Омен IV: Возбуждение (джен)

А потом у нас пошли дети. Сначала было трудно, непривычно, неловко — мы оба оказались совершенно не готовы к этой роли. Но с каждым днём мы учились, ошибались, смеялись и продолжали двигаться вперёд.

Первенцем стала девочка, появившаяся на свет ровно через девять месяцев после нашей свадьбы. Её рождение сопровождалось не самым приятным разговором с врачом — седым стариком с густыми кустистыми бровями. Он качал головой с укором, словно профессор, читающий лекцию нерадивым студентам:

— В сорок два? Поздновато уже, знаете ли... Риски...

Но Азия его даже не слушала, и, как оказалось, поступила абсолютно правильно. Она словно заранее знала, что справится, что всё будет хорошо. Её спокойная уверенность передалась и мне, хотя в те дни я всё ещё сомневался в себе, в нас, в нашем будущем.

Когда наша малышка впервые закричала, я стоял рядом, ошеломлённый, как будто мир вдруг сделал резкий поворот. Я смотрел на Азию, её усталое, но сияющее лицо, и понимал: всё, что было до этого — сомнения, трудности, страхи — казалось теперь лишь прелюдией к этому моменту.

В роддоме, где всё это происходило, работал один из самых известных психиатров города. Он был фигурой приметной, почти легендарной, с репутацией человека, который всегда говорил то, что думал, и никогда не скрывал своего мнения. Увидев Азию с нашей крохотной дочкой на руках, он остановился, посмотрел на них с каким-то тихим восхищением и, слегка приподняв бровь, заявил:

— Вы действительно сделали ЭТО.

Сказано это было не с укором или удивлением, а с неподдельным уважением. Он сразу понял: её муж, то есть я, не побоялся пойти на этот шаг, несмотря на все предостережения. А Азия, решившись родить ребёнка в сорок два, сделала то, что для многих казалось если не невозможным, то рискованным.

Своё восхищение он выразил необычным образом — сделал нашей дочке подарок. Это был небольшой кулон, вырезанный из полированного дерева, в форме сердца.

— Это для неё, — сказал он. — Пускай растёт смелой и сильной, как её мать.

Этот момент, такой неожиданный и личный, навсегда остался в моей памяти. Он словно подчёркивал, что наш поступок, наше решение — это не просто частная история, а что-то большее, что-то, что вызывало у людей, вроде этого врача, искреннее уважение.

Поначалу возня с ребёнком была делом далеко не из приятных. Малышка кричала, писалась, требовала внимания каждую минуту. Для Азии, привыкшей к совершенно иной жизни, это стало настоящим испытанием. Едва ли не каждую ночь она недосыпала, а днём, измученная постоянными заботами, выглядела на грани нервного срыва.

Если бы не поддержка моих друзей, с которыми я некогда тусил на анимешных вечеринках, думаю, она могла бы не выдержать. Эти ребята, казалось бы, совершенно далёкие от семейной рутины, неожиданно проявили себя с лучшей стороны.

— Ну что, сенпай, — говорил Илья Силантьев, один из моих старых товарищей, тот самый молчаливый анимешник, — справляемся?

Они приходили, приносили с собой еду, какие-то мелкие подарки для малышки — пелёнки с принтами из любимых аниме и маленькую фигурку очень няшного Годжиры (какого-то японского дерьма), которая позже заняла своё место на полке в детской.

— А ты, брат, не тушуйся, — подкалывал Павел Солонин, мой давний напарник по косплею. — Это же как челлендж: ребёнок — это твой альтимейт босс!

Азия, поначалу встречавшая их настороженно, потом привыкла к их странному, но добродушному присутствию. И хотя в их шутках и манерах иногда сквозила инфантильность, их поддержка стала для нас спасением.

Так, благодаря этой неожиданной помощи, мы смогли пройти через самый трудный период. Азия начала чуть увереннее справляться с ролью мамы, а я, в свою очередь, снова почувствовал, что есть друзья, которые готовы прийти на помощь, даже когда жизнь меняется самым радикальным образом.

