Черный цейлонит (джен)

Люциус рос очень молчаливым ребенком. Его отец, Абраксас Малфой, говорил, что даже будучи очень маленьким, он никогда не кричал, если ему что-то требовалось. Он просто подходил к матери, дергал ее за платье, пока она не обращала на него внимание, и так же молча тыкал на то, что ему было надо до тех пор, пока ему это не давали. Люциус этого не помнил, как не помнил и матери, но, наверное, так и было.

Наверное поэтому, когда еще Люциусу даже не пришло письмо из Хогвартса, отец рассказывал ему о всяком. Много рассказывал. Очень много рассказывал. Всякий раз возвращаясь после своих отлучек из дома отец всегда находил Люциуса, где бы тот не находился и чем бы не занимался, и это начиналось так: «Знаешь, Люциус…». И отец рассказывал. О своей работе, о том, как прошла сделка, о том, какие идиоты его окружают, о том, какие идиоты работают в Министерстве, о ситуации в стране. О том, как после войны с Гриндевальдом, которую Люциусу посчастливилось не застать, разрасталась паранойя Министерства. Что они стремились ограничить все. Что под запрет попали многие, даже совершенно безобидные разделы рунологии и легиллименции, артефакторики, иллюзионных чар — запрещалось все, где хоть как-то использовалась кровь или условно-темная магия; магия крови, магия смерти, ритуалистика и некромантия попали под полный запрет. Так же под полный запрет попало более двухсот зелий и сотни заклятий, а еще около пятидесяти заклятий и зелий требовало специального разрешения Министерства. Отец ругался.

Отец ругался, что даже если существовали многочисленные способы обойти все эти запреты, Министерство, напуганное силой Гриндевальда, отчего-то решило, что опасна вообще любая сила. А у кого силы всегда было больше всего — это у древних чистокровных родов, многие века сохранявших и преумножавших свою магию и знания, дававшие эту силу. Здесь отец говорил, что, конечно, в большей степени свою роль играло то, что у чистокровных родов была не только сила, но власть, которую Министерство в последнее время ни с кем не желало делить. И поэтому Министерство принялось упорно ограничивать не только магию как знание, но и ее хранителей. Под благовидным предлогом всеобщего равенства изымались многие привилегии чистокровных, дарованные им вовсе не просто так, а в иных случаях предпринимались и попытки снять их с высоких должностей или даже с места жительства. Обычно в этот момент он уже переставал вещать обобщенно и переходил к примерам, то ли кого-то утрированно цитируя, то ли сочиняя сам: «А что же это на высоких должностях одни чистокровные сидят? Ведь добропорядочные и трудолюбивые полукровки тоже заслуживают место под солнцем»; » А что же это ваш дом стоит на источнике силы третьей степени? Ведь вы же знаете, что источники силы у государства все сейчас наперечет, так почему же не сообщили? Нет-нет, снимайтесь с места жительства как можно скорее, вы ведь не хотите в Азкабан за неподчинение властям? А мы вам за то небольшой домик на краю мира сообразим».

Отец часто рассказывал, как под видом толерантности к магглорожденным продвигались и утверждались новые и новые законы, загоняющие чистокровных магов во все более тесные рамки. Наверное, это как-то было всязанно с его работой — тогда Люциус еще не знал. О работе и об этом отец говорил чаще всего. И иногда — очень редко — мелькало в этих разговорах чье-то имя. Как-то на «фэ» или на «хэ», Люциус забывал.

Впрочем, отец много рассказывал. А Люциус много слушал. Много всего того, за что, услышь это кто-нибудь и донеси в Министерство, его отца бы очень оперативно отвели в судебный зал Визенгамота. Так что, возможно, отец просто испытывал потребность кому-то высказать все накипевшее, особенно на темы, за поднятие которых в приличном обществе можно сесть в Азкабан. А Люциус, даже будучи ребенком, был очень благодарным и внимательным слушателем. Так что отец, наверное, просто нашел в нем отдушину. Как, наверное, многие люди жалуются на жизнь своему коту или собаке, или каком-нибудь попугаю, так Абраксас Малфой жаловался Люциусу. Возможно, отец даже и воспринимал его как какую-нибудь зверушку. Не специально, а подсознательно, понимая, что Люциус тоже никому не расскажет. До одиннадцати лет Люциус вообще мало говорил. А отец говорил много.

