Омен — Девчушка-чертенюшка (гет)

После чтения Дарья, не дождавшись аплодисментов (ибо публика была молчалива и враждебна к буржуазным привычкам), вдруг объявила:

— А теперь — скрипка!

Сергей, просветлённый и довольный, как после доброго ужина, кивнул:

— Это правильно. После хорошей пьесы всегда надо немного... Ну, как это... Закусить. Музыкально.

— Только тише, — подал голос Вячеслав, криво усмехаясь. — Это не салон госпожи Виардо.

— Спокойно, славный мой, — ответила Дарья, усаживаясь. — Мы же здесь не арестовываем министров — мы отдыхаем.

— Пока нас самих не арестовали, — буркнул кто-то из угла.

Сергей, хихикнув, добавил:

— Ну если что, мундир у меня имеется. Скажу, что мы тут с военной комиссией проверяем... Музыкальные настроения населения.

Дарья начала играть. Нечто лирическое, трогательное. Сергею показалось, что это Глинка. Или, может, Бах. Или сам Хлебников, только в нотах. Он восторженно кивнул в такт — пока в окно вдруг не раздался хлёсткий тук-тук-тук.

Все замерли. Это был условный сигнал. «Фараоны!» — прошептала Мотя.

Словно прорвало: пальто, книги, листовки — всё взвилось вверх, будто дом стал курятником, куда ворвался лис. Люди метались, шептали, толкались. Кто-то уже полез в печь — не греться, а, как потом выяснилось, прятать брошюру.

Сергей встал, отряхнулся, поправил мундир и заявил:

— Офицер не бежит.

— А барышня? — тихо спросила Дарья, уже сжимающая его руку.

— Барышня с офицером, — с пафосом сказал он.

Ляся крикнула:

— Боже, какой упрямый!

Мотя добавила:

— Батюшки, какой красивый...

И обе исчезли в дверях. А Дарья осталась с ним. Бледная, но упрямая. Скрипку она не выпустила. Так и стояла с ней, как с оружием.

Когда в горницу вломились трое жандармов с фонарями и сапогами, отряхивающими снег на ковёр, первое, что они увидели — офицер, красавица и... И чемодан с бутербродами. Ни листовок, ни собраний, ни манифестаций.

— Ах... — протянул главный, вытянувшись, — Здра... Здра... Здрасьте...

— Здравия желаю, — вежливо сказал Сергей. — В чём дело, господа?

— Донос... Кхм... Сведения... Мы... Мы пришли проверить...

— Проверили? — сказал Сергей. — Перед вами — офицер, барышня и хлеб с салом. Вы что, шпионите за ужинами?

— Донос был, — повторил тот, глядя на раскрытый чемодан. — Дескать, собрание... Агитация... Листовки... Я же... Я же не знал, что... Что офицер...

— Уж вы определитесь, — сказал Сергей, криво усмехнувшись. — Либо офицер, либо бунтовщики. А то у вас, батенька, логика как у флюгера — то в одну сторону, то в другую!

— Простите... Н-н-неправильный донос, вашскородь!

Сергей махнул рукой, как будто отпускал пехотный батальон с занятий:

— Ступайте, пока холод не простудил вашу бдительность.

Жандармы, не веря своему счастью, пятясь, высыпали вон..

Когда дверь за ними захлопнулась, Дарья выдохнула.

— Это было... Это было блестяще, — прошептала она.

— Ага, — буркнул он. — Я был не только блестящ, но и голоден и, к счастью, никто не догадался, что в чемодане не бутерброды, а...

— Ш-ш! — Дарья рассмеялась. — Лучше не говори. Пусть в отчёте напишут: офицер, барышня, и бутерброды. Идеальная троица.

Они вышли на крыльцо. Снег падал лениво, будто забыл, куда ему сыпаться. Сергей, по-прежнему держа Дашу под руку, проводил взглядом последние огоньки, что дрожали в лесу — там скрылись участники сходки. Словно занавес опустился, отделяя шум и тревоги от ночного покоя. Даша указала на дом, что стоял невдалеке от горницы — небольшой, но крепкий, с тёплым светом в окнах и деревянной вывеской «Хлеб да мир» над входом. Сергей усмехнулся — надпись явно была шуткой, но от этого вдвойне уютней.

— Вот здесь, — сказала она негромко. — Живу я тут. С няней и тёткой.

— Одни?

— А кто же с нами, государь-император?

Она рассмеялась. И он — тоже. Смех сблизил их сильнее, чем прежние слова.

Дом был чист и пах хлебом, как и полагалось. В сенях разувались осторожно, чтобы не разбудить старушек. Но не успели они войти, как из-за занавески высунулась седая, морщинистая, но бойкая физиономия. Это была няня.

— Батюшки, Дашутка! Так поздно! Кто это с тобой?

— Жених, — ответила Дарья легко, не мигая. — Сергей Алексеевич.

Сергей чуть не подавился воздухом.

— Что? — прохрипел он, но Дарья прижала ему локоть. Он понял: возражать поздно.

Няня, тем временем, всплеснула руками:

— Женишок, ах ты Господи... А и видно: душа у тебя чистая! — Она чуть коснулась его щеки и добавила: — Святой ты человек, вот увидишь, всё у вас ладно будет.

— Ну-ну, — пробормотал он, — я, признаться, собираю бабочек...

Няня с восторгом округлила глаза:

— Во как! А у нас однажды в кладовке махаон сидел! Я думала, мышь, а он — шлёп-шлёп!

Но вот за её спиной послышался строгий голос:

— Кто тут женихов по ночам приводит?

Из-за шторы вышла тётка — женщина с суровым взглядом и складным передником. Она смерила Сергея взглядом с ног до головы.

— Ишь ты... Бабочек он собирает. Ещё скажи — на звёзды в подзорную трубу любуется!

— Иногда, — честно признался он. — У меня дома даже коллекция жуков есть...

— Н-да... — протянула тётя. — Не в своём уме, стало быть.

— Тётя! — возмутилась Дарья. — Он чудесный!

— Да уж вижу, чудесный, — проворчала та. — Ладно, коли жених, пусть остаётся. Но спать — в чулан! А у девицы моей никакого мимими, пока венца не будет!

Сергей опешил. Чулан, однако, оказался уютной комнаткой с иконами и медным кувшином у окна. Пока он переодевался в ночную рубаху (выданную ему, кстати, той же тёткой), он слышал, как в соседней комнате Дарья тихонько смеётся.

«Жених, значит...» — подумал он. И вдруг почувствовал: ему это даже нравится.

...666...

