Омен 4: Миллениум (джен)

Я сижу в зале ожидания Пулково, на пластиковом стуле, с чемоданом и хэллоуинским плащом на коленях, и пишу это. Вокруг толпа, пахнет кофе из ларька, громкоговоритель хрипит про задержку рейса на Москву. Мой самолёт через пару часов, и я всё ещё не верю, что лечу за бугор. Две недели назад началась эта история, и всё закрутилось с того утра 16-го июня, когда я поругался с бабушкой и встретил Игоря. Перебираю в голове те дни, пока ручка скрипит по бумаге.

16-го июня я проснулся с гудящей головой — накануне засиделся допоздна с бутылкой «Балтики». В хрущёвке было душно, обои в углу у окна отклеились, пахло сыростью, будто Питер решил напомнить, что стоит на болоте. Телевизор «Рубин» хрипел новости про Чечню, но я его выключил — не хотелось этой мути с утра. Бабушка Анна Ивановна гремела кастрюлями на кухне, кажется, варила борщ. Я потащился умываться, а она сразу накинулась: «Дима, опять пил? Когда за ум возьмёшься? Тебе тридцать один, а живёшь, как алкаш с Лиговки!» Я огрызнулся: «Не лезь, сам разберусь.» Она в ответ: «Разберётся он! Посмотри на себя, пивное брюхо, как у дяди Коли с третьего этажа!» Я не выдержал, хлопнул дверью и выскочил на улицу. Чёрт, знал, что она права, но слушать сил не было. В зеркало смотреть было противно — обрюзгший, с мешками под глазами, а ведь когда-то в ЛЭТИ девчонки за мной бегали.

На улице Васильевского острова — обычная питерская суета. Маршрутка ГАЗель прогрохотала мимо, забрызгав лужей мои старые кроссовки. У ларька на углу тётка с фиолетовыми волосами продавала «Яву» и пирожки с капустой, пахло прогорклым маслом. Я прошёл мимо, засунув руки в карманы своего хэллоуинского плаща — да, того самого, с 99-го года. Он уже потёртый, но я в нём как будто не совсем я, а кто-то другой, посмелее. На лавочке у подъезда три бабульки в цветастых платках орали друг на друга: «Да ты что, Клавдия, картошка по три рубля — это грабёж!» Я ухмыльнулся — в этом весь Питер, даже старухи тут спорят, как на митинге. Прошёл мимо детской площадки, где пара пацанов гоняла мячик, а их мать в трениках орала: «Санёк, домой, щас уши надеру!» Воздух пах асфальтом после дождя, сыростью Невы и дымом от сигарет, которые курили два работяги у мусорки.

И тут — бац! — слышу: «Димон! Ты, что ли?» Оборачиваюсь, а там Игорь, мой однокурсник из ЛЭТИ, стоит, лыбится, как кот, объевшийся сметаны. В джинсовой куртке, с пакетом из «Продуктов», а в руках — пачка «Явы». Я аж замер. Сколько мы не виделись? Пять лет? Шесть? Он такой: «Ну ты даёшь, в этом своём плаще, как из шпионского фильма! Пойдём ко мне на хату, побазарим!» Честно, я чуть не обнял его прямо там. Наконец-то кто-то, кому я, обрюзгший, с пивным брюшком, в радость! Неужели есть ещё люди, которые помнят меня не как неудачника, а как того парня, что в ЛЭТИ схемы паял до утра?

Мы потопали к его хате, что в двух кварталах, в такой же хрущёвке, как моя, только с граффити «Зенит — чемпион» на подъезде. На лестнице пахло кошачьей мочой и свежесваренным компотом, соседка с первого этажа опять оставила кастрюлю у двери. Игорь тараторил, как в старые времена, будто и не было этих лет, когда я тонул в бутылке и снах про Афган.