И кто бы мог подумать, что это было только начало! Год назад я даже не мог представить, что с головой уйду в детоделание! За первым ребёнком последовал второй, потом третий... Казалось, мы с Азией нашли в этом своё призвание, хотя сказать, что это было легко, значит нагло соврать.

Когда в нашем доме появился шестой (sic!) плачущий младенец, соседи начали смотреть на нас с таким удивлением, что я чувствовал себя участником какого-то странного эксперимента.

— Ну вы даёте, мистер и миссис Сковородникофф! — протянула соседка тётя Мэрион, глядя, как я выгружаю из машины три детских стульчика и коробку с подгузниками. — Прям кролики какие-то, честное слово!

Я лишь усмехнулся. Мог бы и обидеться, но не стал. Отчасти она была права. У нас с Азией был настоящий конвейер младенцев, и жизнь, с каждым из них становившаяся всё сложнее, каким-то чудом делала нас сильнее.

Друзья же не могли удержаться от шуток:

— Ну что, брат, — говорил Илья Силантьев, протягивая мне коробку с памперсами на очередном «семейном» сборе, — когда вы уже аниме-клуб свой организуете? У вас участников больше, чем у нас на фестах бывает!

Азия только качала головой и улыбалась, ставшая в этой буре абсолютным оплотом спокойствия.

— Не знаю, как ты это делаешь, — говорил я ей как-то вечером, укладывая самого младшего спать. — Но ты прямо... генератор суперсилы какой-то.

Она лишь пожала плечами:

— А я всегда думала, что это ты всё тянешь.

В эти моменты я понимал, что, несмотря на бессонные ночи, хаос и постоянный детский плач, мы стали настоящей семьёй. Жизнь превратилась в хаотичную симфонию, и, как ни странно, этот шум был для нас самой лучшей музыкой.

Но увы, вскоре произошло то, что должно было произойти. У нас с Азией была разница в возрасте — семнадцать лет. В юности это казалось мне чем-то совершенно незначительным, лишь очередной мелочью, о которой даже не стоит думать.

Когда я встретил Азию, её сорок два года казались мне вершиной зрелости и красоты, а её опыт — источником мудрости, который невозможно переоценить. Она была для меня женщиной вне времени, словно её возраст существовал где-то отдельно от неё самой. Но годы шли, и только когда я сам достиг того возраста, в котором впервые встретил её, я начал замечать перемены.

Это не произошло внезапно. Не было ни одной конкретной даты или события, которое открыло бы мне глаза. Просто однажды, глядя на неё, я понял, что Азия постарела раньше меня. Не внешне, хотя и это было заметно, а внутри, в её духе, в её реакции на жизнь.

Её движения стали медленнее, её энтузиазм — тише. Она всё ещё оставалась той женщиной, которой я восхищался, но теперь её улыбка казалась мне чуть печальнее, а в её глазах появилось больше усталости, чем я когда-либо видел.

Я не знал, что с этим делать. Часто сидел, вспоминая, как мы жили раньше, и старался найти ответ. Почему? Почему я не видел этого раньше? Почему возраст вдруг стал значимым?

Не то чтобы я разлюбил её. Но я ощущал, что наши темпы жизни начали расходиться. Она уже хотела покоя, тишины, а я всё ещё стремился к новому. И это осознание, неожиданное и болезненное, стало первым камнем в стене, которая начала медленно возводиться между нами.

И вот однажды, просматривая старые фотографии по случаю восемнадцатилетия нашей старшей дочери, я невольно задержал взгляд на снимке, сделанном в год её рождения.

На фотографии была Азия — молодая, улыбчивая, с блестящими глазами и мягким румянцем на щеках. В её позе была лёгкость, которую я тогда принимал за должное. Я смотрел на этот снимок, и внутри меня поднималась странная смесь восхищения и грусти.

Теперь, через восемнадцать лет, та Азия из фотографии казалась почти незнакомкой. На её лице тогда не было тех мелких морщинок, которые теперь заполняли пространство вокруг глаз. Её осанка, такая гордая и прямая, со временем стала немного сутулой, как будто её плечи согнулись под грузом забот и лет.