На следующее утро, когда тётка ещё возилась с самоваром, а няня приговаривала что-то о «благословении по пасхальному календарю», к ним заглянул Вячеслав — в шапке, перекошенной на ухо, с чемоданом и вечной усмешкой в глазах.

— Сергей! — окликнул он, не разуваясь. — Подъём! Петербург ждёт.

— Что? — Сергей вынырнул из чулана, растрёпанный, с одним сапогом в руке.

— В путь, друг мой, в путь. Делу время, а войне — час.

Через полтора часа, под сдержанный взгляд тётки и слёзы няни, они уже тряслись в извозчичьей повозке до станции. Даша, провожая их взглядом, не сказала ни слова, только подбросила шарф Сергею — тот, что сама вязала зимой.

Поезд тронулся. Знакомые леса и поля исчезли. За окном мелькали просёлки, деревеньки с коровами на обочине, обледенелые озёра — и вот уже фабричные трубы, чёрные крыши, потом всё гуще и гуще: вокзалы, шпили, фонари, ряды домов.

На Николаевском вокзале Вячеслав быстро зашагал вперёд.

— Слушай, — сказал он, не оборачиваясь, — ты в Михайловский сад пройди. Посиди там, часика два. Мне нужно к нашим. Поймут, примут. Но с тобой не сразу — ты новенький, к тому же... — он хмыкнул — Влюблённый.

— Я?.. — Сергей покраснел. — Ну, слушай...

— Иди, иди, Сергей Кириллович. Посиди в тени. Ветер подумает за тебя.

Он исчез, как ветер и есть, а Сергей пожал плечами да и пошёл мимо Зимнего, мимо громыхающих конок, через улицы, где валяли снег ломами. На углу продавали подмороженные яблоки. Он свернул в сторону Михайловского замка и, войдя в сад, вдохнул сырой, морозный воздух.

Было тихо. По дорожкам ходили редкие прохожие, снег хрустел под ногами. Снега было много — февраль держался цепко, и даже лавки были припорошены, как в сказке. Сергей нашёл ту, что ближе к конскому каштану, уселся, стянул перчатку — и остался один.

«Вот он я, — подумал он, — революционер среди чаек и галок, с шапкой и ожиданием». И посмотрел на самую настоящую живую птицу-галку, что прыгала у его скамейки, будто тоже ждала чуда. Тонкий хруст снега, лёгкий пар от дыхания, морозный воздух наполнял грудь. Сидел молча, не двигаясь — минуты три, не меньше. И вдруг...

— Здравствуйте! — сказала тонкий голос.

Он поднял глаза — перед ним стояла девочка лет восьми, с длинными чёрными волосами и в богатой, явно английского пошива, шубке с собольей оторочкой. Белый мех на воротнике поблёскивал, как иней. Она стояла с чуть склонившейся головой, подпрыгивая с ноги на ногу — так же, как минуту назад прыгала галка у скамейки. Цацырин невольно подумал: ну вот она и объявилась, галчушка-попрыгушка.

— Мы с вами где-то встречались? — спросила девочка, глядя пристально, чуть дерзко, в упор.

Голос её прозвучал странно — не оттого, что был надменен, нет, вовсе нет — но в нём слышался неуловимый акцент, тот самый, который бывает у детей, воспитывающихся под звуки то французской речи, то английской. Цацырин моргнул, будто очнулся, и всмотрелся в её хитрое личико, в эти серые, чуть раскосые глаза, в тонкие губы, которые сейчас сдерживали озорную улыбку.

— Да... Да, по-моему, да, — пробормотал он и вдруг вспомнил.

Первый раз он видел её в книжной лавке на Невском, у Книжного пассажа. Она уронила там платочек и он, подняв его, подал ей, кивнув и сказав неловко, но с какой-то внутренней торжественностью:

— Берегите себя, барышня.

Она тогда ничего не сказала — только посмотрела в упор и кивнула, как делает взрослый человек, признающий в другом равного.

Второй раз — в булочной недалеко от Кирочной. Он ждал, и она вошла с няней, высокой, узкой, как тростинка, говорящей на какой-то мешанине английского и французского. Девочка стояла молча у витрины, глядя на плюшки, как на произведения искусства, и тогда он, не зная зачем, купил свежую, пышную, ещё тёплую булку — и, подходя к ним, протянул её:

— Вы растёте, вам нужно хорошо кушать.

Произнеся это, он вдруг почувствовал, как дрожит голос. Он смутился — а девочка взяла булку, склонила голову, и, по-царски коротко, почти насмешливо, поблагодарила.

И вот она — снова тут. Как призрак. Или как птица, возвращающаяся к руке, что её однажды накормила.

— Зачем вы тут, барышня? — спросил он свою «птицу», больше размышляя, чем пытаясь вести диалог. — Одна?

— Не одна, — ответила она, садясь рядом на край скамейки. — Вон, видите ту тётку в очочках, что стоит у входа в парк — то няня моя. Сказала, что я могу немного побегать. Но я вас увидела — и подумала: вот странно. Мы всё время где-то встречаемся.

Он засмеялся — тихо, искренне.

— Да, странно... Вы будто нарочно.

— Может быть. А может быть, это вы меня преследуете?

Он поднёс перчатку к губам, чтобы скрыть улыбку.

— Скорее, это вы — меня. Как галка.

— Какая ещё галка?

— Ну... — он указал на пустое место у скамейки. — Только что тут была пигалица одна. Прыгала. Точь-в-точь как вы. В чёрном наряде.

Она фыркнула:

— Если я галка, то вы тогда кто?

Он пожал плечами и вдруг собрался с силами и выпалил в рифму:

— Тогда я — пугалка!

Они оба рассмеялись.

И в этот смешной, почти детский смех вдруг вплелось что-то тёплое. Он посмотрел на неё — и не мог понять: зачем она здесь? Какая ей надобность к нему подходить? В Михайловском саду, в мороз, когда ветер поднимает снежную пыль? Неужели и вправду — судьба, и вот эта галчушка-попрыгушка дана ему как знак?

Девочка покачала ногой в сапожке, надула губы — видно было, что ей надоело ждать, пока он сообразит, о чём говорить.

— А я ведь ждала вас, знаете?

Цацырин повернулся к ней:

— Ждали? Меня? Почему?

— Потому что я хочу, чтобы вы мне всё объяснили, — сказала она так просто, будто говорила о чае с вареньем.

Он приподнял брови, улыбнулся.

— А вы кто такая, барышня, если не секрет?

Она торжественно выпрямилась и отчеканила:

— Меня зовут Делией, я дочь Джина Йорка, адвоката из Нью-Йорка, что в Америке.