В его однушке всё, как в 90-х: диван с продавленной пружиной, телевизор «Горизонт» с антенной, обмотанной фольгой, и гора журналов «Техника — молодёжи» на тумбочке. На кухне — заваленный окурками подоконник, чайник со свистком и пара бутылок «Балтики-тройки» в холодильнике «Бирюса». Игорь достал пиво, чокнулся со мной бутылкой: «За ЛЭТИ, Димон!» Я глотнул, пена холодная, горькая, как мои мысли, но с Игорем всё будто ожило. Он начал: «Помнишь, как мы с тобой у Петровича на экзамене по электродинамике шпаргалки под партами клеили?» Я засмеялся — да, Петрович, доцент с вечно мятой рубашкой, ловил нас, но мы всё равно вытянули четвёрки. «А как ты в общаге у Санька самогонку гнал, а потом полэтажа пело ‘Калинку’ до утра?» — Игорь хохотал, хлопая себя по колену. Я кивнул, а в груди защемило — тогда я был живой, не то что сейчас, с паяльником и похмельем.

Потом Игорь притих, налил ещё пива, и говорит: «Слушай, Димон, тут такое дело. Звонил мне на днях наш препод, ну, знаешь, Ковалёв, что антенны нам читал. Седой такой, с бородой, как у Льва Толстого.» Я вспомнил — Ковалёв, строгий, но справедливый, вечно талдычил про волноводы, а мы с Игорем в задних рядах спорили, кто круче, «Терминатор» или «Робокоп». Игорь продолжил: «Так вот, он говорит: ‘Игорёк, нет ли у нас парней, которые английский знают?’ Я такой: ‘К чему это?’ А он: ‘Запрос пришёл, из Штатов, этих сытых пузатых пиндосов. В ЛЭТИ ищут кого-то, кто в электронике шарит и по-английски может два слова связать’.» Я замер, бутылка в руке задрожала. «Игорь, ты серьёзно? К чему это всё?» — спрашиваю, а в голове уже карусель. Он пожал плечами: «Не знаю, Димон, но Ковалёв сказал, что в какой-то институт в Америке нужен наш человек. Может, на проект какой, может, на конференцию. Но я сразу про тебя подумал — ты же в ЛЭТИ английский зубрил, пока мы с Саньком в пивнухе сидели.»

Я чуть пивом не подавился. Английский я знаю, да — в Афгане выучил, когда с американскими инструкторами тёрся, да и в ЛЭТИ переводил статьи для курсовых. Но чтобы меня, Сухова, в Штаты? Это же не просто поездка — это шанс вырваться из этой повседневности, из хрущёвки, ларьков, нытья бабушки и снов про пески! Сердце заколотилось, как тогда, когда я в 86-м из-под обстрела выскочил. Игорь смотрел на меня, улыбался: «Ну что, Димон, поедешь к пиндосам? Или мне Ковалёву сказать, что ты паяльник из рук не выпускаешь?» Я только выдохнул: «Игорь, ты... это... дай мне подумать.» А в голове уже — о да, шанс, чёрт возьми, шанс!

Я ушёл от Игоря, когда уже стемнело. В голове — сплошной вихрь: Штаты, институт, английский. Это ж не просто поездка, это как билет в другую жизнь, где нет этого питерского болота, ларьков с тёплыми пивом и нытья про моё пивное брюхо. Шёл по Васильевскому, не замечая ничего — ни вони мокрого асфальта, ни воплей пацанов, гоняющих мяч у гаражей, ни запаха шавермы из забегаловки на углу. В подъезде наша соседка тётя Зина, как всегда, вытряхивала половик, бурча: «Дима, опять по лестнице топаешь, как слон!» Я только кивнул, влетел в хрущёвку и заперся в комнате. Бабушка Анна Ивановна что-то крикнула с кухни: «Дима, ужинать будешь? Борщ остыл!» Но я её проигнорировал — не до борща, когда в башке Штаты крутятся. Лёг на диван, уставился на трещину в потолке, где обои отклеились ещё при Брежневе. Перед глазами — небоскрёбы, как в фильмах с Ван Даммом, и я, Сухов, в нормальном костюме, а не в этом хэллоуинском плаще. Чёрт, неужели я ещё на что-то способен? Не спал почти до утра, всё думал: а вдруг это мой шанс вырваться из этой серости, где только паяльник, «Балтика» и сны про Афган.