Когда Люциус пошел в школу, эти разговоры плавно сошли на нет. Теперь отец — может быть, устыдившись — «жаловался» Люциусу гораздо меньше. Теперь он чаще ругал Хогвартс и его директора. Говорил, что это «стало его последней каплей». Говорил, что директор Диппет умер как раз в тот год, когда родился Люциус, и очень сетовал по этому поводу. Ругался, что его преемником стал Дамблдор, который открыто поддержал Министерство, заявив, что хочет облегчить жизнь магглорожденным детям и полукровками, и вследствие этого упрощает учебную программу. И что после этого школа скатилась туда же, где пребывало и Министерство. (Люциус вполне понимал отца, будучи одним из лучших учеников в своей параллели и не испытывая по этому поводу никакого напряжения. Даже удивляясь, что все так просто).

И когда непривычно серьезный отец пришел к нему, уже почти взрослому (только окончившему третий курс), и вновь начал говорить о политике, Люциус удивился, но промолчал. Просто вновь начал слушать. И отец рассказал ему о Волдеморте. Что у него, по сути, не было никакого выбора, и что Волдеморт был действительно единственным выходом. Что, сумев сплотить вокруг себя всю верхушку аристократии, он двигался к установленной цели упрямо и непреклонно, прокалывая путь словно острие волшебной палочки, а за ним пошли остальные. Ведь своей целью он поставил возрождение традиций, возрождение былого величия чистокровных. Люциус просто слушал и думал, что выходов было еще как минимум два и можно было бы, например, повиниться Министерству и встать в нестройные, но удивительно единодушные ряды магглолюбцев, попирающих древние традиции, или уехать, например, во Францию, где у Малфоев вроде бы были какие-то родственники. Но это были не более чем мысли, Люциус и сам понимал, что и то и другое было бы проявлением ужаснейшего слабодушия. Это было бы недостойно Малфоев.

Отец показал «метку» — черную татуировку черепа и выползающей оттуда змеи. Сказал, что это знак Волдеморта, который он ставит своим последователям, и что он служит для связи. Люциус только кивнул и попросил рассказать о Волдеморте побольше. Отец хвалил Волдеморта. Говорил, что это очень хороший маг и блестящий легилимент. Умный и начитанный человек. И тут же, кинув на Люциуса короткий взгляд, сказал не обольщаться. Потому что даже у Волдеморта был один существенный недостаток. Единственным его недостатком были приступы безумия, о которых Волдеморт обязательно предупреждал до того, как поставить магу метку, но причину которых тщательно умалчивал. В это время Волдеморт становился совершенно непробиваем для здравой логики и его обычно здравый рассудок словно затмевался кровавой пеленой. Правда долгое время об этом многие знали только со слов Волдеморта. Эти редкие приступы безумия стали самой большой бедой Волдеморта и его последователей. Во многом именно из-за них на партию Волдеморта легло трудносмываемое пятно магглоненавистников и чернокнижников. Обычно Волдеморт прогнозировал такие приступы за пару дней и предупреждал о своем временном отсутствии. Такие отлучки длились где-то около двух недель и происходили раз в полгода-год, как сказал отец. Где это время скрывается Волдеморт и что делает, не знал никто. Но в семидесятых, очевидно, случилось что-то, что заставило приступы участиться. В тот самый роковой раз все произошло так внезапно и так неожиданно, что никто даже не успел поначалу сообразить, что произошло: спокойно говорившего Волдеморта просто внезапно согнуло пополам, а спустя десяток секунд перед не успевшими даже что-то сообразить Пожирателями встал чужой человек.

Отец говорил это ссылаясь на некого Роули: «Роули там с ним тогда был. Говорит, страшное зрелище было — Волдеморта согнуло пополам — как ветку переломило, хотя он и не упал; и он за голову схватился, захрипел. Так Роули перепугался до трясучки — решил что его ведь наверняка анафеме предадут, что если тут у него в ногах внезапно идейный лидер помрет. Так он, говорил, успел только подумать крикнуть кому-нибудь, чтобы вызвали колдомедиков, и достать палочку, направляя ее на Волдеморта, чтобы произнести что-то, чтобы хоть понять, что случилось, как Волдеморт перестал хрипеть и разогнулся. Видел бы ты Роули, когда он нам все это рассказывал… Хотя нет, это было не слишком приятное зрелище: его только откачали от какой-то дряни, брошенной Волдемортом и все внешние эффекты убрать еще не успели. Так вот, он полулежал на больничной кушетке, трясся, клацая зубами, и говорил, что своими огненными на него смотрел демон преисподней. А ведь Роули верующим никогда не был, знаешь? И демонология входит в разряд очень специфичного колдовства, которое не всякому доступно».