Он не удержался и улыбнулся — уж больно забавно прозвучало.

— Адвокат Джин Йорк из города Нью-Йорк?

Делия тут же нахмурилась и зло сказала:

— Это не смешно. Папа очень уважаемый человек. Мы приехали сюда два года назад.

— Простите, — сказал он с лёгким поклоном. — Просто редкость, чтобы имя и город так совпадали.

Она снова смягчилась:

— Нас тут уже все знают. Папа имеет кучу клиентов среди местной знати, даже больше, чем когда жил в Америке. А я... — она на мгновение задумалась, — я учусь. Смотрю. Слушаю.

— А что же вы слушаете такого важного?

— Взрослые, — прошептала она, заглядывая в лицо. — Они говорят, что Япония напала на Россию. Что будет война. Что она уже началась. Что папа не должен показываться в каких-то местах. Что будет шум. Стрельба. Бомбы. Всё это говорят, думая, что я не слышу. Но я слышу. И я всё понимаю. Только вот... Никто не говорит, почему.

Он замолчал. Глубоко вздохнул. Странная девочка. Странное утро.

— И вы решили, что я расскажу вам... Почему? — спросил он осторожно.

— Да. Потому что вы не такие, как другие. Потому что вы серьёзный. Потому что вы мне булочку дали. А булочку просто так не дают.

Он невольно рассмеялся.

— Хорошо. Допустим, я расскажу. Но... — он оглянулся.

В парке гуляли только редкие фигуры в пальто и шалях, кто-то кормил воробьёв у фонтана.

— Но это будет между нами, — сказал он.

— Секрет? — её глаза вспыхнули.

— Секрет. Я скажу тебе не как взрослый взрослому. А как один человек — другому.

Он помолчал, всмотрелся в снег под ногами. Потом медленно, точно проверяя каждое слово, произнёс:

— Эта война... Не ради Японию. Не ради её островов. Не за железные дороги. Это для того, чтобы увести людей от самого главного. Чтобы они не думали, почему у них нет хлеба. Почему в деревнях холодно. Почему отец пьёт. Почему мать плачет. Чтобы страх и гнев простых людей не обратился на царя. Чтобы они шли воевать — за что-то далёкое, что им никогда не нужно было.

Она слушала, наклонив голову.

— Это как сказка, в которой злодей пускает дым, чтобы герои не видели, кто у них за спиной?

— Да, — кивнул он. — Суть та же.

— И... И вы сражаетесь против тех, кто жжёт костры, дающие такой дым?

Он посмотрел на неё.

— Я ещё только учусь. Но, возможно, да.

— Я тоже хочу, — сказала она негромко. — Когда вырасту. Я не хочу, чтобы меня дурачили.

Он молчал. Было что-то величественное в детской решимости этой галчушки-попрыгушки.

— Видишь ли... Как лично я это понимаю... Всё дело в том, что рабочие и крестьяне, которых каждый день до нитки обдирают помещики, банкиры, фабриканты — начали, наконец, поднимать голову. Стали шуметь, бастовать, писать петиции. Устраивать стачки. А министры царя, глядя на это, запаниковали. Как их, таких мужиков, усмирить? Пули пускать — народ обозлится. Деньги давать — казна пуста. И вот они пришли к царю с предложением: если гнев народа копится, пусть он не на нас идёт, а на чужого. На врага.

— На Японию? — Делия подняла голову, недоверчиво щурясь.

— Именно. Япония противилась строительству железной дороги в Корее. Они хотели сами купить у нас часть земли — там, внизу, у моря. И вот, пользуясь этим, царь объявил японцев врагами России. Мол, они — угроза. А по сути это был повод, чтобы отправить на убой тех самых бастующих — рабочих, крестьян, бедняков.

Делия вытаращила глаза, потом... Потом расхохоталась. Настоящим, звонким, детским смехом.

— Это глупость! Война — из-за железной дороги? Из-за участка земли? А как же светлые идеи? Где герои? Где битва добра и зла?

Сергей опешил, не зная, как на такое ответить.

— Ведь в книжках, — продолжала Делия, — всегда воюют за правду. За справедливость. Разве нет?

Цацырин долго смотрел на неё, на её шубку, на чёрные волосы, сверкающие на солнце. На эти ясные, поразительно взрослые глаза.

— Боюсь, — тихо сказал он, — справедливость... Она у каждого своя. Кто-то её видит в том, чтобы защищать богатства. Кто-то — в том, чтобы эти богатства поделить. И потому одни считают себя правыми, убивая других.

— Но тогда никто не прав! — Делия вскочила. — Тогда всё — ложь! Тогда война — не героизм, а грязь!

Он молчал. Что он мог сказать ей? Он, который ещё сам не знал, как отличить истину от пыли слов?

— А вы, — вдруг спросила она. — Вы за кого?

Он улыбнулся с горечью.

— Я за то, чтобы никто не умирал напрасно. Ни ты, ни я. Ни тот солдат, которого завтра отправят на фронт.

— А если бы вы были царём? Вы бы тоже объявили войну?

— Нет, — сказал он. — Я бы постарался услышать тех, кто кричит не от злости, а от боли.

Она замолчала. Потом вдруг подошла ближе, встала на цыпочки и заглянула в лицо.

— Мне кажется, вы хороший. Только слишком грустный. А хорошим нельзя быть грустным. Это несправедливо.

С этими словами она резко повернулась, прижала шапку к уху и побежала по заснеженной дорожке.

Он не окликнул её. Лишь смотрел вслед и думал: вот уж действительно галчушка-попрыгушка. Смешная вся из себя, странная такая, до диву наивная — но вдруг, по-своему, права?

Прошло пять минут. Холод слабо щипал лицо, снег поскрипывал под ногами проходящих редких горожан. Сергей уже начал забывать смешную фигурку Делии — галчушки-попрыгушки, как вдруг к нему приблизился Вячеслав, уверенной походкой, как человек, идущий с результатом. В руке у него была книга в синем, потёртом переплёте, а на губах — загадочная улыбка.

— Что это у тебя физиономия раскраснелась? — сказал он вполголоса, садясь рядом. — Кралю встретил? Или в кого влюбился?

Сергей отмахнулся, улыбаясь:

— Скорее — в город, чем в особу. А у тебя что?

— У меня? — Вячеслав слегка приподнял книгу, поглаживая её по корешку, как живое существо. — Пища для ума. Смотри сюда, только не сильно вглядывайся, а то нас тут и скрутят с тобой.