Наутро, 17-го, бабушка с порога начала: «Дима, в магазин сходи, картошки нет, и хлеба возьми, а то жрать нечего!» Я буркнул: «Ладно, схожу,» — и потащился в «Продукты» через дорогу. В магазине — очередь, как в 91-м, тётки в бигудях спорят, чей батон свежее, продавщица орёт: «Не толпитесь, граждане!» Взял картошку, хлеб «Бородинский», пару банок шпрот — всё, как Анна Ивановна велела. Пока шёл назад, чуть не споткнулся о битую бутылку у ларька, где местный алкаш Коля опять спал, обнимая пузырёк «Путинки». Дома кинул сумку на кухне, бабушка опять за своё: «Дима, ты хоть работу нормальную найди!» Я только отмахнулся, мол, не до того. В голове — Ковалёв, Штаты, институт. Нашёл в старой записной книжке номер кафедры ЛЭТИ, нацарапанный ещё в 92-м. Телефон, старый дисковый «ВЭФ», хрипел, как танк, но дозвонился.

Ковалёв снял трубку, голос тот же, скрипучий, как его лекции про антенны: «Алло, кафедра радиотехники, Ковалёв слушает.» Я, заикаясь, выдавил: «Виктор Павлович, это Сухов, Дмитрий, ваш студент, помните? Игорь сказал, вы кого-то в Штаты ищете, кто английский знает.» Он помолчал, кашлянул: «Сухов? А, тот, что шпаргалки под парты клеил? Да, нужны добровольцы. Есть запрос из Америки, институт такой-то, нужен специалист по электронике. Английский у тебя как?» Я выпалил: «Нормально, переводил статьи, в Афгане тёрся с их инструкторами.» Ковалёв хмыкнул: «Ну, ладно, приходи в ЛЭТИ, на кафедру, завтра в десять. Там всё объяснят.» Повесил трубку, а я стою, как дурак, с телефоном в руке, сердце колотится. Завтра в ЛЭТИ? Объяснят? Это ж реально шанс! Неужели я, пропахший паяльником и пивом, могу вырваться к этим пиндосам, в их небоскрёбы и чистые улицы? В груди — как будто искры из ЛЭТИ, когда мы с Игорем схемы до утра паяли. О да, это мой билет из этой тоски!

18-го утром я проснулся с таким чувством, будто сегодня всё решится. Бабушка с утра гремела кастрюлями, но потом схватила свой платок в горошек и умотала к соседке тёте Зине — сплетничать про цены на картошку, небось. Я быстро натянул свой хэллоуинский плащ, хоть он и потёртый, но в нём я как будто не просто Дима с пивным брюхом, а кто-то, у кого есть будущее. Выскочил из хрущёвки и пошёл к ЛЭТИ, через Васильевский. Питер в этот раз не давил своей сыростью, а будто смотрел на меня с грустью, как старый друг, с которым прощаешься. Нева текла медленно, отражая серое небо и ржавые баржи, что тащились к порту. Дома на набережной, облупленные, с лепниной, словно шептали: «Куда ты, Дима?» Сквер у Андреевского собора зеленел, стаи голубей копошились у ларька с семечками, а шпиль Петропавловки вдали торчал, как игла, напоминая, что этот город — моя юность. Я шёл и думал: неужели я правда могу уехать? Оставить этот Питер, где каждый угол — как страница из жизни, где мы с Игорем пили в подворотнях и паяли схемы до утра?

ЛЭТИ встретил меня запахом старого паркета и краски, которой вечно красят стены в коридорах. Здание всё то же: облупленные подоконники, доска объявлений с пожелтевшими листами, где до сих пор висит расписание 95-го года. Я прошёл мимо аудитории 312, где мы с Игорем на последней парте вырезали ножом «Зенит — чемпион». Вспомнил, как Петрович, наш доцент, орал: «Сухов, опять шпаргалки клеишь?» — а мы ржали, как идиоты. На лестнице встретил уборщицу тётю Любу, всё ту же, с веником и вечным ворчанием: «Не топчи, только помыла!» Я только улыбнулся — всё как тогда, только я уже не тот пацан, а мужик с мешками под глазами и прошлым, от которого не убежать. Но в груди горело: а вдруг это мой билет в новую жизнь?

