И линия начинает размываться (джен)

Потом Том устает. Он отпускает Дениса, и тот сползает по стене, безвольно раскидывает руки ладонями вверх, так что становится похож на сломанную игрушку. Том держит себя в руках — он устал, дико устал, но кролик его многому научил. Том держится.

Он наклоняется и кончиками пальцев касается окровавленного лба Фила. Не успокоившаяся, бурлящая сила говорит ему, что тот жив, нашептывает, искушает, но Том просто хватает безвольное тело за руки и тащит к бельевой. Тело слишком тяжелое, а ребра нехорошо идут наискось, сломанные.

Стоп — говорит себе Том, не позволяет себе думать о Филе как о теле. Фил — это Фил, он еще цел, его еще можно починить, надо только дотащить его до бельевой, чтобы не сразу нашли, но нашли обязательно.

Но Фил тяжелый, а Том вымотан. Фил тяжелый настолько, что Тому кажется, будто руки, за которые он тянет, вот-вот порвутся или что раздастся тихий хруст и они выскользнут из суставов. Это, конечно, неправда все, просто чудится. Том устало трет лицо и понимает, что не дотащит Фила до кладовки, что ляжет рядом и заснет, а потом их найдут. И даже вопросов ни у кого не возникнет, кто во всем виноват.

Том собирается с силами и нежно касается своим сознанием сознания Дениса.

Том будто топил Дениса в неглубокой сонной речке, топил, топил, а потом оставил. И вот теперь Денис приходит в себя, просыпается, оживает, а Том снова не дает ему вздохнуть свободно, снова давит, подавляет. Вот только Том теперь слаб и сил не хватает, сознание Дениса бьется, пятаясь сбросить сеть, а Том не может сильнее, Том все пытается сомкнуть воображаемые пальцы плотнее, пытается и не может. И это страшно.

Тогда Том позволяет Денису всплыть, и когда он — дезориентированный, потерянный — начинает приходить в себя, Том посылает короткий вопросительно-смущенный сигнал сознанию Дениса:

— Поможешь?

И это настолько не похоже на все, что было до, настолько странно, а разум Дениса настолько беззащитен и обнажен, что все получается. Вот только орать от радости — не в привычках Тома.

Так что он снова хватает покорного Фила за руки, Денис берет ноги. Тащить Фила неудобно, Том пятится, потом спотыкается, потом они решают идти боком — Том решает.

Том ногой отпихивает приставную лестницу, она, скрежеча железными ножками по полу, отъезжает. Звук получается до того резкий, что Денис сбрасывает оцепенение, а Том слишком истощен, чтобы что-то с этим сделать. Денис приходит в себя, Денис вздрагивает, Денис отпускает ноги Фила, и те глухо падают на пол.

Том стоит и чувствует, как Денис приходит в себя, как разобраться не в силах, почему. Что заставило его избивать Фила чуть не до смерти? Том стоит и пытается — и не может — натянуть на себя привычно-приятельски-дружелюбную маску.

— Денис! — говорит он, смело глядя в глаза.

Денис смотрит пристально и испытующе.

— Думаешь, стоит оставить его прямо тут?

Вопрос сбивает Дениса с ног, нокаутирует, Денис давится своим недоумением, не знает, как и что он должен сказать.

— Да, ты прав, — говорит Том и чувствует, как улыбка на лице — широкая и открытая — превращается в какой-то усталый оскал. — Здесь его найдут быстрее.

Том направляется в выходу — как лимон выжатый, но довольный.

— Кстати! — бросает он и оборачивается. — Мы же хотели погонять мяч после ужина, ведь так?

Том проглатывает финальное «дружище» (не переиграть для него даже сложнее, чем вжиться в роль) и с острым ликованием понимает, что все, абсолютно все сделал правильно, что Денис смущен и будет молчать, дня три, пока произошедшее не устаканится у него в голове; дня три, а больше и не надо.

Том чувствует удовлетворение, как от хорошо проделанной работы.

Том нравится самому себе — едва ли не впервые в жизни.

За ужином Том коршуном следит за Денисом. Денис подавлен, шокирован и нем. Эми что-то болтает, размахивает локтями, поправляет волосы — энергии в ней (как всегда) больше, чем нужно. Эми пытается растормошить Дениса, она заметила, что с ним что-то не так.

Эрна сидит рядом с Эми, гоняет картофелины по тарелке. На ней праздничное платье (хотя праздника никакого нет), у нее мешки под глазами и беспорядок на голове.

Тому противно смотреть на Эрну, противно и стыдно. Эрна не сломалась, нет, просто как будто выцвела и носит свое платье не так уже гордо. Оно больше не праздничное, теперь каждому видно, что это просто тряпка, из тех, которыми миссис Коул вытирает пол, только чистая.

И Том смотреть не может на эту Эрну, которая уже и не совсем Эрна. Она как то деревце во дворе, которому Майкл когда-то обломил ветку. Миссис Коул тогда сказала, что все будет хорошо и сделала что-то с этой веткой, вроде как шину наложила. Том тогда полмесяца будто ненароком проходил мимо и поглядывал, смотрел.

Деревце и сейчас стоит — вялое и понурое, до того жалкое, что Тому хочется сломать его, втоптать в землю, забить лопатой, чтобы не смело тихо гнить в своей ямке.

С Эрной все то же самое, Том понял это тогда, когда она пришла и, нервно вытирая потные руки о подол форменной юбки, как-то высоко и надтреснуто засмеялась-задребезжала:

— Упал и разбился, да, Том? Упал и разбился? — и, спрятав руки в карманы, ушла. Том был уверен, что она спрятала их, чтобы не начать теребить подол, хрустеть костяшками пальцев, чтобы не запустить руки в волосы.

Эрна не хотела унижаться.

Тогда у нее еще была гордость.

Сейчас Эрна ходит — нелепая и выцветшая, а Том ловит себя на мысли: «Ты никогда не знала, каково это — жить одной, без папы, мамы, брата, кролика, одной, без друзей и даже без личных вещей, сейчас ты поняла это, но ведь у тебя остались еще вещи, у тебя осталась мама, друзья у тебя тоже остались, что же ты сломалась раньше времени?» — и ему хочется, чтобы сгорела ее тряпка, чтобы умерла ее мама, чтобы она сама — как желе, стекала по стене и таяла слезами. Чтобы она стала как он, чтобы выплакала эту хорошесть, правила и честность, чтобы один стержень остался, голый и чистый.

Когда он об этом думает — то пугается, она ведь даже смерти кролика не пережила, она не будет никогда как он.

Но еще даже больше его пугает сама эта мысль, потому что как же это так, он что же, боится одиночества?