимаются в кулаки. В голове все ещё раздаётся тихий, холодный, полный презрения голос Гарри:

«Я не думал, что человек, научивший меня сражаться с дементорами, трус».

— Как он мог... — еле слышно бормочет Римус, чувствуя, как внутри закипает что-то злое, липкое и горячее.

«Действительно, как? — раздаётся в его голове вкрадчивый, порыкивающий голосок. — Этот самоуверенный мальчишка даже не потрудился встать на твоё место, понять, как тебе тяжело».

— Он не может этого даже представить...

«Вернее, не хочет, — продолжает голосок, мягко обволакивая сознание пеленой тихой ярости, — он ведь тебя даже не слушал! Никогда этого не умел...»

— Да... он никогда не слушает других, всегда поступает по-своему, — повторяет Римус как в бреду.

«И всегда считает себя правым! — голосок становится крепче, увереннее. — Ты правильно сделал, что приложил его — их только так учить и надо. Он это заслужил. Заносчивый, самоуверенный эгоист! Такой же, как его отец!»

— Нет, — в голове словно что-то щёлкает, и жгучая ненависть внутри ослабевает. — Джеймс изменился... И Гарри не такой. Он прав...

«Прав?! — вскидывается голосок, уже открыто рыча. — Прав?! Он назвал тебя трусом!»

— Скажешь, что это не так? — Римус горько усмехается и откидывает со лба прядь волос. — Я сбежал из дома, бросив беременную жену, потому что боюсь, что моя болезнь передастся ребёнку. Я клялся быть рядом с ней, пока смерть не разлучит нас, а что сделал в итоге? Я подумал о ней?

«Им не понять! — не унимается внутренний зверь. — Ты же сам сказал Поттеру, что он не хочет понять! И остальные не хотят! Ты правильно сделал! Так будет лучше!»

— Нет, не будет, — мужчина качает головой, глядя, как на дальнем краю стола догорает оплывшая свеча. — Отцы не бросают своих детей. Гарри своего потерял, вот и не выдержал. К тому же, у него обострённое чувство справедливости... Прямо как у Джеймса. Я должен был его понять, а я ...

«Тоже мне, справедливый выискался! Он просто сорвал на тебе свою боль и злость от смерти Дамблдора! Как будто тебе она далась легче... Он сам нарвался!»

— Я мог сдержаться, но не стал. Наорал на него, будто это он виноват в моих проблемах...

* * *

Перед глазами тут же встают испуганные лица Рона и Гермионы, глядящих, как Гарри отлетает назад. Почему-то вспоминаются слова, брошенные Роном четыре года назад:«Отойди от меня, оборотень!». В ту же секунду горячая, звериная ярость снова пытается захлестнуть мозг. Но Римус не позволяет ей этого сделать, хотя зверь внутри впадает в настоящее неистовство:

«Вот, вот, вот! Он ведь не понимает, каково это — слышать подобное! Каково это — жить так всю жизнь!»

— И слава богу, что не понимает, — шепчет Римус, сопротивляясь желанию закричать или — ещё лучше — завыть. — Такого никому не пожелаешь. А Гарри и так от этой жизни досталось...

«Ты сдурел его защищать?! — в голосе зверя слышатся истерические нотки. — Он оскорбил тебя самым худшим образом, осознанно и нарочно!»

— Нет, он просто пытался сказать, что я поступаю неправильно. Может, слишком резко... зато действенно, — мужчина снова усмехается, чуть выпрямляясь.

«И? Что ты теперь будешь делать? Рванёшься обратно прощения просить?» — издевается его собеседник.

Римус не отвечает. Он рывком поднимается с табурета, вынимает из кармана горсть потемневших медных монет, отсчитывает несколько и оставляет на столе. Затем решительно заворачивается в плащ и выходит из паба.

* * *

Прикорнувшая на диване Дора вздрагивает, когда во втором часу ночи раздаётся нерешительный стук в дверь, затем скрип, и знакомый голос тихонько зовёт её по имени. На пороге в гостиную стоит растрёпанный, покрытый пылью Римус. Едва увидев её, он опускает взгляд в пол.

— Ты... — у девушки перехватывает дыхание. — Ты...

Она хватает со стола раскрытую книгу и швыряет её прямо в голову мужу. Вслед за книгой отправляется кружка, к счастью, пустая, а затем оказавшаяся ближе всех диванная подушка. Дора тянется, чтобы схватить и вторую, но Римус мгновенно оказывается рядом и перехватывает её руку, сжимая холодными пальцами запястье. В следующий миг он притягивает её к себе и крепко обнимает за талию, зарывшись лицом в густые, угрожающе покрасневшие волосы. Его бьёт крупная дрожь — не то от холода, не то от стыда, — он дышит неровно и едва слышно шепчет:

— Прости меня, Дора, прости... Прости...

Волосы девушки постепенно розовеют, возвращаясь к привычному ядовитому оттенку жевательной резинки. Она кладёт одну руку ему на плечо, а другой легонько поглаживает по спутанным пыльным волосам и так же негромко отвечает:

— Дурак ты, Римус Люпин, самый настоящий дурак... Даже нет — ты самый настоящий идиот...

Он судорожно вздыхает, будто давит в себе всхлип, и ещё сильнее стискивает её. Она прижимается лбом к его щетинистому подбородку и чувствует, как от него несёт дешёвым алкоголем, но не сердится, ласково улыбаясь.

— Я больше никогда тебя не оставлю... Я люблю тебя, Дора.

— Я тоже тебя люблю, Римус...