Первая жертва Лили (гет)

— Окаменей!

— Авада…

— Протего…

Лили отчаянно мечется меж двух пожирателей. Еще несколько черных капюшонов вот-вот окружат Мэри, и уж тогда обеих — по одиночке... Лили сумела оглушить одного из двух отморозков. Тот беспрекословно падает, зато второй удваивает натиск. Изловчившись, она вывесила щит. Противник замешкался. Двое, отстав от Мэри, кидаются к нему на помощь. Еще миг — и защита рухнет. Мэри стало полегче, но силы на исходе у обеих. Выход один — нарушить приказ, пожертвовать всем ради... да, да, конечно, ради Мэри? Так ли она подумала в тот миг и думала ли вообще? Лили взывает о помощи. Сноп красных искр, единственная их надежда, в то же время означает провал, потому что отныне врагу известно расположение штаба. Вот и сломлена хрупкая защита, черные стервятники напирают. Но приказ уже нарушен, и обе выстоят во что бы то ни стало — пока не подоспеет помощь. Должны выстоять. Лишь бы помощь подоспела, лишь бы не так, не так бездарно все... Ноги подкосились, земля ударяется о колени. Лили не боится — просто не в силах взглянуть, как там Мэри. Стоя на коленях, Лили продолжает совершать запрограммированные движения — тупо, как заводная магловская кукла. Несколько ярких вспышек ошеломили головорезов. Джеймс и Сириус довершили работу Лили, а огромный Аластер — работу Мэри. Обмякнув, Лили сидит, не в силах взглянуть, что делает Мэри. Слезы заливают лицо. Она спасена. И Мэри -тоже. Но нет сил оглянуться, нет сил отереть слезы. Просто нет никаких сил. Провал, лишь один бездонный провал... Пусть все летит в этот провал, не задерживаясь ни на миг... Потому что нет больше сил. Потому что из провала тянет холодом — обволакивающим, пронизывающим. Никому не пожелает Лили пережить это заново! Она чувствует теперь этот равнодушный холод точь-в-точь как тогда... Дементоры — наверное, целая дюжина, — появились, как обычно, из опустошающего ниоткуда. И если бы не Джеймс... Джеймс успел-таки вызвать патронуса. Теперь уходим, живо! Но тут-то и нагрянул их пресловутый "темный лорд" — со свежей, еще не потрепанной сволочью. Это конец. Но нельзя, несправедливо, чтобы все кончилось так бездарно! Точно загнаный зверь, Лили, взревев от отчаянья, кинулась на чудовище со змеиным лицом. Волдеморт даже не глянул на это жалкое насекомое — лишь вяло отмахнулся, и вот Лили с размаху впечатывается в землю где-то поодаль, чудом не сломав позвоночник. Поднимается, превозмогая боль, но не успевает поднять оружие. «Сектумсемпра!» — слышит выкрик в упор. В ту же секунду — сильный боковой удар. Опять падает, но земли почему-то нет. Почему нет земли? Почему она падает, падает?..

В доме тихо, значит мама и сестра спят. Рассвело. Лили всхлипнула. Нет, она больше не кричит во сне, а тихонько плачет. Даже не плачет -слезы сами текут — от боли. Она продолжает лежать, таращась в пустоту, в которой громоздятся, лихорадочно сменяя друг друга, обрывки, не вошедшие в кошмар. Мэри, умирающая в луже собственной крови — словно кто-то заботливо подстелил черную блестящую пелерину. Лица уже не узнать — одна сплошная кровавая маска. Губы беззвучно шевелятся. Что она говорила? Кого звала в последний миг? Аластер мечется между ними, орет про больницу, про "ну, делайте хоть что-нибудь, окаменевшие идиоты!.." И делал! Перебрал все заклинания, смешивая с руганью — от безысходности, от предчувствия того, что здесь что-то нечисто. Делал, потому что единственный из них не знал правды... Потом, когда все закончилось, когда поняла, что проходят лишь события, а боль остается навсегда — боль и память, — Лили орала Джеймсу в лицо все то же, что и Аластер. Но Аластер пытался помочь, она — только истерила. Вот когда впервые стало страшно, потому что страшно по-настоящему становится, когда поймешь, что ничего нельзя изменить, переиграть, подкорректировать. Когда поймешь, что прежней, спокойной жизни уже не будет, что отныне бок о бок с тобой потащится твое непоправимое прошлое. И она орала Джеймсу: "Почему-у ты стоя-а-ал, почему не позвал Дамблдо-ора-а?" Он не отвечал — лишь глядел куда-то в сторону. Она и тогда понимала, что ответить невозможно, и это бесило больше всего, и она, в сущности, не вопрошала — просто орала на него, пока не выбилась из сил. Стыдно вспоминать. Или нет, не стыдно? Дамблдор спас тогда всех. Их троих, знавших о заклинании и молча стоявших над умирающей Мэри — тоже спас. Всех спас Дамблдор. Кроме Мэри. Нет, лучше об этом не знать, лучше забыть... Забыть Мэри? А вот Мэри не раздумывала, хотя всегда была такой рассудительной. Чушь! Просто приняла верное решение. Просто была честной перед собой. Просто... просто Лили должна жить, потому что так решила Мэри! В окно затарабанил проклятый почтальон...

