Мир тщеславия и разочарований (гет)

Снег падал еще несколько дней. В задумчивости я останавливалась у окон и смотрела, как он кружится в воздухе.

Одни сложности ушли, но на их место пришли другие... Страх, что Теодор поддерживает Пожирателей смерти и их методы, отступил, рассыпался белым пеплом снегопада, однако сердцу все равно не стало спокойно. Тео был в ловушке, в настоящей западне, и ни он, ни тем более я, не представляли, как ему выбраться из нее. Какие существовали варианты? Разве мог он пойти против воли Того-Кого-Нельзя-Называть? Мне было страшно даже просто подумать о том, что случится с Теодором при таком раскладе...

Еще одной сложностью была Сьюзен. Почему-то чувство вины перед ней лишь усугубилось. Особенно сильно это ощущалось в те моменты, когда я представляла, что начинаю говорить с ней о Тео. Мне хотелось поделиться с ней его историей, рассказать о том, как на самом деле ему тяжело. Мне хотелось донести до нее, что я всегда была на ее стороне, что я простила Тео, только убедившись, что он тоже хотел бы быть на нашей стороне, но я понимала, что Сьюзен вряд ли станет меня слушать.

Мне очень не хватало её, как не хватает теплых лучей солнца в затянувшуюся на века пасмурную пору, и всё, что оставалось, — это верить, что хотя бы где-нибудь в глубине души ей не хватает меня. Жаль, что я не всегда ценила нашу дружбу. Жаль, что всё рухнуло именно в тот момент, когда нам обеим было сложнее, чем когда-либо в жизни. Из горы обломков предстояло собрать то, что когда-то было целым, выстроить по кирпичику прежние отношения, и я не знала, справлюсь ли, если Сьюзен не захочет помочь…

В понедельник утром первым уроком была травология. Мы работали в помещении, где обитали растения, любящие холод. Согревающие чары были запрещены, потому что могли навредить капризным цветам, поэтому всё занятие пришлось дрожать. В конце урока профессор Стебль отвела всех нас в теплую оранжерею и начала диктовать домашнее задание. Нужно было разделиться на пары и в течение недели подготовить совместный доклад. Все мы здорово замерзли и никак не могли отогреться. Кое-кто уже согрел себя чарами, другие просто дышали на окоченевшие ладони. Сзади кто-то выронил учебник — видимо, продрогшие пальцы плохо слушались своего обладателя. Книга упала сбоку от моих ног. Я обернулась и спешно нагнулась, чтобы помочь поднять книгу, а когда выпрямилась, то встретилась взглядом… со Сьюзен. Это был ее учебник. Не зная, что сказать, я неуверенно протянула его.

Секунд пять Сьюзен исподлобья смотрела на меня, и я, набравшись смелости, осторожно спросила:

— Как насчет того… чтобы поработать в паре?

Сьюзен взяла свою книгу из моих рук и, прижав ее к груди, молча обошла меня, двинувшись в направлении Меган Джонс.

— Меган, ты еще не нашла, с кем будешь делать доклад? — донесся до меня ее голос...

А когда-то мы были неразлучны.

* * *

Промозглый ветер сдул с календарей последние дни февраля. Со времени нашей с Теодором встречи в Хогсмиде прошло больше двух недель. Иногда я ловила на себе его взгляды, но поговорить еще раз шанса не выпадало.

В одиночестве я пришла к кабинету на урок профессора Флитвика. У дверей уже собрался почти весь класс. Теодор уже тоже был здесь.

До звонка оставалось минут пять, когда к Теодору подошел староста-пятикурсник из Слизерина и принялся что-то шептать ему. Поскольку я стояла неподалеку, мне удалось расслышать, что он сказал:

— Теодор, профессор Снейп просил передать, что тебя прямо сейчас ждут в кабинете директора. Прибыл твой отец. Он хочет с тобой поговорить.

Теодор скривился, но все же оттолкнулся плечом от стены и вскоре скрылся за поворотом, что вел к лестнице. Коридор наполнил звук колокола, оповещающего о начале урока. Ученики заспешили в кабинет. Я замешкалась на пороге, глядя туда, где только что исчезла фигура Тео. Внутри неприятно заныло беспокойство. Что хочет от Тео его отец? Такой внезапный визит вряд ли предвещает что-то хорошее...

