Мир тщеславия и разочарований (гет)

Вечер угрюмой тенью наплыл на Хогвартс и его окрестности. Комната погрузилась в полумрак, невесомой дымкой укрывший мои плечи. Из общей гостиной Пуффендуя стал доноситься гомон вернувшихся с занятий учеников. Шум их голосов был отдаленным, приглушенным дверями спальни и узким коридором, но не только ими. Собственные мысли в голове гремели так громко, что в конце концов оглушали...

Никогда, казалось мне, я не найду теперь в себе силы хотя бы шаг ступить за порог этой комнаты, тонувшей в полутьме сентябрьского вечера. Я словно была насквозь пропитана позором, едким, отвратительно густым и липким. Но ещё хуже этого позора было разочарование. Я чувствовала его — бесконечное, всепоглощающее, выедающее меня изнутри так, что не оставалось ничего, кроме апатии и вялой отрешенности.

Сегодня рухнула моя иллюзия. Хрустальная, ослепительная и необыкновенно хрупкая. Иллюзия, с которой до этого я никогда не соприкасалась, любуясь ею лишь на расстоянии, ибо она была как идеальная гладь воды, манящая и совершенная, но потревожь её — и неведомо какие чудовища явятся из опасных глубин.

Моей иллюзией был Теодор Нотт. Я никогда не задумывалась о его качествах всерьез, а ведь Сьюзен мне упорно твердила что-то про него. И всегда что-то плохое. Но он так привлекал меня своей оболочкой, что я напрочь лишилась здравомыслия. Теодор был мне недоступен, недоступен даже в моих мечтах. Но как раз эта его недоступность позволяла мне идеализировать его...

И вот сегодня он коснулся меня... Он ворвался в мой выдуманный мир и разрушил в нем собственный совершенный образ, жестоко поглумившись надо мной на радость толпе зрителей и зевак. Я была для него никем, а он, вероятно, не привык церемониться с посторонними.

— Ну ты сегодня и отожгла, подруга! — Сьюзен ворвалась в спальню и прямо с порога набросилась на меня.

Я приняла вертикальное положение, зажгла лампу на тумбочке и устало воззрилась на Сьюзен, стоящую около круглой двери. И вдруг меня охватило раздражение.

— Что же ты за меня не вступилась? — хмыкнула я.

— Ну не знаю даже. Может, потому что я завалила СОВ по заклинаниям и была в тот момент этажом выше, у кабинета нумерологии? — сварливо осадила меня Сьюзен.

— Тогда… — я мгновенно стушевалась и спросила упавшим голосом: — Откуда ты всё знаешь?

— Весь наш факультет знает! Да и другие факультеты тоже! — сообщила Сьюзен безрадостную новость. — Староста, которая забыла, как говорить!

Поутихшее было чувство стыда вновь засочилось по мне, и собственное тело показалось мне тяжелым и онемевшим. Захотелось спрятаться в какую-нибудь нору и просидеть там до конца жизни, питаясь одной лишь жалостью к себе.

— Кошмар… Я так устала позориться... — опустив голову, я уткнулась лицом в руки.

— Нотт твой тоже хорош! Прилюдно выставить человека на посмешище! — Сьюзен принялась активно ругать Теодора. И, по-видимому, язык у неё чесался уже давно. — Хотя чего от него ждать?

Она подошла ко мне, присела передо мной на корточки и продолжила, понизив голос:

— Посмотри на меня, Ханна! Я же знаю, ты бы не была так расстроена, если бы не этот Нотт. Ты переживаешь, потому что это именно он подколол тебя, — она дотронулась до моих коленей и легонько потрясла их, призывая меня взглянуть на неё. — Он не достоин тебя. Он самовлюбленный придурок. Кто вообще знает, что у него на уме? — увещевательно убеждала меня Сьюзен. — Он не достоин твоей любви, слышишь?

— Если бы было возможно вот так вот взять и разлюбить кого-то, то я бы разлюбила его, — просто ответила я, на секунду обескуражив Сьюзен своей честностью.

Подруга вздохнула, продолжая сверлить меня озабоченным взглядом. Я же, повинуясь охватившему меня желанию скрутиться в клубок, поползла по кровати и улеглась на подушку.

— У него серо-голубые глаза, — тихо промолвила я, не отдавая себе отчета в том, зачем вообще говорю это.

— Что? — не поняла Сьюзен. Или сделала вид, что не поняла.

— Глаза. Его глаза. Они серо-голубые, — пояснила я, лежа на боку и ощущая, как сжимается горло, как мои собственные глаза наполняются слезами.

— Да какое мне дело до его глаз?! — не выдержала Сьюзен.