Кроме Роули никто из Пожирателей, как оказалось, это «перевоплощение» не застал. Поэтому сдержать его в закрытых рамках просто не удалось: по странному обстоятельству больше ни кем не замеченный, Волдеморт величественно вышел в люди с расчехленной палочкой, готовый казнить и линчевать. Тогда у Люциуса эти слова не сложились в картинку объективной реальности — хотя у него и не было оснований не верить словам отца, это событие показалось чем-то далеким, чем-то, что его не касается.

Люциусу тогда было четырнадцать.

Люциуса тогда это и в самом деле не касалось. Зато, как выяснилось, это очень серьезно коснулось его отца, который отчего-то вновь начал делиться своими проблемами. Впрочем как — делиться… делиться — это способность кому-то отдать часть чего-то. Вряд ли отец действительно хотел поделиться с Люциусом своими проблемами. Так что он просто снова стал о них рассказывать. Это ни на что не влияло, ничего не меняло, ни к чему не обязывало, если так подумать. Люциусу просто надо было послушать, а отцу просто надо было поговорить. Зато Люциус был в курсе всего. И считал это правильным, пусть порой думал, что было бы хорошо, если бы отец так ничего ему и не рассказывал.

Очень неудачно так вышло, что Волдеморт отчего-то решил прогуляться не просто так, а с пользой, и навестить всех, кто когда-либо в чем-то ему отказывал. Спохватились Пожиратели быстро, но предотвратить событий все равно не смогли: пока нашли Роули, пока откачали его, пока выпытали у него часть событий, пока нашли Волдеморта — время было упущено. Разгуляться он не успел, навестил всего три или четыре семьи (как позже выяснилось — все из министерских, что больше всего досаждали в свое время сформированной Волдемортом организации), но зато так, что не заметить этого было невозможно. Подоспевшие как раз перед расправой с пятыми, Пожиратели оперативно скрутили своего лидера в бараний рог и аппарировали, но замять этот случай уже было невозможно.

Общество, до того относившееся к чистокровным местами враждебно, но в целом инертно — ведь конкретно общество эта борьба Министерства и Пожирателей Смерти затрагивала лишь краем, — разом почуяло опасность, поднялось и потребовало крови. Разумеется, не без посторонеей помощи. Круги по воде пустил директор школы магии — Альбус Дамблдор. Любитель грязнокровок — отец был очень зол, когда это рассказывал — дал газетное интервью, где черным по белому высказывал свои опасения в том, что возможно, это не единичный случай, просил честных волшебников остерегаться и вообще как мог агитировал общество против Волдеморта. Даже создал в противовес Пожирателям Смерти Орден Феникса. Министерство подхватилось не сразу — Пожиратели Смерти были закрытой организацией, не афишировавшей, что она состоит почти целиком из чистокровных магов. Но уж когда эта информация проникла в мир, ка-ак Министерство запело! Соловьем разлилось о находящихся в опасности честных гражданах и о том, как оно их обязательно защитит! А уж от Министерства, стократ усиленное, волнение пошло в газеты, а через них — в массы. Кто-то что-то слышал, кто-то нашел труп, кто-то «видел все своими глазами». Там слово, тут слово, кто-то назвал Волдеморта вторым Темным Лордом, и понеслась. Все, связанное с Волдемортом, извратилось и стало олицетворением зла в абсолюте. Идеи чистокровности — зло, могущественная магия — зло, чистокровные семьи — зло. В результате началась настоящая травля чистокровных волшебников. И хотя после того инцидента Пожирателями Смерти, что Люциус знал достоверно, не было совершено ни одного преднамеренного убийства, чистокровные волшебники были вынужденны баррикадироваться в собственных поместьях. Кто не успел — сел в Азкабан, хотя здесь успели многие, мало кто не прогнозировал подобного.