Сергей с любопытством взглянул на обложку. Название отсутствовало, буквы стёрты. Но едва Грифцов раскрыл первую страницу, стало ясно: перед ними — запрещённое. Это была работа Петра Никитича Ткачёва — якобинца по духу, идеолога революционного меньшинства. Сам того не зная, Сергей впервые держал в руках текст, за который могли дать год тюрьмы — и без суда.

— Ты только вслушайся, — шепнул Вячеслав и начал читать: «История принадлежит не большинству, которое терпит, но меньшинству, которое действует. Надежда не в постепенных преобразованиях, но в сотрясении основ...»

Голос его звучал низко и страстно, будто он сам выговаривал не строки, а истину. Он перелистывал страницы с особой нежностью, словно священник — Евангелие. И указывал пальцем на абзацы, особенно выделяя те, где речь шла о классовом антагонизме, о роли интеллигенции, как той силы, что обязана вести за собой народ, даже вопреки его воле.

Сергей слушал с напряжением, но понимал с трудом. Его сознание цеплялось за обрывки фраз: «буржуазные идеалы», «революционная диктатура», «активное меньшинство»... В голове стучала мысль: неужели это и есть путь? Такой?

— Слав, — негромко спросил он, — ты... Ты сам веришь во всё это?

Вячеслав на секунду задумался. Закрыл книгу, погладил её ладонью и, не глядя на собеседника, произнёс:

— Я верю не в слова, а в трещины. Понимаешь? В мире, как в старом доме, появляются трещины. И мы не знаем, что их вызвало — буря снаружи или гниль внутри. Но я точно знаю, что дом этот рано или поздно рухнет. А тогда... Тогда кто-то должен будет строить новый.

— И ты хочешь быть тем строителем?

— Нет, — усмехнулся он. — Я, может, только чернорабочий на этой стройке. Но если не мы, то кто?

Сергей кивнул. Он вдруг остро почувствовал, что прежняя его жизнь — лекции, экзамены, встречи, шутки с приятелями — была будто в тумане. А теперь — всё яснее. Словно окно открылось. И в лицо ударил ветер.

Он не знал, готов ли к революции. Но знал, что вопрос уже не стоит: готов — не готов. Она может прийти, не спросив.

Сергей ещё минуту сидел молча, всё ещё под впечатлением — и от книги, и от слов Вячеслава, и от того странного разговора с галчушкой, которая, как теперь казалось, не просто пришла, а была послана, будто самой Случайностью в шубке и с хитрым личиком.

Он выдохнул и вдруг сказал, словно между делом:

— А знаешь, до тебя тут... Тут со мной разговаривала одна галчушка-попрыгушка. Я с ней, может, минут десять говорил — ну, про то, что ты там в книге читал. Про народ, про министров, про войну...

— С ЧЕМ?! — перекрыл его голос Вячеслава. — С ЧЕМ ТЫ ГОВОРИЛ?!

Сергей вздрогнул. Тот глядел на него, приоткрыв рот, как человек, которому только что сказали, что он наступил на мину.

— Не с чем, а с кем. С девочкой одной, лет восьми. Ну... Ну она подошла. Мы разговорились. Умная, кстати. Из Америки. Дочь какого-то адвоката...

— О, Боже! — простонал Вячеслав и ударил себя ладонью по лбу. — Какого адвоката?!

— Джек Йорк. Или Джон. Или Джин. Не помню, брат. Зато сказала, что фамилия у него — Йорк, ну прямо как у города Нью-Йорка, из которого они кстати и происходят. Кажется, живут где-то на Английской набережной, я не интересовался...

Вячеслав вскочил со скамейки, вздыбившись, как человек, которому в лицо вылили ведро ледяной воды.

— Ты совсем идиот, Цацырин?! — прошипел он. — Ты дал лекцию по революционной теории восьмилетнему шпиону в шубке от герцогини?! Да у тебя мозги вообще остались? Ты не подумал, что эта маленькая галка уже каркает где-нибудь в кабинете своего папаши-адвоката? А тот — сразу в контору! Оттуда — в департамент полиции! А дальше — здравствуй, Шпалерная и допрос под лампой?!

Сергей открыл рот, пытаясь вставить хоть слово:

— Да она же... Она же ребёнок! Сама спросила меня! Я же просто...

— Просто?! — Вячеслав уже размахивал руками. — Просто ты только что подписал себе приговор! А может, и мне! Вот эта твоя попрыгушка, галчушка — знаешь, что она теперь? Птица смерти, вот кто она!

Он взревел почти театрально, привлекая внимание редких прохожих, и резко направился к выходу из парка.

— Слав, да подожди! — воскликнул Сергей и кинулся за ним, забыв и про перчатки, и — главное — про синюю книгу, оставленную на скамейке.

Он бежал по дорожке, поскальзываясь на протоптанном снегу, крича вслед:

— Да она просто ребёнок! Ну прости! Да погоди ты! Я же не хотел!

Но Вячеслав не останавливался. Он шёл быстро, сжал кулаки и, когда Сергей поравнялся с ним, резко обернулся, поднял руку — кулак вплотную к его носу:

— Если из-за тебя меня возьмут — я тебя даже с Соловков достану. С галчушкой своей вместе. Убирайся!

И исчез — в толпе, в снежной пелене, оставив Цацырина посреди дороги, одинокого, мокрого от тающего снега и глупого, как человек, напугавший всю революцию восьмилетней девочкой.

Цацырин постоял ещё немного под мокрым снегом, глядя в сторону, где исчез Вячеслав. В груди была не обида, нет — скорее пустота. Ветер качал редкие, мокрые фонари, как будто смеялся, и Сергей слабо усмехнулся в ответ. Он произнёс себе вполголоса:

— Птица смерти, говоришь... А может, это птица счастья?

И, не оглядываясь, пошёл прочь от сада.

...666...

Квартира его находилась на втором этаже в сером доме на пересечении Среднего проспекта с 8-й линией. Комната была угловая, промозглая, но родная. Сергей, не снимая пальто, подошёл к шкафу, на верхней полке которого хранилась его коллекция — несколько ящичков с жуками, бабочками, даже пара редких стрекоз. Он снял коробку, провёл пальцем по стеклу и вдруг решил: всё, пора.

— Ничего я не испортил, — сказал он вслух. — Идеи — они не погибают от детского смеха. Может, она ещё и сохранит это в себе. Сколько тех, кто запоминает такие разговоры — раз и на всю жизнь?

Он осторожно упаковал коробку с коллекцией, завязал шарф и, не замедлив ни минуты, вышел в ночь.

На Николаевском вокзале было шумно и людно. Солдаты, торговки с корзинами, дети в ярких шапках. Сергей подошёл к кассе, взял билет до Колпино и, пряча коробку под мышкой, занял своё место в почти пустом вагоне.

