В начале пути (джен)

Прохлада и солнце ханойской весны были единственным светлым пятном в жизни Первого Токийского. Линия фронта в шестнадцати дзё от города, два дня до отправления на фронт и вечная нехватка снарядов были всем остальным...

Глухой, безнадёжной и беспросветной константой войны.

Полк готовился выступить, солдаты скрывали тревогу за показным бахвальством или заливали алкоголем — и только Окадзиме было наплевать на всё. Окадзима Рокуро умер почти год назад, а мёртвому не о чем беспокоиться...

— Шагом марш! — взревел сотё, башмаки ударили по мостовой и отделение тронулось в путь.

— Семпай?..

— Я в порядке, Сокаку-кун, — это была ложь. И оба это прекрасно знали...

Такэда Сокаку потерял в Сайгонском морском сражении отца. Окадзима Рокуро в том же сражении потерял невесту.

Такэду ждали дома его родные. Окадзиму не ждал никто. Такэда еженедельно получил из дома пухлый конверт с письмами. Окадзиме за весь год пришло единственное письмо... И он сжёг это письмо, заявив, что у него больше нет семьи.

Тем не менее, он слишком хорошо помнил это письмо.

«Мы соболезнуем твоей потере, но я вновь повторяю, что эта девица была неподходящей партией. Я лично найду тебе подходящую невесту, чтобы ты не позорил своего брата...»

После этого Рокуро понял, что семьи у него больше нет. После этого он считал себя мертвым — ведь мёртвые не имеют привязанностей...

А ещё хуже, что куда-то исчез Куросаки. Незадолго до выступления на Ханой его перевели в другую часть, и Окадзима потерял следы товарища. Жив он или нет — Окадзима не знал даже этого... И иногда думал, что знать этого не стоит.

— Привал! — рыкнул сотё, и отделение рухнуло на землю, тяжело дыша. Форсированный марш... Совсем не то, о чём можно мечтать, но Окадзима не хуже всех остальных знал, что времени мало.

Северный Фронт замер в неустойчивом равновесии, Корейский намертво врос в землю, и только на юге были реальные шансы на успешное наступление... Были. До того, как в Сайгон пришёл Тихоокеанский экспедиционный флот Колчака. Человек, который сумел провести полноценную линейную эскадру со свитой через Ледовитый океан, был способен на многое... Очень многое. Русские уже показали, на что способен по-настоящему большой десант, и его повторения не хотелось.

Первый Токийский как раз и должен был усилить восточный фланг Южного Фронта на случай русского десанта — правда, в том, что это что-то даст, солдаты сомневались... но их, само собой, никто не спрашивал.

Комок сушёного риса полетел в котёл, за ним последовал второй и банка немецкой тушёнки.

— Сэмпай, у меня ещё немного перца осталось, — сообщил Такэда. — Добавить?

— Добавляй, — кивнул Окадзима, помешивая в котелке. — Хуже точно не будет.

Полуобед-полуужин не был ни долгим, ни сытным, но голод и усталость сбил. Окадзима запил его двумя глотками смеси тоника с мерзким вьетнамским ромом и улегся, положив под голову мешок и обмотав руку ремнём винтовки. Завтра они снова будут на фронте... И это была его последняя мысль перед тем, как отключиться, едва голова коснулась «подушки».

А утром — снова окрик сотё, банка консервов на двоих и снова марш. Нещадно пылит разбитая грунтовка, до боли напоминая манчжурскую степь, бьёт по ноге штык, мотается перед глазами винтовка идущего впереди... Тело движется само собой, подчиняясь намертво вбитым рефлексам, разум... Разум пуст — любой солдат первым делом учится спать на ходу.

Шаг за шагом ложится под ноги дорога, всё ближе фронт — но Рокуро не чувствовал ничего. Пустота. Пустота, милосердно поглотившая разум, укрывала его от бесконечной войны.

Полк остановился на закате, проводив завистливыми взглядами уходящий на отдых Сорок седьмой Кокурский. Счастливчики — их отправляли на переформирование, так что раньше, чем через пару месяцев фронт им не грозил... Счастливчиков набралось где-то полтора батальона — остальные так и остались во вьетнамской земле.

Спустившись в окоп, Окадзима бросил мешок в нишу, осторожно выглянул в бойницу и выставил в неё винтовку.