Пришедший в себя Волдеморт, кажется, был очень раздосадован таким положением дел. По крайней мере отец описывал это как «раздосадован. И было от чего: помимо того, что против Пожирателей Смерти ополчилась вся Магическая Британия, сами Пожиратели Смерти чуть было не ополчились против своего лидера — особо наглые и те, кого особо наглые успели убедить поучаствовать, предъявили Волдеморту претензии в том, что именно из-за него произошла вся эта ситуация, и что вообще люди с переменными психическими отклонениями не имеют права уравлять… Отец, конечно, вместе с такими же понимающими людьми, предпочел просто смотреть, что из этого выйдет. А вышло как и предполагалось: Волдеморт пресек бунт быстро и на корню, полюбовно и без насилия предложив всем несогласным уходить, куда хотят. Мол, он всех предупреждал и никого не держит, и в том числе в последнее время было совершенно очевидно, что к подобной ситуации в стране все и идет, и независимо от обстоятельств что-то похожее обязательно случилось бы рано или поздно, и это уже обсуждалось на собраниях, досадное происшествие лишь послужило катализатором. А все, кто считает, что он не достоин отдавать распоряжения — дверь там. По поводу внезапного помутнения рассудка Волдеморт высказался так же однозначно: досадно, предпринял меры, вероятнее всего больше не повторится. Люди поворчали, но после этого неоднозначного «вероятнее всего» все как-то само собой сошло на нет. Ушли очень немногие.

А общество продолжало волноваться. Потому что убийства отчего-то не прекратились.

Люциус не видел все это, но получал из всех возможных источников весьма исчерпывающую информацию. Преимущественно это были газеты и устные источники — отец в то время редко выпускал Люциуса из поместья из-за народных волнений. Но когда выпускал, Люциус чувствовал себя очень неуютно. Не дай было Мерлин кому-то узнать что вот этот подросток в артефактной лавке — Люциус Малфой, эффект был непредсказуем — могли и шарахнуться как от чумного, а могли попытаться избить или кинуть заклинанье. Да, поэтому чаще всего Люциус сидел в поместье. Там и взрослел. И окончив школу, он не пошел никуда работать, а остался в мэноре. Отец часто сваливал на него какую-нибудь бумажную волокиту, с которой Люциус мастерски научился разбираться, а позже отец допустил его и до более важной документации. Вместе с этим Люциус огромное количество часов проводил в библиотеке или тренировочном зале — заняться больше было нечем, поэтому он посвящал себя разучиванию каких-то новых заклинаний или созданию слабых амулетов (таланта не было), или варке зелий, или чему-то прочему. Лишь бы не шататься словно приведение по пустым коридорам.

Конечно, коридоры были пусты не всегда, иногда к отцу приходили разные маги. Многие из них были ровесниками отца, некоторые — едва старше Люциуса, но подавляющее большинство из них, так же, как и Малфои, шли за Волдемортом. Хотя приходили маги и из нейтральных семей. Редко кто из них приходил больше, чем на сутки, и Люциусу было радостно, когда кто-то задерживался. Это были часто интересные люди, особенно из отцовских ровесников, и если они обращали на него внимание, Люциус c удовольствием посвящал себя беседам или даже спаррингам с такими людьми. Это были короткие, но очень плодотворные встречи, и после них знакомые отца нередко даже в присутствии самого Люциуса замечали, что у Абраксаса растет хороший наследник.

Возможно, это тоже сыграло свою роль в том, что уже через два года Волдеморт захотел познакомиться с Люциусом лично, хотя редко высказывал интерес к следующему поколению сам. Разумеется, от таких предложений не отказываются.

И после знакомства с Волдемотром Люциус был очарован. Признаться честно, Волдеморт и до того порой посещал их поместье, но обычно эти встречи стараниями отца проходили мимо Люциуса, и узнавал он о них лишь тогда, когда влиятельный гость уже покидал гостеприимные стены, а потому до этого момента все сведения о Волдеморте приходили к нему через вторые руки. Но сведения эти были столь противоречивы, что Люциус не знал, чему верить. В большей степени, конечно, он опасался, что газеты говорят хоть толику правды, хотя сам себя убеждал, что не верит ни одному их слову.