Поезд вздрогнул и двинулся. За окном — тьма и снежные вихри. Он смотрел на неё, как в бездну, и всё искал в этих завихрениях лицо Вячеслава. Но его там не было.

— А всё-таки странная она, эта галчушка, — пробормотал он. — Может, и вправду — знак? Или даже — птица счастья?

Поезд мчался сквозь февральскую темень, а Сергей впервые за долгое время чувствовал, что сердце у него спокойно. Словно сделано было что-то важное, пусть и глупое на первый взгляд. Он закрыл глаза и подумал: а ведь когда-нибудь, возможно, эта девочка вспомнит его слова. И, может быть, даже поймёт.

К вечеру Цацырин добрался до дома Дарьи Мироновны, в темноте, когда из труб уже валил дым, а окна горели мягким, жёлтым светом.

Он не стал звать, просто толкнул дверь, как свой. В горнице было тепло, пахло воском и засушенными травами. Дарья сидела у лампы с книгой на коленях и, подняв на него глаза, не сразу узнала. Но потом вскочила.

Он ничего не сказал. Только снял перчатки, раскрыл коробку и протянул ей — бабочек. Его любимых. Его лучших. Чудесных, пёстрых, тех, которых он ловил ещё в юности, когда жизнь казалась тише, чище. Она взяла коробку бережно, как реликвию. Долго молчала. И вдруг, не выдержав, прижалась к его щеке и поцеловала.

— Ты... Ты дурачок, Серёжа, — только и сказала, смеясь, и её глаза блестели.

В эту минуту дверь резко распахнулась, и в дом шагнул Вячеслав. Он снял шапку, отряхнул снег и прошёл мимо Сергея, будто тот был пустым местом. Говорил, не глядя:

— Даша... Мне надо лечь. Завтра утром будут большие неприятности. Возможно, серьёзные.

— Какие? — вскрикнула она. — Что случилось? Где ты был?

Но он уже не слышал. Бросив пальто прямо на пол, он прошёл в маленькую комнату и глухо захлопнул за собой дверь. Через мгновение послышался глухой звук падающего тела — он завалился спать.

Дарья растерянно стояла посреди комнаты, прижав коробку к груди. Она посмотрела на Сергея.

— Что это значит? Что он имел в виду?

Сергей вздохнул, но покачал головой.

— Узнаем утром. Сейчас, Даша, тебе нужно лечь. Пожалуйста. А завтра... Завтра пойдём на лыжах, слышишь? В лес.

— В лес? — прошептала она, будто впервые слышит слово. — Сейчас?

— Не сейчас. Утром. Сейчас — просто спать.

Он сказал это тихо, но так, как будто это был единственный правильный выбор в этой разбросанной, дрожащей от грядущей беды ночи.

...666...

Поутру проснулись рано — солнце, пробившееся сквозь тонкие занавески, легло золотыми лентами на пол. Снег сверкал за окнами, словно кто-то за ночь насыпал его с особой нежностью.

Сергей тихо постучал в дверь Вячеслава.

— Поедешь с нами? — спросил, заглядывая.

Тот, не поднимаясь с подушки, глухо ответил:

— Без меня. Не хочу. Голова болит.

— Ладно, — коротко кивнул Сергей. — Отдохни.

И через полчаса они с Дарьей уже катились на лыжах по искрящемуся утреннему лесу. Всё вокруг было словно нарисовано: деревья стояли, припорошенные инеем, воздух звенел от мороза, небо было голубое, как фарфор.

— Тут так тихо, — прошептала Дарья, — будто вся страна замерла.

— Может, и замерла. Перед бурей, — отозвался он. — Или перед пробуждением.

Они шли вглубь, туда, где деревья теснились плотнее, где тропинки не было. Сергей нарочно искал уголок, где не услышишь ни одного голоса.

— Постой, — сказал он наконец и остановился.

Она обернулась. Щёки пылали от мороза, глаза блестели. Он посмотрел на неё — и, медленно вынимая из кармана сложенный вчетверо листок, произнёс:

— Можно?

— Конечно.

И прочёл:

— Зашумела, разгулялась

В поле непогода;

Принакрылась белым снегом

Гладкая дорога.

Белым снегом принакрылась,

Не осталось следу,

Поднялася пыль и вьюга,

Не видать и свету.

Да удалому детине

Буря не забота:

Он проложит путь-дорогу,

Лишь была б охота.

Он дочитал, и тишина повисла между ними, как снежинка, прежде чем упасть.

— Так это же... — сказала Дарья, будто бы с радостью вспомнив. — Это Никитин! Иван Саввич!

— Да, — кивнул Сергей. — Великий поэт грядущей России.

Она засмеялась, слегка ударив лыжной палкой по сугробу:

— «Да удалому детине буря не забота!»

Он тоже рассмеялся, но в голосе его прозвучало что-то большее — не просто веселье, а гордость, светлая сила. И в этом смехе, и в этих словах, казалось, была уверенность: дорога, как бы ни заносило её снегом, всё равно найдётся. Если идти вдвоём.

Вскоре они повернули назад, глядя на свой двойной след, тянущийся по белой целине. Возвращались к дому медленно, но с ощущением, будто где-то в глубине груди что-то засияло — и уже не погаснет.

Они приближались к дому, и вдруг сердце Сергея сжалось. У ворот стояла подвода, покрытая инеем, а рядом — жандармы в шинелях, с натянутыми воротниками. Один курил, другой держал бумагу с гербовой печатью. Из дома как раз выводили Вячеслава.

Он шёл между двумя полицейскими, руки скованы, лицо бледно, но губы сжаты крепко. Он не сопротивлялся, не говорил ни слова, но когда его вывели во двор, взгляд его наткнулся на Сергея — и тот замер, словно в лоб ударило.

Этот взгляд — тяжёлый, немой, как клеймо.

Дарья судорожно вдохнула.

— Серёжа... — прошептала. — Это... Это за ним?

Сергей молчал, не отводя глаз от Вячеслава. А тем временем, на крыльце, сидели старая няня и тётушка Дарьи. Шептались, но так, чтобы непременно услышал.

— А на вашего-то Сергея Кирилловича, — сказала тётя, сощурившись. — женишка вашего, жандармы и не взглянули даже!

— Ишь ты, как ловко выкрутился, — с шипением добавила няня. — А ведь ходил с ним, смеялся. Мол, один чист, другой — на виселицу...

Дарья вспыхнула:

— Не смейте! — выкрикнула она, но в голосе её звучал страх.