— Просто я наконец увидела, какого они цвета. Я даже не слушала, что он там говорил. А потом поняла, что все смеются надо мной… И он… тоже. Это так ужасно… — слова сами рвались из меня, голос дрожал и прерывался. Мне почему-то вдруг стало тяжело держать всё это в себе и дальше, хотелось выговориться, оправдаться.

Сьюзен села рядом со мной на кровати. Однако помочь мне в этот момент она ничем не могла и прекрасно осознавала это. Поэтому, вместо всяких ненужных слов, она просто наклонилась и обняла меня за плечи, и этот её заботливый жест окончательно доконал меня. Слезы хлынули из моих глаз ещё сильнее…

Ночью заснуть мне так и не удалось, хотя я мечтала потеряться в одном из своих тревожных снов. Но вместо этого я всё думала, думала, думала, заново переживая события пятницы, изводя себя, натягивая в тонкую, ненадежную струну свои несчастные нервы.

Неудивительно, что следующее утро я встретила в отвратительном состоянии. Суббота выдалась погожей и приветливой, и многие ребята разумно решили провести выходной за пределами стен замка — на огромной лужайке около озера, предоставив себя улыбающейся и ласковой погоде.

Я же торчала в гостиной, ни разу даже не наведавшись в Большой зал, за весь день перекусив лишь найденным в чемодане тыквенным печеньем и запив его обычной водой из графина. Усевшись в уютное кресло в углу комнаты, я уткнулась в книгу по заклинаниям, которую, впрочем, практически и не читала, а держала в руках скорее для виду, дабы окружающим казалось, что я страшно занята, и меня лучше не трогать. Я очень боялась, что кто-нибудь решит вспомнить вчерашнее происшествие, боялась возможных издевок и смешков, но, к моему счастью, дружелюбные пуффендуйцы, оправдывая славу милых и безобидных ребят, не предпринимали каких-то видимых попыток поднимать неудобную для меня тему. Возможно, они понимали, что заденут меня за живое, а возможно, всё объяснялось куда проще — людям было всё равно до меня…

Строчки расплывались перед глазами, слова никак не складывались в логические предложения. Мыслями я была не в книге. Почему Теодор так повел себя?

Слишком… грубо.

Слишком… напоказ.

Разве он делал так раньше? Унижал кого-нибудь прилюдно? Мне почему-то до безумия хотелось найти ему какое-нибудь оправдание. Он словно стремился продемонстрировать кому-то… Что? Что продемонстрировать? То, что всё как раньше? Что арест отца никак не угнетает его? Не делает его слабее?

Слизеринцы ведь никогда не подавали вида, что в их семье проблемы. Даже если эти проблемы становились всеобщим достоянием, как это произошло в случае с Малфоем и Ноттом. Слизеринцы ходили, гордо и независимо вскинув головы, не теряя чувства собственного достоинства. Не из-за равнодушия и жестокости, вовсе нет. А из-за нежелания вдруг сделаться объектом насмешек или, что ещё хуже, жалости.

Теодор, приехав в школу, наверняка всю неделю ловил на себе косые взгляды, слышал за спиной перешептывание сплетников. И это, должно быть, раздражало и злило его, так что он… сорвался, словно бы устав держать в себе переживания…

— Он бы не сделал этого. У него проблемы из-за отца. Он не был таким, — уверенно заключила я.

Уже наступил вечер, и Сьюзен сидела в кресле рядом, пытаясь связать себе носки по волшебной инструкции, обещавшей, что в случае успешного результата эти носки будут самоподогреваться. После моей фразы она исподлобья глянула на меня, а потом, видимо, осознав, про кого я говорю, яростно отбросила спицы и поднялась на ноги.

— Что? Ты его ещё и выгораживаешь? — с негодованием спросила Сьюзен. — Ханна, да ты в своем уме? — она встала прямо напротив меня. Я затравленно взирала на неё снизу вверх. — Он слизеринец. Сын Пожирателя смерти. Опасный, неприятный тип! Забудь его, ты не можешь его любить. И хватит о нем говорить. Не хочу больше слышать о нем ни слова!

И Сьюзен, развернувшись на каблуках, уверенным шагом устремилась по направлению к спальням, не желая дать мне возможность хоть что-нибудь сказать в ответ.

«Ты не можешь его любить». Но я любила. Я любила, и это медленно убивало меня. Я как будто барахталась в болоте, всё глубже и глубже погружаясь в трясину безнадежных фантазий и заблуждений.

Провожая взглядом возмущенную подругу, я вдруг осознала, что та была права кое в чем. Хватит. Кем бы ни был Теодор Нотт — благородным, но уставшим от излишнего внимания парнем или дерзким и жестоким мерзавцем, — мне пора было начинать жить настоящей жизнью. Пора было начинать жить. А не мечтать.