Я оглянулся на Азию, сидевшую в кресле неподалёку, и впервые за долгое время увидел её с другой стороны. Увядание… Это слово, такое жестокое, мелькнуло у меня в голове. Она выглядела усталой, и даже её улыбка теперь была другой — скорее сдержанной, чем искренней.

И меня пронзило осознание: годы забрали то, чем я восхищался в ней в молодости. Но одновременно я почувствовал укол стыда за свои мысли. Ведь за все эти годы Азия отдала себя нашей семье, нашим детям, нашей жизни. Её красота не исчезла — она просто изменилась, став глубже, сложнее, впитав в себя всё, через что она прошла.

Но в тот момент я понял: мой взгляд на неё всё ещё полон противоречий. То ли потому, что я сравнивал её с образом прошлого, то ли потому, что боялся увидеть себя рядом с ней в будущем.

И потом случилось то, чего я не ожидал, не хотел осознавать, но что неизбежно должно было произойти. Азия умерла.

Не было ни трагедии, ни драматичного события, ни несчастного случая. Её не убила болезнь, её не забрали обстоятельства. Она просто ушла, как уходит день, когда приходит ночь. Старость сделала своё дело — её тело просто перестало справляться.

Я помню тот вечер, когда это случилось. Она сидела в своём любимом кресле, обернувшись пледом. На столике рядом стояла чашка с недопитым чаем, а её руки, когда я подошёл к ней, были странно холодными. Я понял, что она ушла, даже не дождавшись, когда я что-то скажу. Просто тихо ушла.

Её лицо в тот момент было спокойным. Казалось, она знала, что этот момент приближается, и приняла его. Я, наверное, был единственным, кто не мог принять. Я стоял, не в силах пошевелиться, ощущая, как пустота поднимается внутри меня, затопляя всё.

Смерть Азии была как тишина, которая осталась после долгой, сложной мелодии. Она принесла с собой не только боль утраты, но и странное чувство завершённости. Всё, что могло произойти между нами, уже произошло. Все слова, все обиды, вся любовь — всё было сказано и прожито.

И только теперь я понял, как много она для меня значила. Её отсутствие было оглушающим. Это была не просто потеря жены или матери моих детей. Это была потеря человека, который когда-то стал для меня началом новой жизни, пусть даже и с шершавыми краями.

В тот день я собрал всех наших детей вокруг себя. Шестеро разных судеб, шестеро лиц, в которых отразилось что-то от Азии и что-то от меня, сидели со мной на старой садовой лавке. Вечернее небо уже начинало наполняться звёздами, и лёгкий ветер шевелил листья деревьев, словно кто-то пытался шёпотом сказать нам что-то важное.

Мы молчали. Я смотрел на небо, а дети смотрели на меня. Их взгляды были наполнены вопросами, которые они не решались задать. Да и что я мог ответить? Что будет дальше? Что делать теперь, когда Азии больше нет?

Я не знал. Не знал, как жить в этом мире без неё. Но среди этой тишины, среди звёзд, которые одна за другой начинали светить на тёмном полотне, у меня вдруг родилась мысль — неожиданная, дерзкая, но невероятно яркая.

— Я должен полететь к звёздам, — вдруг сказал я вслух, сам удивившись своим словам.

Дети переглянулись. Кто-то улыбнулся, кто-то нахмурился, но никто не стал спрашивать, что это значит. Они знали, что я всегда был немного странным, немного мечтательным. И, наверное, в этот момент я почувствовал, что это не просто слова. Это было настоящее решение.

Я не мог больше сидеть на месте, глядя, как жизнь уходит, как стареет и умирает всё, что я любил. Азия всегда говорила, что я способен на большее, чем сам о себе думаю. Может быть, она была права. Может, этот мир, эта жизнь были для меня только началом.

Я посмотрел на детей, на их лица, освещённые слабым светом далёких звёзд.