Газеты врали. Они говорили, что Волдеморт истинное чудовище, но он имел вполне приятную, хоть и резкую внешность. Они говорили, что Волдеморт безумен, но он был вполне в здравом уме, умеренно вежлив, исключительно образован и редко когда повышал голос. А еще Волдеморт был таким человеком, который на физическом уровне распространял вокруг себя ауру силы. Это бы человек, за которым хотелось идти, это был прирожденный лидер, и Люциус теперь понимал отца, в свое время поддержавшего партию Волдеморта. И еще раз убедился, что отец, в отличие от газет, очень достоверный источник информации.

Пожалуй, единственное, о чем Люциус действительно мог пожалеть — это принятие метки. Он с самого начала отнесся к тому, чтобы его кожу уродовал какой-то непонятный рисунок, с большим неудовольствием, пусть он и существенно облегчал связь между Волдемортом и его последователями, что в последнее время было особенно актуально. Однако отец был непреклонен — надо. Люциус упрямился, но не подчиниться не мог. В остальном же он долгое время и вовсе не принимал никакого участия во всем, что касалось политики, ведь был отец, к чему Люциусу было лезть вперед него? Единственное, что разбавляло его почти затворническую жизнь в поместье — беседы с Волдемортом. Была у лидера Пожирателей Смерти такая забава — он вызывал к себе двух или трех магов из тех, что помоложе, чтобы развлечься беседой. Ставилось центральное кресло, в которое всегда усаживался Волдеморт, вкруг него расставлялись еще несколько таких же, по количеству присутствующих человек, и задавался вопрос. Темой вопроса могло быть все, что угодно. Правила были простые: выскажи все, что думаешь. И начиналась беседа. Обычно после двух-трех реплик, когда общение между приглашенными молодыми волшебниками хорошенько разгоралось, Волдеморт из разговора незаметно самоустранялся, предпочитая быть слушателем и только иногда вставляя какие-то замечания. Это было познавательно, хотя Люциус и относился к этому времяпровождению с долей опаски. Он не знал, к чему Волдеморту такие встречи. Мог лишь предполагать. Потому что публика на этих своеобразных собраниях была разнообразнейшая и не всегда ограничивалась детьми Пожирателей Смерти. Однажды во время такой беседы Люциус видел даже Джеймса, сына Поттеров — вот уж о ком никогда бы не подумал, что он может не только получить приглашение, но и откликнуться.

Но большей частью знакомство с Волдемортом никак не нарушило привычное течение жизни Люциуса, все волнения касались его лишь мельком, ведь был отец, который и правил всеми делами. К тому же дела шли вовсе не так плохо, если не считать конечно беснующееся Министерство, периодически хватавшее то одного, то другого чистокровного. Волдеморту пока что хватало влияния вытаскивать всех. К восьмидесятым даже удалось восстановить часть былого влияния. Несмотря на то, что по стране продолжали проходить странные нападения на магов и магглов (приписываемые Волдеморту и его последователям, и которые сами Пожиратели усиленно расследовали), партии удалось выровнять свое положение и даже оспорить несколько обвинений в убийстве нечистокровных магов. Однако этого все равно оказалось недостаточно, чтобы баллотировавшийся в восьмидесятом году на пост Министра Магии Олев Эйвери, представляющий партию Пожирателей Смерти, смог занять этот пост. Зато появились некоторые положительные предпосылки для того, чтобы выиграть в следующих выборах. Люциус даже почти успокоился по этому поводу, когда внезапно к Волдеморту прибежал этот полукровка, Снейп, и осчастливил невнятными обрывками какого-то пророчества. Люциус бы, по чести сказать, плюнул и забыл, поскольку относился к пророчествам скептически, и даже позволил высказать свою точку зрения вслух, поскольку уже имел достаточно уважения, чтобы иметь свое мнение не только про себя. Но Волдеморт покачал головой и повелел выяснить целое пророчество.