Зашёл в кабинет 405, где Ковалёв обычно сидел. Дверь скрипнула, как в старом фильме. Внутри — Ковалёв, седой, с бородой, как у Льва Толстого, в своём вечном свитере с катышками. Рядом — директор ЛЭТИ, Пётр Сергеевич, лысый, в строгом костюме, будто с партсъезда. Ещё был мент, в форме, с погонами, явно не из районного отделения — слишком уж выправка холёная, как у тех, что в посольстве тусуются. И четвёртый — американец, сразу видно. Чутьё у меня на иноземцев с Афгана осталось: этот, в сером пиджаке, с короткой стрижкой и очками в тонкой оправе, выглядел, как из фильмов про ЦРУ. Ковалёв представил: «Дмитрий, это Марк Т., из Америки, институт такой-то, а это майор Иванов, из посольства, переводчик.» Марк начал что-то талдычить на своём, быстро, с улыбочкой, а мент, Иванов, по-человечески объясняет: «Господин Марк говорит, нужен специалист по электронике, который знает английский. Вы подходите, Сухов.» Я стою, как дурак, в своём плаще, сердце колотится. Ковалёв кивнул: «Дима, ты у нас был не самым тупым. Добровольцы нужны, в Штаты поедешь, в их институт. Подробности там расскажут.» Пётр Сергеевич только хмыкнул, глядя на меня, как на экспонат. Я выдавил: «Я... готов.» А в голове — Питер, Нева, голуби, и будто я уже с ними прощаюсь. Неужели это оно — моё спасение из этой тоски?

Пётр Сергеевич, директор ЛЭТИ, вдруг повернулся ко мне и говорит: «Сухов, ты понимаешь, поездка в Штаты — это не просто так, билет на маршрутку купить. Документы нужны, виза, справки. Финансы, опять же, не дешёвые.» Я стою, киваю, а в голове — каша: какие ещё справки? Я ж телевизоры паяю, а не в посольствах тусуюсь. Он продолжил: «Но мы походатайствуем, благо деньги есть, институт поддержит. Марк Т. не с пустыми руками приехал.» Я глянул на этого Марка — он сидит, лыбится, в своём пиджаке, как из голливудского фильма, и что-то талдычит на своём английском. Майор Иванов, этот мент с посольской выправкой, переводит по-человечески: «Господин Марк говорит, их институт берёт на себя часть расходов. Вам нужно оформить загранпаспорт, визу J-1, справку о несудимости и медосмотр.» Я чуть не присвистнул — это ж сколько беготни? Но в груди всё равно горело: Штаты, небоскрёбы, шанс вырваться из питерской тоски с её ларьками и «Балтикой».

Иванов, видно, знал своё дело — говорил чётко, как по бумажке: «Загранпаспорт оформишь в ОВИРе, на Захарьевской, это недалеко. Там анкета, фотки 3х4, военный билет, квитанция за госпошлину — рублей сто, не больше. Справку о несудимости в милиции возьмёшь, на Литейном. Медосмотр — в поликлинике, но нужен анализ на туберкулёз и ВИЧ, американцы строгие.» Я слушал, а в голове — паника пополам с надеждой. В Афгане я под пулями бегал, а тут с бумажками воевать? Но Ковалёв, сидящий за столом, подбодрил: «Дима, ты справишься. Мы напишем письмо в посольство, что ты наш кандидат. ЛЭТИ своих не бросает.» Марк опять за своё, что-то бубнит на английском, а Иванов переводит: «Господин Марк говорит, их институт вышлет приглашение для визы, всё официально. Главное — быстро собрать документы.»

Я только кивнул, слова застряли. Это ж реально — меня, Сухова, с пивным брюхом и паяльником, зовут в Америку! Пётр Сергеевич добавил: «Сухов, не подведи. Это не только твоя возможность, но и престиж ЛЭТИ.» Я выдавил: «Не подведу,» — а сам думаю: неужели я правда уеду? Питер, с его Невой, облупленными домами и голубями, будто уже смотрел на меня, как на чужака. После разговора Иванов сказал: «Пойдём, Сухов, надо в ОВИР, начнём с загранпаспорта. Марк с нами.» Мы втроём вышли из ЛЭТИ, я, мент и этот американец в пиджаке. Шли по Васильевскому, мимо сквера, где старушки кормили голубей, мимо ларька с пирожками, где пахло прогорклым маслом. Нева блестела под солнцем, шпиль Петропавловки вдали торчал, как прощальный сигнал. Я шёл и думал: чёрт, это мой билет из хрущёвки, из снов про Афган, в новую жизнь. Только бы не облажаться с этими бумажками.