Тео вернулся в класс ближе к концу урока. Он всегда безупречно умел прятать свои эмоции, поэтому по его внешнему виду нельзя было определить, какие чувства он испытывает после разговора с отцом. Моим же чувством была тревога, похожая на сдувшийся внутри воздушный шарик, и это чувство не покидало меня до самого звонка. Когда же тот наконец прозвенел, я побрела к выходу. У самых дверей меня вдруг нагнал Теодор, и не успела я опомниться, как он незаметно вложил мне в ладонь клочок пергамента. Не оборачиваясь, Теодор пошел вперед, а я от растерянности на миг остановилась, но, сжав клочок в руке посильнее, пришла в себя. Подождав, пока коридор опустеет, я приблизилась к окну и развернула пергамент.

«После уроков на нашем месте. Пожалуйста, приди. Т.Н.».

Нашим местом всегда были трибуны школьного стадиона.

…Я не была здесь уже давно. Над голыми трибунами тяжело проплывали подгоняемые ветром тучи. На тонких, высоких шестах развевались потрепанные, выцветшие знамена факультетов. Если закричать, то заброшенный, стылый стадион ответил бы эхом.

Я не ожидала, что это будет настолько грустно — снова сидеть здесь рядом с Теодором. Память бережно хранила воспоминания о прошлых встречах на этом стадионе. Сейчас всё было совсем не так, как прежде, когда робкая любовь дарила крылья. Когда от счастья казалось, что словно бы паришь над землёй…

Теодор заговорил первым. Его взор был обращен вперед, но Теодор не вглядывался в окружающее пространство — для этого он был слишком погружен в себя.

— Знаешь, я пытался вести себя с тобой по-разному, — задумчиво произнес он, — но чаще всего был неискренним и прибегал ко лжи… Теперь я хочу быть честным. Ты ведь слышала, что меня навещал отец? — спросил он, скосив на меня взгляд.

Я тихонечко кивнула, слушая его с замиранием сердца.

— Когда в детстве я плакал, — всё так же глядя перед собой, продолжил Тео, — отец называл меня размазнёй и требовал успокоиться. И чем старше я становился, тем лучше учился прятать свои эмоции и чувства. Я привык думать, что доброта, любовь и привязанности делают людей слабыми и уязвимыми... Я потому и порвал с тобой, что не хотел лишних привязанностей.

— Потому что считал, что любовь делает тебя слабым?.. — поникшим голосом переспросила я.

— Я долго думал, что после расставания ты будешь меня ненавидеть, а я смогу тебя забыть.

— Со мной не вышло, — грустно сказала я в пустоту.

— Со мной тоже не вышло… — тихо признался он и, помолчав, добавил: — Вся моя холодность напускная, ведь в действительности я никогда не был бесчувственным. Я боялся за тебя, Ханна, и сейчас боюсь. Не хочу тобой рисковать, ведь в моем окружении всякая привязанность — это уязвимое место. У меня есть отец, и если я ошибусь, накажут не меня, а его. Если ошибется он, отвечать буду я.

Я слушала, закрыв глаза, впитывая его слова, они кружились в голове вихрем, они заставляли биться сердце. Мне мерещились снежинки Хогсмида, плавно танцующие вокруг. Из груди вырвался тихий полувздох-полувсхлип, и я распахнула веки, глядя на Тео как будто в первый раз. Вот почему он меня бросил. Всё это время он боялся за меня!

Пока я медленно отходила от открывшейся мне правды, на краю сознания билась какая-то важная мысль. И в конце концов я вспомнила, по какой причине мы с Тео сидим на трибунах.

— Тео, а что хотел от тебя твой отец? — едва слышно выдохнула я, чувствуя на губах прохладу ветра.

Теодор полез в карман и извлек тонкую пробирку, закупоренную пробкой. Пробирка была заполнена зеленоватой жидкостью с редкими, крохотными пузырьками воздуха.

— Это зелье. Отец дал мне его. По иронии судьбы он хорош в зельеварении… — невесело усмехнулся Тео. — Он считает, что зелье поможет мне.

— И что… оно делает?

Теодор тяжело вздохнул.

— Оно отключает чувства, — припечатал он меня ответом. — Если его выпить, оно будет действовать полгода. Шесть месяцев внутри не будет ничего, кроме безразличия и холодного расчета. Сердце как кусочек льда. Никакой душевной боли и мучений, никаких страхов или переживаний. Уйдут все сомнения, вся жалость, все эмоции… Неплохо, да? — с горьким смешком закончил он.