До дела не дошло — голос подал Август Руквуд, по виду, наверное, ровесник отца. (Люциус слышал о нем — кто-то вскользь упоминал, что тот работает в отделе тайн, — но в мэноре этот маг ни разу не появлялся, так что знал его Малфой лишь шапочно). Руквуд, как оказалось, действительно работал в Министерстве в Отделе тайн, а потому предложил без сложностей узнать все напрямую. Проще говоря, он предложил провести Волдеморта в зал предсказаний, чтобы тот прослушал пророчество самостоятельно. Волдеморт думал долго, но в итоге идее было дано добро. С оговоркой, что помимо Волдеморта пройдут еще несколько из молодых Пожирателей. Так что всего лишь через два месяца, к концу марта Волдеморт располагал полной версией пророчества. И это было быстро, учитывая, сколько могла занять подготовка к незаметному проникновению на самый защищенный уровень Министерства при неблагоприятных обстоятельствах.

Сам Люциус в этом не участвовал. Два года назад он по настоянию отца вступил в брак с Нарциссой Блэк, и к моменту, когда Снейп пришел к Волдеморту с пророчеством, она уже была беременна, а потому Люциуса никуда не собиралась отпускать. Люциус и не особо рвался. Хотя, целое пророчество в итоге стало известно и ему, хотя он не видел в этом смысла: «Придет тот, у кого хватит могущества победить Тёмного Лорда, рождённый теми, кто трижды бросал ему вызов, рождённый на исходе седьмого месяца; и Тёмный Лорд отметит его как равного себе, но не будет знать всей его силы. И один из них должен погибнуть от рук другого; и ни один не может жить спокойно, пока жив другой». Но Люциус вообще считал предсказания недомагией и не относился к этому серьезно.

В Ордене Феникса, тем не менее, пророчество восприняли серьезно и развили бурную деятельность в своих ограниченных кругах, даже выяснив, кто из детей потенциально подходит для его исполнения: ребенок Поттеров и ребенок Лонгботтомов — и расстаравшись над их защитой. Откуда Люциус это знал? Это знали все Пожиратели, и речь об этом — зачастую обличительно-высмеивающая — шла повсеместно, служа хорошим поводом для разговоров старшему поколению. Откуда о действиях ордена знали Пожиратели — информацию дал сам Волдеморт, строго запретивший предпринимать что-либо по этому поводу. Откуда Волдеморт знал, что творится в Ордене Феникса, Люциус не знал. Возможно, у него были какие-то осведомители. (Хотя вообще, как Волдеморт относился к пророчеству, было неясно — тот был спокоен и невозмутим как горы Шотландии и никак не комментировал происходящее).

Проблемы нагрянули нежданно: к началу восемьдесят первого года произошло несколько неожиданных смертей полукровок и магглорожденных. Люциусу не довелось видеть, но среди последователей Волдеморта ходили слухи, что трупы находили в самых неожиданных местах и что смотреть на эти трупы без отвращения было невозможно. Общественность вновь заволновалась и все буквально покатилось по круговой колее. А еще откуда-то пошли слухи о нескольких подожженных маггловских деревеньках. Хотя откуда пошли слухи, конечно, к тому моменту было предельно ясно. К сожалению, это было бездоказательно. Пожиратели смерти снова стали ассоциироваться в народе с чернейшим злом, и Люциуса, честно сказать, начинала раздражать эта человеческая… внушаемость. Отец еще года четыре назад помимо работы с документами начал вводить его в политику. (Люциус еще в школе неплохо научился находить язык с любыми людьми и даже манипулировать ими, но это было еще не то). В политику отец вводил Люциуса медленно и не слишком явно, но к двадцати пяти Люциус уже обладал порою не слишком крепкими и влиятельными, но собственными связями в Министерстве, Лютном переулке и еще по мелочи. Это тоже была еще не политика, но серьезный шаг на пути к ней. Серьезно заниматься настоящей политикой отец Люциусу не позволял. Почему — было и так понятно. И все это время в Люциусе порой нет-нет да и всплывало чувство гадливости и отторжения всего этого. Он смотрел, как разгорается по новой вся эта история, и думал: «Как же эти маги не видят, что им просто дурят голову? Неужели это не очевидно?» Очевидно, по всей видимости, не было.