— Сидят, — ответил он на вопросительный взгляд Такэды. — Ужинают. Пьют нормальное вино, счастливые ублюдки... Смотри внимательно, кохай — темнеет, так что бей по любому свету с той стороны и сразу прячься.

— По любому?

— Да. В самом худшем случае просто потреплешь нервы... Кстати, не вздумай курить около бойницы, особенно ночью.

— Я вообще не курю, сэмпай.

— Зря, — Окадзима прижался щекой к ложу, выискивая только что мелькнувший блик. — Ксо! На два часа, видишь блик над бруствером?

— Да.

— Стреляй!

Такэда, не задумываясь, выстрелил, перезарядил и снова выстрелил. Блик исчез.

— Попал, похоже, — заметил Окадзима, отрываясь от прицела.

— Попал? — Сокаку вздрогнул.

— Скорее всего, — Окадзима пожал плечами. — Но я не стал бы подписываться... Так что можешь думать, что промахнулся.

— А... Так часто бывает?..

Окадзима с жалостью посмотрел на стоящего рядом мальчишку, но ответил абсолютно честно:

— Постоянно.

Время тянулось бесконечной резиновой лентой, то и дело вспыхивали перестрелки. Окадзима флегматично курил, отвернувшись от бойницы, поглядывал на вражеские окопы, но больше никто не рисковал показаться над бруствером. Такэда молчал, и Окадзима его не трогал. Мальчишка стрелял отлично, так что наверняка попал и почти наверняка убил, но изо всех сил старался убедить себя, что промахнулся. Оставалось надеяться, что он смирится с этим до первого серьёзного боя — иначе... Иначе этот неисправимый романтик сойдет с ума. Окадзиме случилось видеть таких... И подобной судьбы для Такэды не желал.

Ночь прошла спокойно, а наутро французы открыли шквальный огонь. Забившись в щель и загнав туда кохая, Окадзима закурил.

— Ждём, — коротко ответил он на вопросительный взгляд. — Рано или поздно им надоест, и они пойдут в атаку. Вот тогда настанет наш черёд...

— И что тогда?

— Тогда будет бой, — спокойно ответил Окадзима. — Увидишь — это не объяснишь...

— Сэмпай, а тебе страшно?

— Уже нет, — мрачно ответил Окадзима, — и это не слишком хорошо. Иногда страх полезен... Кажется, стихает, готовься.

Канонада и впрямь пошла на спад — на взгляд Окадзимы, слишком рано. Впрочем, хуже от этого только французам...

— Газы!

— Грёбаные ублюдки! — Окадзима выдернул из сумки противогаз и натянул его. Вовремя — над бруствером появилась блёклая прозрачная дымка, медленно стекающая в окоп.

— У нас минут пять, не больше, — Окадзима примкнул штык. — Вперёд!

Они выбрались на редкость вовремя — французы уже добрались до бруствера. Времени хватило только на один выстрел — и солдаты сошлись в штыки.

Окадзима, отбивая выпад, не в первый раз поблагодарил командование за недавно введенные карабины — с ними в окопной тесноте было куда удобнее...

Выпад, защита, новый выпад, грохот дробовика, приглушённые резиной крики и кашель отравленных — хаос боя затянул Окадзиму в привычный круговорот. Выскочить на бруствер, выстрелить, перезарядить, снова выстрелить, загнать новую обойму — и всё это без участия сознания. Окадзима остановился, только услышав трель свистка — уже во вражеском окопе. Снова не удалось прорвать французский фронт — четыре линии окопов, ключей проволоки и штыков. Как не удалось и французам, несмотря на фосген, прорвать японскую линию обороны.

Газ оказался почти бесполезен — противогазы были у всех, и отравились или те, кто промедлил — а таких нашлось немного — или те, кто противогаза в бою лишился, но большинство из них умерли не от газа...

Линия фронта не изменилась. Окопы провоняли нашатырём, что, конечно, было лучше, чем фосген. Униформа тоже провоняла, но в ближайшие дни ни стирки, ни бани не предполагалось. От этого Такэда чувствовал себя даже хуже, чем от убийств. В конце концов, его и воспитывали как будущего военного...

— Привыкай, кохай, — хмыкнул Окадзима, — война плохо пахнет... во всех смыслах.

— Угу... Сэмпай, я в порядке, — Такэда чихнул. — Вы не беспокойтесь, если что.