— И ты… ты хочешь его… выпить? — в ужасе прошептала я и замотала головой. — Не пей! Пожалуйста, не пей! Не предавай себя и меня, прошу!

Мои слова подхватил ветер и эхом разбил о холодные трибуны. Теодор еще раз вздохнул и приобнял меня, прижимая к себе.

— Не бойся, — мягко проговорил он, слегка укачивая меня, будто ребенка. — Если бы я хотел его выпить, стал бы я тебе о нем рассказывать?

Смеркалось. Вечер ранней весны опускался на нас невесомой вуалью, и мне хотелось просидеть так до рассвета.

* * *

Ползли наполненные сыростью и лишенные тепла дни марта, приближая пасхальные каникулы. Снейп и Кэрроу продолжали сталкиваться с сопротивлением. За неделю до каникул в Отряде Дамблдора придумали и воплотили в жизнь новый план. Ребята применили в кабинетах, в которых вели уроки Кэрроу, специальные чары. Благодаря этим чарам внутри кабинетов перестали срабатывать заклинания. Амикус и Алекто приходили в ярость, не понимая, почему волшебные палочки не откликаются на их команды, пока не сообразили, что в помещении стоит антиколдовской блок. После этого инцидента Северус Снейп собрал всю школу в Большом зале и заставил всех учеников в течение часа писать на пергаменте фразу «Я не буду нарушать дисциплину».

Ранним утром в последнюю субботу марта окутанный дымом паровоз «Хогвартс-Экспресс» стоял на рельсах, готовый отвезти школьников домой на Пасху. Когда все расселись по местам, тяжелые, железные колеса тронулись и стали набирать ход, прокладывая путь в Лондон.

В поезде мне удалось поговорить с Теодором. Специально или нет, но он сел в один со мной вагон, и мы встретились в коридоре, когда я вышла из купе, чтобы чуть-чуть подышать.

Мы стояли друг напротив друга, взявшись за руки.

— Не покидай свой дом, обещаешь? — попросил Тео. Он промолчал о том, что случилось, когда я покинула дом в прошлый раз, на рождественских каникулах, но я уверена, мы оба об этом подумали.

— Хорошо, — шепнула я, заглядывая ему в глаза. — Ты тоже пообещай мне. Ни при каких обстоятельствах не пей зелье.

Он усмехнулся, но не легко и весело, как он делал это когда-то, а грустно и устало.

— Все слизеринцы мерзавцы. Я справлюсь и без зелья, — попытался пошутить он, но я не оценила шутки.

— Не говори так. Ты не мерзавец. Я знаю это.

Мне хотелось добавить, что всё образуется, но горло сжалось, не позволив произнести слова. Образуется ли?.. Вопрос, на который у меня не было ответа.

* * *

За семестр я сильно отвыкла от своей комнаты, поэтому утром, открыв глаза, в первое мгновение я удивилась, обнаружив себя дома, а не в Хогвартсе. Всё здесь было наполнено родными запахами. Едва уловимый фруктовый аромат занавесок, полочка с моими любимыми книгами, ваза с цветами.

Подойдя к окну, я выглянула в сад. Конец марта. Деревья, кусты и клумбы еще и не думали зеленеть. Этот месяц похож на тебя, Теодор. Внешне зима, но сердце у него весеннее.

Потом я спустилась завтракать. Ник с Марти то и дело бросали на меня взгляды, полные крайнего любопытства, смешанного чуть ли не с ошеломлением, будто они раскусили меня или узнали какую-то мою страшную тайну. В начале завтрака я не придала этому значения, но спустя десять минут мне стало некомфортно.

— Марти, что такое? — спросила я, поёрзав на стуле.

— Поговорим после завтрака в саду, — сдавленно ответил он.

У раскидистого клёна, царапавшего голыми ветвями небосвод, мы остановились. Поведение братьев было настолько странным, что меня пробрал озноб.

— Ханна, что тебя связывает с Теодором Ноттом? — не ходя вокруг да около, выпалил Марти и поправил очки на носу.

Я опешила и начала заикаться:

— Н-ничего… — промямлила я в испуге. — А п-почему ты спрашиваешь?..

