Осколок мира (гет)

Я проснулся. Что-то в окружающем мире было... не так. Такого быть не должно, но оно было. Я сел на кровати. К счастью, слабость, одолевавшая меня утром — уже прошла... или почти прошла. Прыгать до потолка — не тянуло, но сидеть уже можно было не шатаясь. Я оглянулся чтобы понять, что же именно меня так встревожило. Вспышкой озарения всплыло имя. Гермиона! Что с ней?

Не в силах совладать с тревогой, я двинулся туда, где лежала в магической коме моя подруга. Мадам Помфри еще днем сказала, что девушка продолжает терять силы, но когда я сказал ей про истекающий багровым сиянием шрам — мне немедленно прописали успокаивающее и зелье сна-без-сновидений. Но, похоже, последнее — не помогло.

Возле шторки, отгораживающей «палату», где лежала Гермиона, я заколебался. Парню вырваться ночью в спальню девушки, это... это, как минимум — невежливо. Однако, колебался я недолго. Тревога звала меня вперед.

Гермиона вышла из комы... хотя неизвестно, было ли это улучшением. Багровое сияние, которое раньше просто как бы вытекало из несуществующего шрама — теперь охватывало всю руку. Девушка вздрагивала, иногда с ее губ срывались непонятные слова. Похоже, что она — бредит...Взгляд скользит по одеялу, которым девушка зябко укрывается. Не нужно быть колдомедиком, чтобы понять, что ей плохо. Особенно тревожит меня то, что мадам Помфри не смогла не определить причину ее такого состояния, не, тем более — найти лекарства. Чем дольше я сидел рядом с постелью подруги, тем отчетливее понимал: она умирает. И если я, именно я — не найду способ остановить отток Силы, то не сможет никто. Ведь никто кроме меня просто не видит раны на руке Гермионы.

Тяжелые размышления вогнали меня в странное оцепенение. Перед глазами вставало воспоминание о том, чего я не видел и видеть не мог. Золотой меч, пробивший мое тело, разлетается осколками... и вместе с ним — разлетается весь мир. Гермиона подхватывает меня одной рукой, а другой — вцепляется в осколок мира. И мы летим сквозь полосы изменчивого сияния, через порывы разноцветного ветра, над видениями иных миров, как жутко-отвратительных, так и восхитительно прекрасных.

— Море душ. — Я произнес эти слова вслух, но что-то показалось мне в них неправильным. — Имматериум.— Повторил я. Странно. Вроде бы сказал то же самое, а прозвучало как-то по-другому.

Прозвучало... По-другому... Что-то в этой мысли дает нужную зацепку... Прозвучало... Но разве я сказал это по-английски?

— Высокий готик.

Мысль... она пришла откуда-то извне. И показалась очень правильной. Но... что такое «высокий готик»? А впрочем, какая разница. Я не об этом должен думать!

Как ни странно, решение нашлось не в воспоминаниях о выученных лечебных заклятьях и зельях (тут я вряд ли мог соревноваться с мадам Помфри, признавшей свое бессилие) а именно в сумбурных размышлениях об особенностях произношения высокого готика, его сходстве и различиях с английским. Вернее, решение пришло откуда-то извне. Его будто налили в мою голову.

Быстрым движением я встал над стаканом, стоявшим на столике возле Гермионы. «Секо» аккуратно и почти безболезненно разрезало кожу, задев сосуд. Темная, багровая кровь плеснула в стакан. Как ни странно, смотреть, как моя собственная кровь наполняет стакан оказалось не трудным. Тем более, что заклинание заживления таких вот легких раз мы на своих «полутайных» занятиях заучили до полного автоматизма. Гораздо сложнее было представить себе, как волна ветра всех цветов радуги, пролетая через границы миров, смешивается с кровью, заставляя ее светиться ровным серебристым сиянием, а потом — удерживать это сияние, не давая ему растечься по палате, изменяя мир и оставляя меня со стаканом бесполезной соленой жидкости в руках. В этом мне не могли помочь ни привычные навыки, ни ритуалы, и даже верная помощница — палочка из остролиста с пером феникса — оказалась бессильна. Только я и Хаос.

Когда первая капля... назовем это — «зельем», коснулась губ девушки, она подалась вперед и начала жадно пить... но потом — оттолкнула мою руку, и взвыла от ужаса. Я прижал бьющуюся девушку к подушке. Ее надо было успокоить... и я заговорил. Я не понимал того, что говорю: слова приходили откуда-то издалека. Я улавливал что-то похожее на английский, но это был не английский. Готик... нет, это не было и готиком. Не высоким, не низким. Но, чтобы это не значило — оно подействовало. Гермиона успокоилась, и допила странное, и даже страшноватое лекарство.

А потом... потом она разрешила называть ее «Герми»! Это было... я замер в шоке неверия. Она всегда очень трепетно относилась к собственному имени, и требовала называть ее только полным именем. Кажется, этот момент колебания Гермиона приняла за недовольство, и разрешила называть ее так, как захочу. Я задумался. Может быть, это тоже было продолжение бреда, может быть, очнувшись, она не вспомнит об этом, но... Я давно хотел подобрать ей прозвище, такое, которое было бы только между нами. И вот — я получил разрешение сделать это. И вот давняя мечта стала реальностью. Я с улыбкой вспомнил свои давние потуги, перебор вариантов, одни из которых представлялись банальными, другие — уродливыми, третьи... о третьих — вообще лучше промолчать. Но вот последнее приключение дало основание для нового варианта, который до этой ночи даже не приходил мне в голову.

— Спи, Майни. Спи, моя грозная и прекрасная богиня. Спи и исцеляйся.

Успокоенная, девушка откинулась на подушку и действительно задремала. Багровый свет, ранее медленно разливавшийся все дальше и дальше — стал медленно отступать. Но я не мог заставить себя отойти от ее постели. Просто не мог. Хотя и с ужасом думал о том, что мне выскажут, когда застанут здесь утром...

А утром, когда первые лучи солнца, выглянувшего из-за башни Гриффиндора, высветили каштановые локоны, разметавшиеся по подушке, дверь палаты открылась и в к нам зашла... Мама?!!!