По душам (джен)

Первая встреча наша вовсе не была первой. Я его уже видела. В городском парке, с гитарой и вдохновением.

И хорошо бы нам познакомиться ещё тогда. Хорошо бы мне ещё тогда понять, что это губительное необходимо. Не как воздух, но очень близко.

Но мироздание распорядилось иначе. Официально наша первая встреча ознаменовалась самым плохим в моей жизни настроением, слезами и горем, старательно топимым в бутылке апельсинового сока. Могла бы пойти по пути меньшего сопротивления, более проторённому и расхоженному до статуса асфальтированного шоссе, и заливать ноющее сознание чем-нибудь горячительным, но никогда не любила пьяных людей, да и без алкоголя была достаточно невменяема эмоциями.

На самом деле, черта с два я помню, что там конкретно тогда треснуло в моей пластмассовой жизни. Трещина прошла от основания и до самой верхушки и, в общем-то, была не первой, но самой крупной. Мне тогда казалось, ещё хоть одна проблема — и вся эта искусственная громада рухнет на мою голову, придавит, сравняет с землёй. И, раз уж на то пошло, то я лучше сама, без груза и отрезанных путей назад, распластаюсь на нулевом уровне высоты. Добровольно. Вот там и буду страдать в своё удовольствие, пока не сумею сжаться в такой крошечный комок, что попросту исчезну, уйду в отрицательные величины объёма и массы. Именно этого я ждала.

Дождалась.

Когда самозабвенно и не очень по своей воле истязаешь себя в самом глухом уголке городского парка, сидя на бордюре под шумными и слишком весёлыми деревьями, у которых всё просто отлично, самое худшее, что может свалиться тебе на голову, — компания человека, которому улыбается жизнь. Сам ты в течении нескольких минут можешь сменить своё мировоззрение на диаметрально противоположное, но этого почему-то не делаешь уже который час подряд. Это не так важно — себя ты хотя бы на две трети, но понимаешь. И сочувствуешь, так что готов принять и осмыслить любую критику и резкость.

К сожалению, окружающим людям таких поблажек предоставлять категорически не хочется. Не можется. Окружающие ведь... не ты.

Не я. И им уж точно не знать, почему я вдруг осыпаюсь к собственным ногам битыми осколками. И тем омерзительнее их сочувствие, попытки приободрить или, тем более, суждения о том, что "да какие это проблемы, ты проблем-то ещё не видела". Эти "и не с таким живут". Я прекрасно осознаю, что я слабая. И что мне плохо из-за пустяков. Но мой чёртов мир слишком хрупок даже для таких мелких ударов судьбы.

Волной жалости к себе накрывало с головой. Что-то там было такое, что даже, вроде, не так существенно, но слишком кардинально, чтобы закрыть на это глаза. Обида в моём сознании поселилась паршивая, как и пачка дешёвого апельсинового сока — в руках.

Я совершенно не хотела, чтобы кто-то видел меня в таком состоянии. До чёртиков было от себя противно, но к своему мнению прислушаться бы не получилось, даже если бы я попробовала, — шум в ушах и глухие, тяжёлые удары сердца заглушали любые попытки разума донести до меня унылую, заезженную, давно известную мысль: я слабачка. Делить этот факт с кем-то ещё? Нет уж, увольте.

Впрочем, меня не спрашивали.

— Что, всё настолько плохо?

Я подняла лицо навстречу голосу, с умеренным любопытством вторгнувшемуся в накрывший меня купол отчаянной тоски. Картинку я тогда собой являла плачевную. Опустившийся ниже уровня скамеек (бордюр — это уже не уровень) человек с полупустой пачкой сока в руках и зарёванным лицом, в полнейшем одиночестве предающийся каждой клеточкой своего тела унынию и глупой, детской боли. Я бы сбежала, едва себя завидев.

Он потушил сигарету, выбросил её в низкий, выточенный из искусственного камня мусорный бак. Снял с плеча зачехлённую гитару и уселся рядом — бежевый призрак моего будущего умопомрачения.

Я не умела плакать при людях, так что слёзы быстро высохли, но рваные, чем-то истеричные вдохи обращаться в спокойное дыхание не желали. Да и нервная дрожь рук тоже не унималась.

Лето было самое летнее, что я только чувствовала. На очень зелёном фоне его светлая рубашка и вельветовые брюки были пятном, притягивающим взгляд, и как я ни пыталась не смотреть — не выходило.

Он бестактно улыбался. То есть, не мне, а просто так. И не совсем бестактно, просто в таком убитом состоянии я (как и любой другой, наверное) не понимала, как может быть всё прекрасно у других, когда у меня зубастые капканы внутри оставляют незаживающие бороздки.