………

— Мам!

— Да, Туньюшка?

— Правда же, мне идет то новое платье?

— Да, безусловно.

— Тогда перламутровый лак и перламутровая помада...

Петунья, что называется, сияла, но как-то настороженно, точно каждую секунду готова была в случае чего вступить в бой и отстоять свое сияние.

— Видишь ли, детка, — миссис Эванс отхлебнула из чашки, — я боюсь, что будет чересчур вызывающе...

— Ма-ам, ну почему-у, ма-ам, что за чопорность? — Петунья мгновенно скуксилась, будто кто-то незаметно дернул за соответствующую ниточку.

— Это вовсе не чопорность, а элементарные приличия, — миссис Эванс подалась вперед. — Запомни, Петунья: лучший вкус — это развитое чувство меры!

Воцарилась пауза. Миссис Эванс снова отхлебнула кофе, Петунья намазала маслом еще один ломтик хлеба. Лили едва сдерживалась, чтобы не прыснуть, а предательскую усмешку прятала, низко склонившись над чашкой. Пребывание в родном доме после долгой разлуки постепенно хотя бы отчасти возвращает человеку давно забытые детские ощущения. Вот и сейчас, за завтраком, Петуньино нытье было для Лили, как и во времена оны, чем-то вроде бесконечного радиосериала или заезженной до заикания грампластинки. Ее ставят и ставят согласно сложившейся традиции, над которой давно потешаются, однако никто не осмеливается эту традицию нарушить.

— Дорогая, — улыбаясь изо всех сил, Петунья обратилась к младшей сестре, — можно тебя попросить об одолжении?

— Да, — произнесла та и чуть не ввернула давешнее: "Туньюшка", так что давно сдерживаемый смех все же прорвался. Лили приглушила его ладошкой и добавила. — Прости, пожалуйста!

Сияние уже приобрело красноватый оттенок.

— Гм... я понимаю, что все, происходящее в родном доме, давно стало для тебя предметом насмешек, не более...

При этих словах Петунья приглашающе улыбнулась матери. Та нахмурилась и подлила себе еще кофе.

— ...и все же, — продолжала она, — не будешь ли ты так любезна дать мне на сегодня то твое ожерелье... мама, ты помнишь — такое, из крупного жемчуга. Как ты думаешь, она ведь не откажет старшей сестре?

С шумом выдохнув, миссис Эванс медленно отчеканила:

— Позволь, наконец, ей сказать.

Лили не знала, как ответить — чтобы не обидеть. Ожерелье подарил Джеймс и с какого-то перепугу присобачил на него охранительное заклятье — видимо, решил поупражняться, сам не ожидая, что получится. А вот поди ж ты — получилось... Ох-хо-хо, интересно, где он сейчас? Знает ли, что его разлюбезная отныне, как говорится, на обочине жизни, а жизнь — снова на волоске?

— Бог мой, — вмешалась мать, так как Лили медлила. — Ты хочешь быть не девушкой, а рождественской елкой! Впрочем, этому крохобору, вероятно, придется по вкусу...

Бой за сияние начался.

— Мама, зачем ты говоришь это именно сегодня? И непременно при ней! — Петунья ткнула пальцем в сторону Лили. Та вздохнула и принялась играть пустой чашкой.

— Я говорю не при чужих людях, а в кругу семьи... Не перебивай мать! Ты прекрасно знаешь, что я не одобряю твоего выбора и не скрываю этого от семьи!..

Миссис Эванс сделала объемлющий жест, который должен был проиллюстрировать единство и целостность семейного круга.

— Диву даюсь, — продолжала она, — как могла ты, моя дочь, связаться с таким ничтожеством! Ваш покойный отец... да, он, конечно, нес всякую ахинею, но — видит Бог! — он был не лишен благородства и меня бы поддержал...