— Если вы захотите, вы сможете присоединиться ко мне, — сказал я. — Но я должен сделать это. Для себя, для вашей матери. Я должен полететь к звёздам.

И в тот момент я почувствовал странное облегчение. Это была не просто мечта, не просто бегство. Это было продолжение нашей истории — моей и Азии. Истории, которая, как оказалось, ещё не закончилась.

Мои слова не были просто громкими фразами — я действительно начал действовать. Сразу после похорон я собрал свои вещи и отправился в Бангкок. Там должна была состояться церемония открытия нового космодрома, о котором шумели все мировые новости. Но меня интересовала не столько сама церемония, сколько человек, который стоял за ней — профессор Троттельрайнер.

Это имя стало легендой благодаря его революционной теории гравитации, открывшей совершенно новые горизонты в астронавтике. Он был не просто учёным, а визионером, человеком, который смог доказать, что путешествия к далёким звёздам — это не мечта, а техническая задача, которую можно решить.

Читая о проекте «ОМЕН», я узнал, что второй этап программы предполагает участие добровольцев. Этих людей должны были обучить, подготовить и отправить в самую настоящую неизвестность. Я понимал, что это мой шанс. Не просто сбежать от боли потери, а сделать что-то, что имело бы значение.

Сидя в самолёте, я смотрел в иллюминатор на облака, скользящие под крылом, и чувствовал, как внутри меня горит странное сочетание страха и воодушевления. Я представил себе Троттельрайнера — человека с бесспорно необычным взглядом на мир, который, возможно, даже не посмотрит в мою сторону. Но я знал, что должен попробовать.

Когда самолёт приземлился в жарком и шумном Бангкоке, я уже твёрдо знал, что сделаю всё возможное, чтобы попасть в этот проект. Это было больше, чем шанс отправиться к звёздам. Это был способ доказать, что я способен выйти за пределы обыденного, за пределы своих страхов, и оставить что-то важное после себя.

В Бангкоке можно найти заведения на любой вкус — от уютных баров с уличной атмосферой до роскошных лаунжей с видами на город. Едва ступив на раскалённый тротуар, я почувствовал, как меня захватывает энергия этого места. Несмотря на цель поездки, я решил сначала дать себе небольшую передышку и заглянуть в один из знаменитых баров на крыше, о которых пишут путеводители.

Выбор пал на место, откуда открывался захватывающий вид на светящиеся небоскрёбы города. Войдя туда, я сразу почувствовал смесь утончённой атмосферы и лёгкой расслабленности. Заказал что-то местное, коктейль на основе лайма и кокосового ликёра, и сел ближе к краю, где шум толпы сменялся лёгким вечерним бризом.

В голове крутилась мысль: а что, если профессор действительно окажется здесь? Такие места всегда привлекают людей с деньгами, амбициями и вкусом к необычному. Впрочем, реальность выглядела пока что иначе — вокруг были туристы, бизнесмены и парочки, но ни одного человека, который мог бы сойти за знаменитого учёного.

Мой взгляд блуждал по бару, а в голове прокручивались слова, которые я мог бы сказать при встрече. Как объяснить, почему именно я хочу присоединиться к проекту? Что мне дать этот шанс? С этими мыслями я опрокинул свой коктейль и попросил ещё один.

Но затем, когда я уже почти оставил надежду, мое внимание привлёк человек за дальним столиком. Лет шестидесяти, с небольшой сединой, в белом льняном костюме. Он неспешно разговаривал с барменом и что-то записывал в блокнот. Внешность была совершенно обычной, но что-то в его осанке и манере держаться подсказывало мне, что это он. Троттельрайнер.

Я сделал глубокий вдох, поставил стакан на столик и направился в его сторону. Да, это был он. Точнее, почти он — то был его ближайший коллега по фамилии Тарантога. Это стало понятно по тому, как мужчина поднимал глаза, как сразу же распознал во мне не местного туриста, а того, кто всё-таки искал что-то более важное. Его взгляд был проницательным, но в нём не было ни удивления, ни осуждения, скорее — понимания.