— А потому, Ханна, что вчера я видел тебя с ним в поезде! — обличительным тоном произнес Марти, после чего понизил голос и, оглядевшись по сторонам, продолжил: — Вы разговаривали, а потом обнимались! Что вообще происходит?! Его отец приспешник Того-Кого-Нельзя-Называть!

Я лишь беспомощно открывала и закрывала рот, не представляя, как всё объяснить. Марти тем временем говорил дальше:

— На шестом курсе одно время ходили дурацкие слухи про тебя и него. Девчонки шептались, что он якобы танцевал с тобой на Хэллоуинском балу. Еще говорили, что он вроде каким-то образом спас тебя в Хогсмиде, когда ты упала на льду… Но я думал, это неправда!

— Про нас… шептались? — изумилась я.

То, что о нас сплетничали, стало для меня новостью.

— Как-то ты не спешишь всё это отрицать… — растерянно проговорил Марти. Я молча опустила глаза, а Марти добавил: — Значит, не зря я проследил за тобой в поезде.

— Проследил? — в удивлении я вскинула взгляд.

— Ник недавно сказал, что ты спрашивала у него, участвует ли Нотт в отработках у Кэрроу. Мне показалось это странным, потому что я сразу вспомнил разговоры о вас на шестом курсе.

— Ник! — воскликнула я. — Это же был секрет!

— Извини… — потупившись, виновато пискнул тот.

Я понуро посмотрела на них обоих. Правильно говорят, что всё тайное когда-нибудь становится явным.

— Раз вы всё знаете, что я могу отрицать? — со вздохом отозвалась я.

Позже мы кружком сидели на полу в моей комнате. Я призналась Марти и Нику, что на шестом курсе тайно встречалась с Теодором. Марти сидел с круглыми глазами, а Ник стыдливо хихикал.

— Всё очень сложно, Марти, — покачала я головой. — Волшебники привыкли считать, что все слизеринцы одинаковые, но это не так. Теодор не хочет служить Тому-Кого-Нельзя-Называть, но у него нет выбора. Я боюсь подумать, что с ним будет, если он откажется, — сказала я, обхватив себя руками. — Не представляю, как ему выбраться из этой западни.

Воцарилась тишина. Марти отходил от шока, осмысливая услышанное. Ник кусал губы. Я отвернулась к окну, за которым на ветру раскачивались голые ветви высокого, в два этажа, клёна. Именно его листья устилали по осени наш сад.

— Я ведь не рассказывала, как так вышло, что Пожиратели смерти не нашли нас со Сьюзен в тот вечер, когда убили мистера Боунса, — тихо произнесла я. — На самом деле нас нашли. Это был Теодор. И он не выдал нас. Он соврал другим Пожирателям смерти, чтобы защитить нас.

— Я… Я не знаю, что сказать… — Марти был потрясен. — Я и подумать не мог…

Марти часто заморгал — видимо прослезился, но изо всех сил постарался этого не показывать. Он неуклюже обнял меня и пробормотал:

— Он молодец, что защитил тебя.

Я похлопала его по плечу, вдруг осознавая, что мне уже очень давно хотелось выговориться.

…Каникулы проходили в одиноких прогулках по саду, а чтобы отвлечься от горьких мыслей — в попытках читать книги. Впрочем, чтение едва ли помогало.

В один из вечеров я села за стол и начала писать письмо для Сьюзен. В письме я писала о том, как мне не хватает ее, и сотню раз просила прощения. В конце я просто сидела, уставившись на многочисленные, выведенные пером строчки, и думала о том, каких, должно быть, сил Сьюзен стоило вернуться в родительский дом, ходить по комнатам и знать, что ни в одной из них она больше не встретит отца. Письмо я так и не отправила.

В другой вечер я позаимствовала у Марти несколько учебников по высшему зельеварению и принялась искать информацию о зелье, отключающем чувства. Лишь в одном учебнике мне попался перечень темномагических зелий, среди которых упоминалось нужное. Естественно не было указано ни ингредиентов, ни рецепта. Были кратко расписаны лишь его свойства: эффект от одной дозы длится от весны до осени, или от лета до зимы, или от осени до весны, или от зимы до лета, иными словами — полгода; зелье может вызвать у волшебника приступы жестокости; действие зелья можно разрушить, если вынудить того, кто его принял, испытать сильные чувства, что практически невозможно, ибо всякие чувства пребывают в глубоком сне...

В последний вечер каникул я сидела на лавке в саду и смотрела на медленно темнеющее небо.