Ну, началось моё великое паломничество по бюрократическим джунглям! Я, Сухов, с пивным брюшком и хэллоуинским плащом, как Дон Кихот с паяльником, ринулся в бой с бумажками ради Штатов. Честно, если б знал, сколько пота и позора меня ждёт, может, и остался бы чинить телевизоры в своей хрущёвке. Но в голове — небоскрёбы, как в фильмах с Ван Даммом, так что вперёд, Дима, не трынди! С 18-го по 28-е июня я мотался по Питеру, будто герой какой-то сказки, где вместо дракона — тётка из ОВИРа с лицом, как у бульдога.

18-го мы с майором Ивановым и Марком Т., этим американцем в пиджаке, потопали в ОВИР на Захарьевской. Кабинет — три на три метра, стол завален папками, запах кофе и застарелого табака. Тётка за столом, в очках на цепочке, посмотрела на меня, как на таракана: «Анкету заполнили? Фотографии 3х4? Квитанцию где?» Я сунул ей свои фотки — чёрт, на них я похож на уголовника после трёх «Балтик». Она буркнула: «Военный билет, паспорт, госпошлина сто рублей.» Иванов, мент с посольской выправкой, подмигнул: «Спокойно, Сухов, я договорился, ускорят.» Марк что-то талдычил на своём английском, а Иванов перевёл: «Господин Марк говорит, их институт уже выслал приглашение для визы.» Я только кивнул, потея в своём плаще, — кабинет, как баня, а окно закрашено, будто в бункере.

Через три дня, 21-го, вернулся за загранпаспортом. Та же тётка швырнула мне красную книжицу: «Проверяйте, Сухов, а то потом не нойте!» Открыл — ну, хоть фамилию не перепутали. Первая победа! Потом — справка о несудимости, на Литейный. 20-е июня, отделение милиции, очередь, как в мавзолей. Кабинет — два стула, стол с треснутой столешницей и мент в рубашке с пятном от кетчупа. «Сухов? Заявление пиши, паспорт давай.» Я написал, руки дрожали — вдруг найдут какой-нибудь штраф за 95-й год, когда мы с Игорем пили в подворотне? Мент зевнул: «Через неделю готово, не трынди.» Иванов, который таскался со мной, как нянька, шепнул: «Не боись, ЛЭТИ походатайствовало, всё чисто.» Марк опять бубнил что-то на своём, а я только думал: чёрт, этот пиндос, небось, в своих Штатах в такие конторы не заходит. 27-го забрал справку — бумажка с печатью, где написано, что я не бандит. Ура, Дима, ты чист, как стёклышко!

Самое весёлое — медосмотр, 24-е июня, поликлиника на Среднеохтинском. Кабинет терапевта — как камера хранения, завален картонными коробками с историями болезней. Врач, тётка лет шестидесяти, с голосом, как у сержанта, рявкнула: «Сухов, раздевайся, давление померяем!» Я разделся, стыдно — пивное брюхо торчит, как у дяди Коли с третьего этажа. Она тычет тонометр: «Сто сорок на девяносто, Сухов, меньше пей!» Потом — анализы. Ох, я ж уколов боюсь, как пацан! Медсестра, похожая на продавщицу из ларька, суёт мне шприц: «Не дёргайся, не в Афгане.» Кровь взяли, я чуть в обморок не хлопнулся, а она ржёт: «На ВИЧ и туберкулёз сдашь, американцы требуют.» Сдал, потея от стыда — в зеркале напротив видел своё красное лицо и мешки под глазами. 28-го пришёл за результатами, врач буркнула: «Чисто, Сухов, но печень твоя плачет.» Ну, хоть не туберкулёз, уже хлеб.