— Ах, вы, наверное, ищете профессора Троттельрайнера, — сказал он с лёгкой улыбкой, его акцент был мягким, но чётким, с примесью какого-то европейского языка, который я не мог точно определить. Он подвинул стул, предлагая сесть. — Но, как я понимаю, вам не так легко найти его.

Я сел напротив, с удивлением наблюдая за этим человеком. Внешность его была скромной, лицо с глубокими морщинами, но в его глазах было что-то необыкновенно живое. Он был стар, но не терял уверенности в себе, словно мог бы все ещё оставить след в научном мире.

— Троттельрайнер сейчас занят подготовкой финальной части теории, — продолжил Тарантога, — но я рад, что вы нашли меня. Он часто обращается ко мне, когда нужно решить самые сложные вопросы. Я же, в свою очередь, — его опора. Мы оба работаем над проектом «ОМЕН», и это, поверьте, действительно не простая задача.

Я почувствовал, как сердце забилось быстрее. Это был шанс. Моё дыхание слегка замедлилось, когда я осознал, что разговор с Тарантогой может быть столь же важен, как и сам контакт с Троттельрайнером.

— Я слышал о проекте «ОМЕН». Но не могу понять, что именно вам нужно от меня, — сказал я, пытаясь собрать все мысли в одну точку. — Почему я?

Тарантога окинул меня взглядом, словно пробуя что-то разглядеть за моими словами, а потом медленно ответил:

— Потому что у вас есть именно то, что нужно. Профессор всегда говорил, что настоящий прогресс требует нестандартных решений, людей, которые могут смотреть дальше очевидного. Вы будете тем, кто способен взглянуть на это с другой стороны. Мы, в конце концов, должны готовиться не только к полётам, но и к тому, что ждёт нас в будущем. Мы на грани того, чтобы стать чем-то большим, чем просто людьми на Земле.

Я молчал, слушая его слова, пытаясь осознать, что происходит. Он был прав. Может, я и был далёк от науки и знаний, которые обладал Троттельрайнер, но теперь понимал, что у меня есть свои собственные качества, которые могут быть полезны в этом проекте. И, возможно, что-то большее ждало меня в этом новом мире, полном неизведанных возможностей.

Говоря о том и о сём, мы вышли из бара вместе с Тарантогой. Рядом, в канаве, кто-то стонал. Вот было бы удивительно, подумал я, окажись там профессор! Действительно, это был он. Я подошёл к нему и протянул руку, помогая встать. Он поднялся с трудом, облокотившись на меня, как будто не до конца осознавая, что его положение не настолько тяжёлое, как могло бы быть.

— О, господи... — сказал Троттельрайнер, ощупывая себя в поисках очков, — я как-то не заметил, как оказался здесь. Но, кажется, я цел.

Он выглядел немного сбитым с толку, но удивительным образом не паниковал. Лицо его оставалось спокойным, несмотря на неловкость ситуации. Это, конечно, был профессор — тот самый человек, на которого я так надеялся попасть.

— Профессор, вы в порядке? — спросил я, поддерживая его.

— В полном порядке, — ответил он с лёгкой улыбкой, теперь уже проверяя, не потерял ли он что-то ценное. — Я немного отвлёкся на детали, и вот, пожалуйста... Случается.

Я был озадачен. Неужели такой великий учёный, который стоял на пороге открытия нового витка в астронавтике, мог попасть в такую ситуацию? Но, похоже, для Троттельрайнера это не было чем-то необычным.

— Могу я помочь вам? — спросил я, чувствуя, что момент, которого я так долго ждал, оказался не таким, как я его представлял.

Он наконец-то нашёл свои очки и, улыбаясь, посмотрел на меня.

— Да, спасибо. Всё в порядке. Просто иногда разум отвлекается на более... приземлённые вещи.

Я ещё раз взглянул на него, осознавая, что вот он, мой шанс. Он был передо мной, несмотря на странности момента. И если я хотел попасть в проект «ОМЕН», мне нужно было действовать быстро. Но как вести разговор с таким человеком, который, по сути, был одним из величайших умов своего времени?