— Ками, да ты же почти ребёнок, — выдохнул Окадзима. — Я же обещал, что присмотрю за тобой, и если с тобой что-то случится, тайса с меня шкуру спустит... Ладно, пошли — хоть поедим, пока не мешают.

Блиндаж полевой кухни тоже провонял нашатырём, хотя запах здесь был всё-таки слабее, чем в первой линии окопов. Окадзима заглянул в котелок, наполненный невнятной похлёбкой, но комментировать не стал — сейчас он был готов съесть ещё и не то. Кохай тоже молча уничтожал свою порцию, искоса поглядывая на котёл полевой кухни. Зря — на добавку можно было не надеяться...

Вернувшись на передовую, Окадзима выглянул в бойницу, выстрелил наугад, уселся на ступень и закурил.

— Сэмпай, можно сигарету? — неожиданно спросил Такэда.

— Ты же не куришь? — хмыкнул Окадзима, но сигарету протянул.

Такэда неумело прикурил, жадно затянулся и раскашлялся. Вторая затяжка пошла легче, но парня явно повело. Наблюдавший за этим Окадзима хмыкнул, а затем неожиданно спросил:

— Профессор Такэда тебе случайно не родственник?

— Нет, а что?

— Да так... Кстати, твой черёд наблюдать, так что сосредоточься, — Окадзима щелчком перебросил окукрок через бруствер. — И не забудь — стрелять во всё, что мелькнёт.

Дни тянулись за днями, сливаясь в бесконечную череду перестрелок, артналётов и неудачных атак — и наступившая однажды тишина застала Окадзиму врасплох.

— Что случилось, кохай?

— Сам пока не знаю, — пожал плечами Такэда, осторожно выглядывая в бойницу. — Громкоговорители зачем-то ставят...

— Что они говорят?

— Ну... — Такэда прислушался. — Я не очень хорошо знаю французский, но... Что такое «режим прекращения огня»?

— Первый раз слышу, -пожал плечами Окадзима. — А что?

— По предложению русских объявляется режим прекращения огня сроком на двадцать четыре часа с возможностью его продления.

— Что это значит, хотел бы я знать... Ты же лучше меня разбираешься в политике, кохай — может, скажешь?

— Не знаю, сэмпай, — вздохнул Такэда. — Даже близко не представляю. Могу только одно сказать — на этом война вряд ли кончится. Но это хоть что-то...

Сутки мира, пусть и весьма условного... Много это или мало? Для людей, измотанных годами войны — бесконечно много. Сутки без бесконечных перестрелок, без проносящихся над головой снарядов, без стоящей за плечом смерти — о чём ещё мечтать солдату? Сутки тишины...

Это было странно и непривычно. Окадзима уже забыл, что такое тишина, и теперь просто не знал, чем заняться. В конце концов он просто выбрался из окопа, уселся на бруствер и принялся разглядывать французские позиции. Это было настоящее наслаждение — выбраться из окопа, точно зная, что тебя не подстрелят.

По ту сторону колючей проволоки точно также бесцельно бродили французы. Кто-то, как и Окадзима, выбрался на бруствер, кто-то только высунулся из окопа, а кто-то осмелел настолько, что выбрался из-за «колючки» и подошёл к японским окопам. Без оружия...

Выбравшийся навстречу Такэда что-то спросил у гостя по-французски, тот ответил и после короткого разговора ушёл к своим.

— Чего он хотел? — спросил Окадзима.

— Спросил, как у нас в окопах, я ответил, что сыро. Он со мной согласился и ушёл. Вот и всё. Знаете, сэмпай, солдатам делить нечего, а вот политики... Политики вечно всё портят.

Политики вечно всё портят — вспомнил Окадзима на следующий день, когда приказом было объявлено, что режим прекращения огня истекает в пятнадцать часов.

— Вот всё и сорвалось, сэмпай, — вздохнул Такэда. — Хотя я, честно говоря, и не надеялся...

Окадзима не ответил. Он зарядил винтовку, пристроил её в бойнице и положил рядом старые карманные часы. Без пяти три... Минутная стрелка медленно приближалась к двенадцати, и Окадзима, не отрываясь, смотрел на неё. Минута за минутой...

Часы негромко пробили три раза.

Окадзима спокойно убрал часы, поймал в прицел мелькнувший в бойнице блик и нажал на спуск.

Война продолжалась...