Я ему ничего не ответила. Вопрос, конечно, можно было воспринимать как риторический, но даже тогда я точно знала, что он таковым не является. Вопрос как вопрос, на который и надо бы дать ответ, да не получается.

Молчание в одиночестве меня умиротворяло. Успокаивало. Даже пронизанное слезами и прошитое огромными чёрными стежками отвратительного настроения — оно было лекарством.

Он это идеальное одиночество нарушил, и мне нужно было что-то сказать. Может, чтобы доказать самой себе, что я не разревусь ещё сильнее при одной только попытке произнести хотя бы звук. Или на то были другие причины, но я ясно ощущала почти материализовавшуюся табличку "ПОГОВОРИ СО МНОЙ" затылком.

— Я слышала, как ты играешь.

Голос сел, комок в горле мешался. Пришлось прокашляться, но зато острое желание вновь залиться бесполезными слезами исчезло. По крайней мере, на время.

Вообще-то, я слышала, как он поёт. Но это было тысячу лет, трое суток назад — тогда, когда не было трещины в пирамиде моей проклятущей жизни. То есть, если по сути, его слушал совершенно другой человек, который не умел позволять эмоциям завладеть собой.

Он повернул голову, перестал смотреть куда-то в абстрактную даль деревьев. Молчал, но в глазах читался ответ на не-мою просьбу: поговорю.

Парки хороши непугаными голубями. Он материализовал полбуханки хлеба, недостающая часть которой была то ли съедена, то ли скормлена, и протянул мне. Серый голубь поглядывал на нас в ожидании. Эти манипуляции с едой были ему непонятны — к чему таскать пищу по рукам, когда можно целиком отдать её ему, одинокому и не то чтобы голодному, но уж точно жадному.

Я оторвала кусочек, вяло и как-то убито посмотрела на него, потом на голубя. Тот шагнул в мою сторону и очень удивился, когда уготованный ему в жертву хлеб вдруг исчез за двумя сомкнувшимися рядами моих зубов. Да, я бы на его месте, наверное, тоже очень удивилась.

Из ступора и гляделок с голубем вывел меня смех. Искренний и лёгкий. Меня затошнило и одновременно тоже захотелось рассмеяться. То ли истерично, то ли убито. Я едва улыбнулась, уткнувшись лбом в обтянутые потёртой не веянием моды, а временем джинсой.

Когда птица, наконец, получила свою долю хлеба, я задала единственный пришедший на ум вопрос:

— Ты здесь вообще... как?

— Пришёл на запах отчаяния, — он пожал плечами и однобоко улыбнулся, потянувшись к несчастной пачке апельсинового сока. И хотя меньше всего на свете эта слегка оранжевая жижа напоминала апельсины, она оказалась воспринята на ура.

Мы пропустили стадию знакомства. Так получилось. Словно встретились два давних друга, которым интересен именно сам факт присутствия, а не мелочи вроде последних новостей, имён и занятий.

А потом он спросил:

— Знаешь, что?

Я не знала. Ответом послужил звук расчехляемой гитары.

Пел он... Да не пел — жил, скорее. За перебором струн я видела чёткую и самую тёплую картинку, чувствовала запахи и вкусы. Вот это и стало чем-то вроде: "Привет, я твой опиум. Знаешь, ты пойдёшь за мной куда угодно". Тот самый момент, когда накатывает понимание, что сопротивляться бесполезно. Я и не пыталась.

Полная готовность раствориться и исчезнуть, только теперь не слабым, глубоко несчастным комочком, а эйфорически счастливой тенью, обратной стороной бесчувственной медали-меня. Он перестал играть ровно за шаг до того, как я исчезла. И вернул мне материальность, осязаемость, встав и протянув свободную от удерживаемой за гриф гитары руку.

— Идём.

Я успела принять помощь и подняться — не с земли, а с шаткого, полуразрушенного мостика над пропастью — прежде, чем осознала, что делаю.

Первым вопросом должно было стать прозаичное "Куда?", но я сподобилась на чуть менее типичное "Зачем?".

— Не оставлять же тебя здесь на съедение печали, — он спрятал гитару в чехле. — Погибнешь ведь. Пошли.

Я и пошла. Не за человеком, но за его звучанием.

А, нет. Вру. И за тем, и за другим.

Но, в общем, как оказалось, это было единственным действительно разумным решением, которое я только принимала. Как оказалось, обернувшийся наркотиком голос ещё как может стать спасением, и если уж напророченная мне от него смерть таки наступит — так тому, увы, и быть.