Сергей ничего не говорил. Он продолжал стоять, как каменный. Только губы дрогнули, когда жандармы усадили Вячеслава в повозку. Тот не обернулся — только плечи у него дрогнули.

И тут снова тётушка, не скрывая злорадства:

— Говорят, ваш Сергей Кириллович книжечку, супротив царя написанную, на скамейке в Михайловском саду оставил, а Вячеслав теперь виноватый!

У Сергея внутри всё оборвалось. Он закрыл глаза. Мысли сжались в одну: Книга... На скамейке... Кто нашёл? Как? Кто донёс?.. Он даже не помнил, был ли на книге его почерк, имя, пометка. Но сердце уже знало: достаточно было одного совпадения. И одного шёпота.

Дарья тронула его за руку:

— Серёжа... Ты... Ты ведь не...

— Не знаю, — тихо ответил он. — Не знаю, кто виноват. Но если это был я...

Он не договорил. Повозка качнулась, колёса хрустнули по насту — и Вячеслава увезли прочь.

— А уж как наша Дарья Мироновна убиваться будет... — проговорила тётя, обмахиваясь шерстяным платком. — Очень уж ей по душе был Вячеслав Григорьевич!

— Молчи, — перебила няня, — она за Серёжу пойдёт.

Но тётя только усмехнулась и с нажимом, сквозь зубы:

— Не пойдёт она за него! — будто обиделась тётя. — Ведь он окромя жучков да гусениц не видит никого!

Сергей, услышав, как отзываются о нём, сжал кулаки в карманах. Он стоял в полоборота, будто собирался уйти, но ноги не слушались. Он понимал: подарок был от души, от сердца — но неужели так трудно было это увидеть?

— Вот и Вячеслав Григорьевич на свободе был бы, — добавила тётя уже тише, но нарочно, чтобы донеслось, — кабы не ваш растеряха!

— Не болтай, чего не знаешь! — вдруг рявкнула няня, и в голосе её звучало нечто совсем не бабье — суровое, неумолимое. — Наш Серёжа святая душа...

— Срам то какой на нашу голову, — упрямо протянула тётя. — И из-за кого?

Сергей не выдержал и обернулся. Но в тот же миг увидел: по тропинке, среди обледеневших кустов, торопливо идёт Дарья. Платок её развязался, юбка чуть не цепляет снег. Она шла в сторону леса, не оглядываясь.

— Дарья Мироновна! — окликнул он, но она не услышала, или сделала вид, что не услышала.

Он бросился за ней, забыв про холод, про тётку, про всё. Только бы догнать.

— Дарья Мироновна, — кричал он ей. — вы не пойдёте за меня?

Она не обернулась. Лишь бросила через плечо, едва поворачивая голову:

— Нет, не пойду, Сергей Кириллович.

Он вздрогнул. Официальный тон, отчуждённый, чужой, как будто между ними проложили стену изо льда. Хотелось закричать, схватить её за руку, но он стоял, покорно, как мальчик на допросе.

— Отчего?

— На подобные вопросы не отвечают.

Он шагнул ближе, тише:

— Ответьте, прошу вас!

Она обернулась. Её лицо пылало — не от мороза, а от гнева. Глаза сверкали.

— Вы не мужчина, — резко произнесла она.

Он не дрогнул. Только слабо кивнул, как будто с этим не поспоришь.

— Благодарю. А теперь ещё. Более обидное.

— Вячеславу грозит каторга! — выкрикнула она, сжав кулаки. — А вы… Вы...

— Но он мне ничего о себе не рассказывал!

— Значит не доверял и не хотел утруждать вас! — она приблизилась, почти ткнув пальцем ему в грудь. — Когда человек с таким вожделением собирает насекомых, то...

И, не договорив, метнулась в чащу, сквозь искрящийся воздух, в сторону старых елей.

— Поверь мне, Даша!.. — с отчаянием воскликнул Сергей.

Но она уже не слышала. Или не хотела.

Сергей стоял, оглушённый, а потом вдруг вся душа в нём вспыхнула: нельзя вот так — нельзя!

Если он трус, если он недостоин — он докажет обратное. Он спасёт Вячеслава. Вернёт его. Ради неё. Ради себя. Ради смысла.

С этими мыслями он рванул обратно. Лыжи — прочь, шаги — с удвоенной силой. Дом. Крыльцо. Стук в плечо — дверь распахнулась.

Няня в ужасе отпрянула:

— Да вы что... С ума сошли?

Тётя вскрикнула:

— Ох, батюшки...

Но он их не слышал.

Словно во сне — медленно, беззвучно — ступил к углу, где в темноватом свете стояла коробка, укутанная в вуаль пыли, как памятник ушедшим дням. Коллекция его. Бабочки. Тончайшие, как надежды, крылья. Бессмысленные теперь, но всё же святые. Он поднял её — осторожно, как тело друга, упавшего в бою, — и вдруг, с внезапным, почти нечеловеческим усилием, взмахнул рукой.

Раздался глухой удар.

Стекло хрустнуло — с гортанным стоном, как ломается вьюга о скалу. Крылья, некогда такие яркие, порхающие в свете, рассыпались в пыль, в клочья. Вскрикнула тётка. — Да ты с ума сошёл, — пронзительно раздалось сбоку. — Господи, что творишь ты, что же это, батюшки...

Птицы, сидевшие на коньке крыши, вспорхнули. Во дворе заржала лошадь, дрогнув от внезапной тревоги. Всё живое встрепенулось, будто мир уловил в этом жесте зов к гибели — но также и к освобождению.

А он стоял. Тяжело дышал. И в груди у него, там, где хранилось всё накопленное, будто бы разорвался узел.

...666…

...И тогда, как будто вынырнув из ледяной проруби воспоминаний, Цацырин открыл глаза. Не сразу. С усилием. В темноте, которую рассекал только бледный зимний свет — тот самый, северный, безрассветный, равнодушный к жизни.

Он по-прежнему лежал на продавленном диване в своей угловой комнате на Среднем проспекте. Стена — облупленная, знакомая, как старая подруга. Над головой — трещина, тянущаяся от угла к лампе, как тонкий надлом времени. Сквозь плотные шторы сочился тусклый, едва заметный свет — ни утро, ни день, ни вечер. Как будто само время забыло, как зовут его части.

Он не спал. Не мог. В нём всё гудело, всё пылало — не кожей, не телом, — душой. Душой, уставшей, иссушенной, но ещё держащейся за обрывки надежды.