Последний рывок — виза J-1, 28-е июня, консульство США на Фурштатской. Очередь — человек тридцать, все потные, с папками, будто на судный день. Кабинет консульства — тесный, с линолеумом, как в школе, и кондиционером, который хрипит, но не охлаждает. Чиновник, тощий парень с галстуком, посмотрел мои бумажки: «Сухов, приглашение от института есть? ЛЭТИ письмо дало?» Я сунул всё, что собрал, — загранпаспорт, справку, анализы. Он кивнул: «Ждите, недели две.» Ну, ок, вышли мы из консульства на Фурштатской, и Иванов вдруг говорит: «Сухов, давай-ка в ресторан, отметим твои бумажки. Марк угощает.» Я хмыкнул — ну, раз пиндос платит, то грех отказываться.

Потопали в «Европу», пафосное место на Невском, где посольские и всякие иностранцы тусуются, попивая виски и жуя стейки. Зал — как из журнала: белые скатерти, хрустальные люстры, официанты в жилетках снуют, будто на приёме у английской королевы. Пахнет жареным мясом, дорогим парфюмом и чем-то сладким, вроде ликёра. Мы сели за столик у окна, Марк лыбится, как кот из рекламы «Вискаса», а я сижу, как на иголках — в моём потёртом плаще я тут, как сантехник на балу.

Официант, с лицом, как у актёра из «Санта-Барбары», принёс меню толщиной с учебник по электродинамике. Я ткнул в котлету с картошкой — ну, хоть что-то знакомое. Марк заказал что-то на своём, Иванов перевёл: «Стейк и вино.» Потом Марк встал, поднял бокал с красным вином, которое стоило, небось, как мой месячный заработок, и начал талдычить. Иванов, зевая, перевёл: «Господин Марк говорит: за русскую науку, за её великие умы, которые всегда удивляли мир!» Я чуть не поперхнулся котлетой. За русскую науку? Это он серьёзно? Я буркнул: «Да ладно, Марк, вы, пиндосы, нас давно обскакали. Ваши компьютеры, интернет, спутники — а мы тут с ‘Балтикой’ и паяльниками сидим.» Иванов перевёл, Марк хохотнул, будто я анекдот рассказал, и снова за своё. Иванов: «Господин Марк говорит: вам только кажется. Русские запустили первый спутник, первого человека в космос. Ваши умы — это клад.»

Я скривился: «Клад, говоришь? Ага, только ваш Pentium III наш ‘Эльбрус’ в сто раз переплюнул. У вас там Microsoft Windows 2000, а у нас ‘Тетрис’ на БК-0010.» Марк опять лыбится, как будто я ему комплимент сделал, и талдычит что-то весёлое. Иванов переводит: «Марк говорит, что ваш ‘Тетрис’ — гениальная вещь, весь мир играет. А Windows, мол, глючит, как и всё.» Я фыркнул: «Ну да, а ваши учёные в Лос-Аламосе небось уже квантовые компьютеры клепают, пока мы в ЛЭТИ лампы паяем.» Марк хохочет, чуть вино не расплескал, и через Иванова отвечает: «Квантовые? Ерунда, это фантастика. А вот ваши работы по радиолокации до сих пор в наших учебниках.» Я только руками развёл: «Радиолокация? Это ж 60-е, Марк, мы в прошлом застряли!» Он всё равно сияет, будто на ток-шоу, а я сижу, как обиженный школьник, которому старший брат конфету не дал.

Иванов, видя, что я завёлся, подлил масла в огонь: «Сухов, не трынди, у вас Королёв, Курчатов, а у них что? Один Эдисон, и тот с лампочкой возился.» Я хмыкнул: «Эдисон? А как же их Интернет, DARPA? Они уже в 2000-м чаты в ICQ гоняют, а у нас модемы пищат, как кошки.» Марк опять талдычит, лыбится, а Иванов: «Марк говорит, ваш модемный писк — это музыка прогресса. Русские всегда догоняют и перегоняют.» Я только котлету дожевал, думая: ну и фрукт этот Марк, вечно весёлый, как будто не знает, что такое питерская хандра. Спорили ещё полчаса, пока вино не кончилось. Я всё ворчал, что мы отстали, а Марк через Иванова твердил, что русские — молодцы. В итоге я махнул рукой: ладно, пиндос, пей своё вино, а я поеду в Штаты и сам посмотрю, кто кого обскакал.