Обе сестры сидели потупясь, но с разными чувствами. Младшая помимо скуки испытывала неловкость оттого, что затянула с ответом, хотя едва ли что-то могло измениться: Петунья жаждала бури.

— Разумеется, — со злобой и горечью заговорила она, Вернон не такой красавчик и богач, как... некоторые, зато добр, порядочен и... и чистоплотен в отношениях, вот именно — чистоплотен. Да-да, и нечего на меня так смотреть, милая сестрица, мы, нормальные люди, не приветствуем такого... таких... отношений, как у вас, и Вернон, между прочим... Или ты не согласна, мама?

— Никто из вас, — начала миссис Эванс, сдерживая гнев, — не смеет повышать голос в моем присутствии, тем более, разговаривать таким тоном со мной!

Петунья собралась было что-то выпалить, но вовремя прикусила язык.

— Замолчи, негодница! — тяжелая материнская ладонь обрушилась на достаточно прочный стол. — Ты правильно говоришь насчет "таких" отношений, это не по-людски, но речь сейчас не об этом, потому что я не желаю, чтобы у тебя с этим Дурслем...

Петунья зарыдала, взвизгивая и топоча.

— Чего сидишь — подай ей воды! — бросила миссис Эванс.

Лили метнулась из-за стола.

— Ну, ну, полно, Туньюшка, успокойся, — теперь мать стояла рядом и гладила старшую дочь по волосам, — стоит ли нам расстраиваться из-за ерунды, верно?

Петунья капризно дернулась, и заботливо поставленный стакан полетел бильярдным шаром. Лили убедилась, что он не разбился, даже не треснул.

— Ы-ы-ым-мы-ый

— Что такое? Не понимаю, что говорит моя девочка, нет, не понимаю!

Лили пододвинула матери стул.

— О-он ха-аро-оший!

— Ну, ладно, давай успокаивайся, посмотри-ка, на что это похоже — как мы пойдем с таким лицом на званый обед, будь он трижды... ох, да не реви ты, я ведь тебе добра желаю, дурочка, всем вам добра желаю, а вы все по-своему... сестры вы или... или, я не знаю, кто... вы обязаны помнить, что мы — одна семья!

Петунья вдруг расхохоталась так, что даже у младшей округлились глаза.

— Семья-а-а! -голос старшей вначале показался каким-то рыхлым от слез, однако он стремительно крепчал. — Это ты, мамочка, все твердишь — "семья", "семейный круг", "сестры"! Твердишь, потому что не хочешь посмотреть правде в глаза. Или ты боишься?

Миссис Эванс тем временем ретировалась на прежнее место. Она хмуро вгляделась в распухшее Петуньино лицо, силясь угадать, к чему та клонит.

— Вот она сидит -тихо, как мышка. Спроси у нее, семья мы или нет? Появился соседский оборванец, и она сразу же о семье забыла, а потом и его бросила, ха-ха-ха! Маячил тут, как тень, бедняжечка! Это мы с тобой, мама — семья. Боишься ее — и правильно. Она вертит тобой, как хочет. А ты меня при ней тычешь, тычешь, как... Дурсли такие, Дурсли сякие... Вернон — он умный, положительный и... и нормальный, уж его-то она не заморочит своим гипнозом! Да-да, я хочу, чтобы ты слышала, тихоня: я тебя не боюсь и прежних ошибок не повторю!

Быть может, впервые в жизни Лили вдруг ощутила потребность выложить собственную правду о семье. Такую, о какой никто и не догадывается. Правду о том, как это мучительно — сознавать свою отчужденность, каково мечтать, что страшный сон вот-вот оборвется, и ты станешь такой же, как все. Правду, по которой, как по канату, всю жизнь приходится балансировать между двумя мирами... Захотелось сказать, но она ничего этого не скажет, чтобы не сделать матери еще больнее.

— Мам, ты тоже иди, — сказала Лили после того, как Петунья гордо удалилась, — я все здесь приберу.

— Погоди, сядь, дай отдышаться. Уфф! Ну, вот что, дочка... а ты тоже хороша, — миссис Эванс лукаво прищурилась и пристально посмотрела на Лили. — Мы что — вправду такие смешные?

Лили больше не прятала улыбку, заметив, что мать заговорила совсем иначе, нежели в присутствии Петуньи. Оно и понятно: теперь миссис Эванс беседовала со взрослой дочерью...

— Нет, что ты, просто... просто я так давно не была дома!

— Может быть, юной леди будет угодно разделить нашу участь, — заговорила миссис Эванс, пародируя аристократические манеры, — и сделать визит к этим выскочкам Дурслям?