Он видел — ясно, мучительно: Дашу, как уходит она прочь, по сугробам, не оглядываясь. Вячеслава — связанного, как зверя, под конвоем. Видел, как сам он с отчаянной решимостью разбивает по полу бабочек — весь свой уютный, тщедушный мир, выращенный в затхлой тени. А за этим — тишина. Как в горнице, где после слова раздаётся эхо смысла.

Он лёг на спину, сцепив руки за головой, глядя в потолок. И думал: вот он — человек, обнажённый перед собственной судьбой. Беспомощный и, быть может, готовый начать всё сначала.

И в этом тяжёлом томлении он ощутил, как веки его опускаются. Без борьбы. Без желания забыться — просто потому, что душа его больше не держит на себе груз. Как солдат, что пал не от пули, а от усталости.

Сон подступал, как милость. Тихо. Медленно. Не как бегство, но как итог.

И в том сне были тени. И снег. И дорога, уходящая вдаль. И девочка, чья шубка трепетала, как крылья. Она прыгала, как галка, а потом исчезала — каждый раз раньше, чем он успевал догнать. Как знак, как пророчество, как песня, спетая не вслух.

И лёгкий ветер шёл откуда-то из глубины — из той горницы, где была любовь, и где горели печи.

...666...

В небольшой двухэтажной конторе Джина Йорка на Литейном проспекте, под скромной вывеской «Eugene S. York — Legal Services», стояла особенная тишина — не пустая, а исполненная приглушённой работы и запаха времени. Она будто впитывалась в доски паркета, в замшевые корешки справочников, в чернильные пятна на промокашках. Тишина эта не была безмолвием, — нет, она дышала: шуршанием бумаг, звоном часов с каминной полки, редким постукиванием кончика пера о край чернильницы.

Помещение, как и человек, хранило черты характера. Полки из тёмного дуба, будто плечи старого чиновника, выгибались от тяжести фолиантов; свитки договоров, опечатанные сургучом, лежали ровными стопами, как спящие присяжные. Между окнами — карта Петербурга, с иголками, вонзёнными в Неву, в Гороховую, в одну точку на Выборгской стороне. И над всем этим — запах: смесь воска, старых чернил и едва уловимой лаванды. Карен оставила накануне маленький букетик: она говорила, что «воздух тут слишком буквенный» и нуждается в живом.

На столе у окна, где северный свет, ломаясь о край ставня, ложился тускло, но устойчиво, лежала раскрытая папка. Бумаги внутри были отмечены подчёркиваниями, пометками, заметками на полях, иногда — строго по делу, иногда — насмешливыми, будто написанными с усмешкой в уголке губ: «хочет — но не может», «не сдержался, сказал лишнее», «отсюда, пожалуй, и начнём». Это было дело Головиных.

Перед столом, в креслах, стояли двое.

Женщина — тонкая, с прямой осанкой и упрямо сведёнными губами, одетая в строгое тёмное платье, воротничок которого был кружевным, но скромным, — словно кто-то намеренно вплёл изящество в рамки приличия. Анна Львовна Головина, купчиха по мужу, но по виду — больше воспитательница, чем хозяйка доходов. Она держала руки сцепленными — не как молящий, а как тот, кто боится разомкнуть пальцы и выдать дрожь.

Рядом с нею — Сергей Петрович Мальцев, мужчина лет сорока пяти, с орлиным носом и лбом, разграфлённым складками. В прошлом — офицер артиллерии, в настоящем — управляющий на фабрике её покойного брата. Его выправка не была показной, но заметной: каждый поворот головы, каждый наклон корпуса — как выверенная команда. И всё же сейчас он сидел чуть неловко, будто с трудом подгонял собственную решимость под обстоятельства.

Джин, сидевший напротив, листал бумаги с невозмутимостью лектора. Он не делал лишних движений, не перебивал, не спешил. Только изредка поднимал глаза — тёмно-серые, внимательные, в которых не было ни восторга, ни отвращения, только работа.

— Павел Головин, — начал он, откладывая лист, — купец второй гильдии, муж Анны Львовны, отец мальчика. Шестилетний Михаил Головин, воспитан матерью в доме на Полтавской, посещал подготовительное отделение при частной школе Линдера... До весны — всё было по согласию?

— До весны, — подтвердила она, тихо, но твёрдо.

Джин кивнул.

— А затем господин Головин подал заявление в градскую управу с просьбой оформить опеку — без согласия матери?

Мальцев поправил воротник.

— Не просто подал. Он указал, что мать ребёнка... — он запнулся, и голос его приобрёл сухость канцелярии, — ...не соблюдает нравственных и гигиенических условий. А также допускает посторонних к воспитанию. Что было ложью.

— Ложью, — эхом повторила Анна Львовна, но не добавила ни слова. Только губы её дрогнули, как от старой боли, ещё не зажившей.

Джин снова посмотрел на них. Не дольше секунды — как хирург на шов.

— Вы хотите, чтобы я выступил поверенным по делу об опеке?

— Да, — сказала она. — Но не только. Я хочу, чтобы Михаил остался со мной.

— Суд решает не по желанию, а по положению вещей, — спокойно ответил он. — Что есть у вас?

— Дом, — сказала она. — Средства. Свидетели. И — правда.

Джин ничего не сказал. Он взял ручку, выровнял лист. Его пальцы двигались точно, без украшений — как пишут офицеры в полевых журналах.

— Хорошо. Значит, так: мы запрашиваем протоколы, копии жалоб, характеристики от врача и преподавателя Линдера. А также — подаём возражение в губернскую канцелярию. До тех пор мальчик остаётся по месту жительства, поскольку отцовский дом, согласно бумагам, — в процессе переустройства.

Он не спросил, почему отец вдруг решил забрать мальчика. Не стал уточнять, кто такие те «посторонние», которых Павел упомянул. Но в голосе его было что-то, будто он уже знал. Не из сплетен — по привычке видеть линию в чужой путанице.

— Мы не будем трогать ребёнка, — добавил он. — Пока. Пусть живёт своей жизнью. Детство — не предмет иска. Его только однажды теряют.

Джин медленно провёл ладонью по лбу, от виска к виску, словно разгоняя жаркую мысль, и сдержанным, чуть хрипловатым голосом напомнил:

— Однако... — он поднял глаза, — по действующему закону ребёнок остаётся с отцом, если мать признана неблагонадёжной.

Он говорил с осторожной, почти равнодушной сухостью, словно обсуждал не живого мальчика, а пошлину на шелк. Слова, как галька, ровно и тяжело падали в тишину.

— Но, — продолжал он, — существуют, конечно, определённые нюансы. Если удастся убедить суд в том, что отец не может, не хочет или попросту не в состоянии заниматься воспитанием... Всё зависит от обстоятельств. Живёт ли он в доме, где ребёнок не будет иметь надлежащего надзора? Есть ли свидетельства о... О скажем, связях, неподобающих отцу семейства?