Волдеморт ходил очень задумчивый и Люциусу даже казалось, что он, видимо, до чего-то додумался. Делиться, однако, с кем-либо результатами своих раздумий он явно не спешил, равно как и Люциус — результатами своих догадок. Додумался ли Волдеморт до чего-то конкретного, Люциусу так и не стало известно. Вечером тридцать первого октября он куда-то ушел и не вернулся. Никто сначала даже не переполошился — ушел и ушел, домой, наверное, вечер же. Все вскрылось только утром, когда отец ворвался к Люциусу прямо в спальню, потрясая свежим выпуском Пророка (для отца не существовало понятия личного пространства, когда дело касалось Люциуса и работы, особенно когда они переплетались). Люциус успел только вяло порадоваться про себя, что с Нарциссой после рождения Драко они спят раздельно, когда взволнованный отец широким жестом раздвинул тяжелые шторы на одном из окон и сунул ему, щурящемуся от яркого света, прямо под пос первую страницу Пророка. Люциус машинально расправил смятую газету… на первой полосе, не скупясь на краску, жирными буквами был напечатан заголовок: «ВОЛДЕМОРТ МЕРТВ!»...

* * *

Люциус же слепыми глазами пробежался по газете, совершенно ничего не прочитав, и поднял мутный взгляд на отца. (Взгляд, в котором ясно читалось, что Люциус где-то не здесь и воспринимать информацию не способен). Отец дернул щекой, и на его лице отразилась недовольная гримаса.

— Жду тебя в своем кабинете через пятнадцать минут, — бросил он тоном, не терпящим возражений, и, развернувшись на каблуках, стремительно удалился. Газету забрал с собой.

«Зачем забрал…» — подумал Люциус, автоматически провожая отца взглядом до дверей, будучи мыслями не совсем в своем сознании и пытаясь одновременно прогнать от себя остатки сна и осознать только что произошедшую сцену. С последним получалось плохо — со сна мысли разбредались и ни одну не удавалось осмыслить в достаточной мере.

Причиной тому также являлось скорее всего и то, что спать Люциус вчера лег за два часа до предрассветных сумерек, и на данный момент отоспал едва ли пять часов из положенных восьми. А все из-за разросшегося в последнее время беспокойства. Люциус буквально нутром чуял, что что-то должно произойти (или даже уже происходит). Другое дело, что, похоже, кроме него никто ничего не чувствовал, наоборот — вокруг Люциуса совершенно ничего не творилось, а царило абсолютное спокойствие. Даже умиротворение. И это противоречие внешнего мира внутренним ощущениям вызывало в Люциусе естественный диссонанс, отчего он вот уже некоторое время ходил слегка нервный и раздраженный. Люциус пробовал подойти с этим к отцу — он имел обыкновение к Люциусу прислушивался. Не только потому, что Люциус уже давно неплохо разбирался в семейных делах, а еще и потому что, как отец сам утверждал, у Люциуса была врожденная чуйка. Люциус не верил в чуйку, как отрицал любой раздел магии, имеющий сродство с предсказаниями, но с отцом не спорил.

Сейчас он сам готов был допустить существование у себя чуйки. Но отец, против обыкновения, в этот раз предпочел отнестись к предчувствиям сына с долей пренебрежения. И когда Люциус, скрепя сердце и все еще полагая это бредом, все-таки сослался на предчувствие и настоял на принятии каких-либо мер, строго посетовал, что, наверное, слишком часто говорил об этом, взрастив в собственном сыне чувство предвосхищения. Что Люциус просто принимает желаемое за действительное и что ему следует в его возрасте уже отличать настоящие предчувствия от взращенных собственным сознанием выдумок.

Люциус выслушал отца молча, не желая ни одной неосторожной репликой продлить этот неприятный разговор (читай: монолог) ни на одно мгновение. Когда отец закончил — вежливо откланялся и ушел, прикрыв за собой дверь и решительно направляясь в собственный кабинет. Впрочем на середине пути он приостановился, задумавшись, и просветлев лицом, поменял направление — отправился в малую библиотеку.

В малой библиотеке царила приятная атмосфера — прямо напротив двери высились два арочных окна, замечательно освещавших все помещение, и вдоль этого света тянулись четыре ряда тяжелых деревянных стеллажей. Рядом с дверью с одной стороны стоял стол с приставленным к нему обыкновенным стулом, а с другой — пара кресел с приставными столиками. Здесь Люциус любил находиться больше, чем где-либо в доме. Пахло чернилами и лакировкой. Пыли не было — домовики убирались исправно.