Внутри каждого из нас океан. Из боли, любви, страданий, смеха, радости, грусти, печали, надежды, отчаяния… И каким бы не казался человек, твердым, беспечным, замкнутым или веселым, одним словом любым — внутри у него обязательно есть свой собственный океан. Как можно отказаться от чувств? От своего океана? Даже если больно, даже если трудно, именно чувства позволяют человеку оставаться человеком. Именно благодаря способности сочувствовать и переживать в душе горит путеводный огонек.

* * *

Каникулы, длиною всего лишь в одну неделю, казались Теодору бесконечно долгими. Он бродил по стылому, полуосвещенному поместью, порою останавливаясь у портретов предыдущих Ноттов, прадедов и прапрадедов.

Родословное древо Теодора уходило корнями в глубь веков. Из старинных дневников, хранившихся в библиотеке поместья, он знал, как сильно Нотты хотели, чтобы волшебникам не нужно было прятать свою силу, как они чтили чистоту крови, ибо верили, что кровь маглов ослабит род, если вольется в его жилы, как ценили влияние и знатность. Знали ли они, что обрекут младшего своего потомка на то, чтобы тот очернил их фамилию убийствами ради всего этого?

Когда Теодор не бродил по дому, он сидел в своей комнате и сверлил взглядом пробирку с зеленоватым зельем. Стоит только выпить, и оно дарует безразличие, поможет душе зачерстветь — именно таким должен быть потомок Ноттов. Не так давно он ведь и сам стремился быть таким, желал срастись со своей маской. Холодный дом, детство без матери, репутация, омраченная темной славой отца… Никто и никогда не ждал от Теодора Нотта добра или благородства. Пока не появилась Ханна. Одна она заботилась о его сердце. Одна она мечтала, чтобы оно — это сердце — не превратилось в кусочек льда.

Ханна вытащила из глубины лучшее в нем — то, что было там всегда, даже тогда, когда никто не видел в нем ничего хорошего. И Теодор не собирался убивать в себе человека. Он не хотел пить зелье.

Он не хотел того мира, который готовил для всех Темный Лорд. Чистота крови, могущество магии и влияние потеряли для него значение. В этой войне Теодору было важно только защитить Ханну и спасти отца.

Вечером в последний день пасхальных каникул эльф как обычно позвал Теодора к ужину. Теодор спустился в столовую. Сумрачный зал освещался настенными канделябрами. Теодор с отцом сидели друг напротив друга на противоположных концах длинного стола. Когда столовые приборы соприкасались с тарелками, можно было уловить едва слышное эхо перезвона. Теодор молча жевал и вспоминал тот единственный раз, когда ужинал здесь вместе с Ханной. Тогда казалось, что всё так сложно, но на самом деле всё было легко и просто — они захотели и, бросив всё, нагулялись по Лондону, умчались в поместье, бродили по саду...

— Почему ты до сих пор не выпил зелье? — прервал мысли Теодора отец. Голос его гулко отразился от стен.

— Потому что я не собираюсь его пить, — без предисловий ответил Теодор.

— Чувства вредят тебе, сын. Их нужно заглушить. Мы не в тех условиях, чтобы ты мог позволить себе быть мягким и поддаваться милосердию.

Теодор скептически взглянул на отца и потянулся за бокалом сока. Он успел сделать три глотка прежде, чем понял, что вкус сока отличается от обычного. Сердце тут же застучало в нехорошем предчувствии, а голова уже начала кружиться. Бокал выпал из ставших вдруг непослушными пальцев и покатился по столу, разливая остатки. Хватаясь за край стола, Теодор поднял взгляд на отца — тот неотрывно на него смотрел…

— Что ты наделал, отец? — прохрипел Теодор, с ужасом понимая, что только что выпил зелье, которое отключит ему чувства.

Шатаясь, Теодор встал из-за стола, но не смог сделать и шага — тут же упал на колени. Внутри груди жгло, Теодор схватился за горло и закашлялся. Воздуха бы… Но воздух как будто перестал поступать в его легкие…

За секунду до того, как Теодор потерял сознание, Нотт-старший успел подбежать и подхватить его. Он опустился вместе с сыном на пол и, обнимая его бессознательное тело, прошептал:

— Прости меня, сынок… Прости… Это всё ради тебя… Когда-нибудь ты поймешь…

На его старом лице блестели слезы.