Он мельком взглянул на Анну Львовну. Та уже сидела, едва сдерживая порыв: губы дрожали, руки сцеплены были так туго, будто сама себя держала от распада. А Мальцев, по-прежнему сохраняя выправку, вдруг, кажется, втянул голову в плечи — то ли от сказанного, то ли от предчувствия того, что будет сказано.

— Павел безупречен, — почти выкрикнула она. — Вы не понимаете. Он, может, и сух, и жесток в словах, но это человек долга. Он не пьёт, не играет, не шатается по кабакам. Работает денно и нощно. И я... И я не позволю, чтобы его имя очерняли.

Джин не ответил сразу. Он подался чуть вперёд, встал, подошёл к столу, отодвинул чернильницу и медленно открыл папку с делом. Но вместо бумаг — вдруг его взгляд зацепился за газетную вырезку. Он не сразу понял, на что смотрит, но заголовок — лаконичный, как удар в висок — тут же отрезал всё лишнее:

«Гибель американского бухгалтера Крейтонa. Охота под Петербургом обернулась трагедией.»

Джин застыл. Лицо его не изменилось, но взгляд слегка помутнел — не от страха и не от сожаления, а от тех особенных, густых мыслей, которые посещают человека, пережившего столкновение с собственным двойником.

Моррис Крейтон. Он всплыл, как выходит на поверхность бутылка из-под пороха: неумолимо и с хлопком.

Барон, тот самый, Бухер, потом говорил — вроде бы и вскользь, — что волки будто сами выбрали Крейтонa. Что они шли именно на него, будто чуют... Не страх, нет — вину.

Джин помнил его взгляд. Прямой, сжимающий, как скоба, и ни на секунду не мигающий. Помнил, как Крейтон стоял на перроне, под собаками и знаками, словно начальник другого мира. Помнил и то, как небрежно бросал в лицо фразы, тяжёлые, как камень в воду: «Вы явились как раз вовремя, хотя мы и без вас справились бы».

Он всё помнил — и при этом ничего не чувствовал. Крейтон мешал. Был угрозой. Слишком прямой, слишком сильный, слишком известный. А теперь — нет.

И с его исчезновением в городе будто бы разом освободилась невидимая ниша. Бывшие клиенты Морриса — фабриканты, комиссионеры, даже чиновники среднего звена — один за другим начали появляться в дверях этой самой конторы на Литейном. Сначала вежливо, как к замене. Потом — с доверием. А теперь уже и как к человеку, «который теперь за всё».

Джин не искал этого. Он не травил, не подкупал, не звал. Но успех — как туман — сам пришёл, заполнив комнату, стол, шкатулку для писем. Он даже порой чувствовал — нехорошо чувствовал — будто кто-то из них, особенно суетливые, одутловатые купцы, смотрели на него с ноткой уважения, перемешанного с суеверным страхом. Будто верили: этот — выстоял, а тот — нет.

Джин вернулся к реальности, словно из тени. Он выпрямился, закрыл папку и только тогда вновь посмотрел на Анну Львовну.

— Простите, — сказал он почти тихо. — Я отвлёкся. Что же... Если вы утверждаете, что Павел Головин безупречен — возможно, нам стоит проверить, насколько это соответствует мнению его окружения. Ведь как бы ни был человек честен — всегда найдётся кто-то, кто скажет обратное.

Анна вздрогнула.

— Вы хотите... Вы собираетесь копаться в его частной жизни?

— Я собираюсь выяснить, — спокойно сказал Джин, — в какой жизни будет лучше жить вашему сыну.

Он сел обратно, склонился над листом, взял ручку, задумался на секунду, и добавил:

— Только, пожалуйста... Не мешайте мне работать. Вы ведь сами пришли просить помощи.

Он не взглянул на них. Писал, склонившись, почти не отрывая пера. Линии ложились строго, почти жестоко. Бумага шуршала под рукой, как снег под сапогами.

И вдруг, будто из середины другой мысли, из слоя, где живёт быт, а не юриспруденция, он проговорил — негромко, с рассеянной, домашней интонацией:

— Всё-таки нужно найти няню для девочки.

Фраза прозвучала тихо, но в полной тишине комнаты — как удар фарфора о камень. Она не имела никакого отношения ни к бумаге, ни к делу, ни к этим двум людям, сидящим перед ним. Ни к закону, ни к судебной практике. Она была личной, вырванной из иного, глубоко спрятанного слоя его жизни, куда никто не должен был заглядывать.

Анна и Мальцев переглянулись. Мальцев нахмурился.

— Простите, — сказал он, сдержанно, но с явной неловкостью. — Мне не послышалось? Вы упомянули... Няню?

Анна, строго, почти холодно:

— Мы говорим о мальчике, господин Йорк. О моём сыне. Не о девочке.

Джин вздрогнул. Лицо его на мгновение потемнело, как экран, на котором скользнула чужая тень.

— Да. Конечно. — Он выпрямился, убрал перо в подставку. — Прошу прощения. Я... Я просто подумал о другом. Бывает. Усталость, — добавил он, чуть пожав плечами. — Документы я подготовлю к вашему следующему визиту. Завтра, к вечеру, если вас устроит.

Анна кивнула сухо, не вставая. Лишь спустя секунду, когда стало ясно, что беседа окончена, она поднялась, кивнула снова — уже холоднее — и, не дожидаясь Мальцева, направилась к выходу.

Сергей Петрович задержался на секунду, будто хотел что-то сказать — пожалуй, не в упрёк, но в напоминание о чём-то человеческом, — но Джин уже отвернулся. И потому Мальцев только коротко поклонился и пошёл за ней, тихо прикрыв за собой дверь.

Джин остался один.

Он не двигался. Газовый свет, тёплый и неровный, отбрасывал на карту на стене блики, похожие на крошечные пожары. Город лежал перед ним — в линиях, в отметках, в иголках с крохотными записками. Казалось, что вся эта карта — живое существо, которое дышит. Но мысли к ней не возвращались.

Он поднялся, взял шляпу и трость. Ладонью провёл по лицу — то ли стряхнуть усталость, то ли себя самого как будто пригладить, привести в порядок. За окнами сгущались сумерки. Фонарщики, чинно и методично, поднимались к фонарям и зажигали керосиновые лампы. Тени от их шагов, хрупкие и колеблющиеся, ложились на мостовую, словно прошлое пыталось соперничать с настоящим за каждый дюйм улицы.