Нахохотавшись до упаду и обретя, наконец, способность изъясняться, Лили помотала головой:

— Очень хочется побыть дома.

— И то дело! — миссис Эванс махнула рукой. — Потеряешь ты, прямо скажем, немного... Что ж, отдыхай и не бери в голову: она такая же фантазерка, как покойный отец. И ты тоже вся в него — почему тянешь со свадьбой? Смотри, хватишься — да поздно будет, упущенного не вернешь... Где они, прежние поклонники? Фить, и нету!

Лили с интересом наблюдала за миссис Эванс. Казалось, та приоткрыла дверь в свое прошлое — давно пережитое и похороненное, — и даже не заглядывает, а лишь слегка прислушивается к его призрачному отзвуку. Погода стоит не по-осеннему теплая. В раскрытое окно втекает солнечная тишина, время от времени нарушаемая велосипедным дзиньканьем припозднившегося доставщика газет.

………

Лили и спрашивать не стала у Северуса, есть ли тому в чем загорать на пляже — здесь-то он неизменно плескался, закатав до колен штанины. Однако для проклятого брайтонского рандеву это не покатит. С детства привыкшая пропускать мимо ушей все, что не заслуживает внимания, сама-то она насмешек не боялась, а вот он со своей гордостью такого фортеля выкинет, что...

— Плавки я тебе куплю сейчас, — заявила ему без обиняков, — а деньги ты мне вернешь потом.

— Ну уж нет! — замотал он лохматой головой. — У меня там есть...

— Надеюсь, ты не собираешься весь год ходить в плавках вместо мантии...

— Надеюсь, эти долбаные плавки все же дешевле мантии! — Сев досадливо поморщился. — А на мантию я потом заработаю.

— Не-ет, с тобой просто невозможно! — простонала Лили. — Сам запутался и меня запутал...

— Невозможно, ну и ладно, я пошел...

— Да ты послушай внимательно: тебе нужны магловские деньги, магловские — и прямо сейчас, понимаешь?!

Сев мрачно глядел в сторону, почесывая затылок.

— Сейчас махну в Лондон и обменяю, — заявил он неуверенно, а потому злобно. Оба понимали, что проще слетать на метле в Америку, чем убедить миссис Снейп в необходимости валютной операции. Солнце жарило, как ни в чем не бывало зазывая на пляж. Качели жалобно поскрипывали.

— Ну, и как же ты потом заработаешь?

Сев пожал плечами.

— Наварю зелий — мать продаст...

— А это... — Лили выразительно посмотрела. — Ну, ты меня понимаешь?

— Как и предсказания... — его ухмылка была еще выразительнее.

— Ты упрям, как гоблин!.. — она еще не решила, что ей сделать — разрыдаться от отчаянья или наорать и надавать по тупой башке. — Тогда, может, сошьем — ты умеешь?

— Не-а. Да и потом из чего — из пергамента?

Терпение Лили лопнуло.

— Вот что, раз ты такой умный — иди доставляй газеты! Заработаешь и на плавки, и на брюки, и... А то сидишь тут, голову морочишь девушке...

Сев ошарашенно уставился на Лили, словно хотел прочесть на ее лице все, что сейчас услышал, и вид у него был такой, что не рассмеяться было нельзя.

— Погоди... да погоди ты! Какие газеты — их же совы приносят…

— Это твоей маме — совы, а маглам — мальчишки на велосипедах. Ты вообще хоть что-нибудь замечаешь вокруг себя?

— Замечаю, — смущенно пробормотал тот и нахмурился. Легко сказать — развозить газеты! В школе узнают, что на маглов ишачил — застебут окончательно.

— У меня и велосипеда-то нет, — сделал он слабую попытку отразить нападение.

— Подумаешь, можно и на метле, — натиск Лили был неотразим. — Шевели мозгами, будущий профессор! Доставишь в два счета — никто и глазом моргнуть не успеет, короче, велосипедисты отдыхают! Живо в контору!

Лили столь решительно потащила Северуса на подвиг, что тот даже не сообразил вырвать руку и принять независимый вид. Он с изумленным восторгом поглядывал на давно знакомую и в то же время, как оказалось, незнакомую девчонку, а мысли так и прыгали в голове кузнечиками. Метла — дело другое. Совсем другое... Пусть думают — типа прикола... А кто узнает-то — и от кого? "Она точно не разболтает!" — эта мысль была самой отчетливой в его голове. Можно не сомневаться: даже старожилы Литтл-Уингинга не могли бы припомнить, когда еще газеты доставляли столь же быстро и регулярно, как тем летом.