Две недели после «Европы» тянулись, как резина. Я, Сухов, считал дни, как пацан перед Новым годом, проверял телефон — вдруг консульство позвонит? И вот, 28-го июня, я снова на Фурштатской, у консульства США. Очередь — человек сорок, все потные, с папками, будто на экзамен по электродинамике в ЛЭТИ. Я стою, сердце колотится, как тогда, когда Петрович спрашивал про волноводы, а я шпаргалку под партой искал. Томительное ожидание — хуже, чем в очереди за «Балтикой» в 91-м. Какой-то мужик рядом ворчал: «Час стою, а они там кофе пьют!» Я только кивал, потея в своём хэллоуинском плаще. Наконец, вызвали: «Сухов, к третьему окну!» Чиновник, тот же тощий парень с галстуком, что в прошлый раз, листал мои бумажки с видом, будто я ему налоги задолжал. «Всё в порядке, виза одобрена. Забирайте паспорт.» Я чуть не подпрыгнул — виза J-1, красная книжица с американским орлом, в моих руках! Круто то как! Вышел из консульства, улыбка до ушей, будто снова студент, сдавший сессию без трояков.

Домой шёл, как на крыльях. В хрущёвке пахло сыростью и соседским компотом, но мне было плевать, ведь завтра отлёт! Сборы — это отдельная комедия. Вытащил старый чемодан, ещё отцовский, с треснувшей ручкой. Что брать? Рубашки — две, обе мятые, но сойдут. Джинсы, свитер, кроссовки — не в пиджаке же, как у Марка, лететь. Паяльник засунуть хотел, но передумал — вдруг в Штатах подумают, что я террорист. Паспорт, визу, билет (Иванов сунул вчера, сказал, что Марк оплатил) закинул в карман плаща. Бабушка Анна Ивановна влетела на кухню: «Дима, ты куда это собрался?» Я только хмыкнул: «В Америку, ба, завтра лечу.» Она заохала, но я уже мыслями был где-то над Атлантикой. Лёг спать на своём продавленном диване, под треск телевизора «Рубин», который хрипел рекламу «МММ». Заснуть не мог — в голове гудело: Штаты, небоскрёбы, новая жизнь. Чёрт, Сухов, ты реально это делаешь!

Утром 29-го, я только глаза открыл, а в дверь — стук. Открываю — Марк Т., в своём пиджаке, лыбится, как кот из «Вискаса», и Иванов, с его посольской выправкой. Я их втащил в хрущёвку, представил бабушке: «Анна Ивановна, это Марк, из Америки, и майор Иванов, из посольства.» Бабушка, как в театре, с ног сбилась: «Ой, гости дорогие, сейчас чаю, пирожков с капустой напекла!» Она металась по кухне, гремя чайником, сунула на стол вазочку с карамельками «Раковые шейки» и тарелку с пирожками, чуть не уронив. Марк что-то талдычил на своём, Иванов перевёл: «Господин Марк благодарит за гостеприимство.» Я только кивнул, а бабушка уже тараторила: «Кушайте, кушайте, а то худой какой, американец-то!» Прощание вышло скомканным — она всхлипнула, сунула мне свёрток с пирожками: «Дима, там не голодай!» Я обнял её, горло сжало, но виду не подал. Пора в новую жизнь.

Мы с Марком и Ивановым поехали в Пулково. Такси — старая «Волга», водитель орал на маршрутку, которая подрезала нас на Московском проспекте. В аэропорту — толпа, запах кофе из ларька и объявления по громкой связи: «Рейс на Москву, задержка на час.» Наш рейс, до Нью-Йорка с пересадкой, пока по расписанию. Марк всё лыбится, Иванов проверяет мои бумажки, как нянька. Через пару часов вылет, кончаю писать в дневнике. Чёрт, Сухов, ты реально летишь в Штаты. Держись, не облажайся!