Здесь было удобно думать. А еще сюда не заглядывала Нарцисса. Впрочем, наверное, заглядывала иногда, но не настолько часто, чтобы сейчас обнаружить здесь своего мужа. Усевшись в кресло возле книжного столика, Люциус соединил пальцы обеих рук и прикрыл глаза, размышляя.

«Отцу не было смысла говорить все то, что он сказал. — думал Люциус. — Помимо того, что самым прямым текстом мне сообщили, что мнение о моем интеллекте и аналитических способностях не самое высокое, отец так же фактически прямо сказал, что не доверяет мне. Что в той же степени бессмысленно, сколь и лживо. И кроме того — совершенно весь тот разговор был не в стиле отца. Этот текст можно разобрать на столько прозрачных обидных намеков, что если бы мне хоть толику знаменитого темперамента Блэков, этого бы с верхом хватило на очень большой скандал. Отец — политик. Если бы он хотел указать на мою несостоятельность и на то, что я не достоин доверия, он определенно сделал бы это не через унизительный разговор. Или нет?»

Люциус взял паузу в размышлениях и вызвал домовика, приказав принести чай. Продолжил он уже с чашкой в руках.

«Через мои руки прошло достаточно важных документов. Договоров. Писем. При мне было много разговоров. В том числе и тех, которые не предназначены посторонним. В некоторых я участвовал на правах полноценного собеседника. Возможно ли, что отец мне не доверяет? — Люциус для порядка несколько раз прокрутил в голове все аргументы „за“ и „против“ этого утверждения и вынес итак очевидный вердикт — нет. Отец не мог ему не доверять — это противоречит его поступкам. — Поступкам, но не словам, — тут же подумал Люциус. — И значит ли это, что отец намеренно лгал? Зачем?»

Эти мысли мучили Люциуса всю следующую неделю. И совершенно не помогали уменьшать вызванное смутными предчувствиями беспокойство. Скорее наоборот — оно только росло. Люциусу стало казаться, что отец как-то замешан в том, что происходит вокруг. Он ясно понимал, что это подозрение даже более необоснованно, чем остальные, но несмотря на все доводы разума, усердно прогоняемые мысли все равно возвращались и продолжали лишать Люциуса покоя. Оттого он все время ходил с тем выражением нервного раздражения на лице, которое присуще людям, на что-то злящимся. Все было настолько плохо, что последние три дня Люциус спал едва ли по четыре часа, чувствуя небывалое даже для последних двух недель внутреннее напряжение, не дающее сомкнуть глаз и вырывающее смутными тревожными видениями из полудремы. Зелье сна без снов отчего-то не помогало, а лишь усугубляло ситуацию — снов не было, но тревога оставалась, и деться от нее в огромном, бескрайнем ничего было некуда.

Прошлой ночью Люциус спать не собирался вовсе — сказался негативный опыт предыдущих двух ночей. Вместо этого он устроился в библиотеке. Книги не были панацеей, но помогали несколько отстраниться. Впрочем, Люциус понимал, что бесконечное бодрствование непосильно для любого организма, и рано или поздно ему придется обратится к кому-то за помощью. Видит Мерлин, Люциус терпеть этого не мог. Нет, конечно, он не считал просьбы вообще чем-то для себя неприемлемым. Но сейчас он выглядел не слишком презентабельно, и обратись он сейчас к кому хоть с незначительной просьбой, кто знает, что о нем подумают… А это сплетни, которые несомненно пойдут и могут пошатнуть репутацию. Люциус, конечно, не его отец, но все равно подобное было бы неприятно. Больше всего не хотелось идти в Больницу святого Мунго. Идти к штатному колдомедику Пожирателей тоже не хотелось по тем же причинам. Но из тех знакомых Люциуса, кому он мог бы довериться с такой просьбой, Нарцисса была плоха в врачевании, а отец… Люциус все еще не определился.

Из остальных был еще Снейп. Тот, который рассказал Волдеморту про пророчество. Неприметный и удивительно молчаливый, едва ли Люциус обратил бы на него внимание самостоятельно; их из какой-то своей прихоти свел Абраксас. Странное дело, но несмотря на то, что обыкновенно отец был с Люциусом предельно открыт и охотно пускался в объяснения и разглагольствования (это все еще сохранялось за ним несмотря на то, что Люциус уже давно не был маленьким молчаливым ребенком), если он решал, что чего-то Люциусу знать не стоит, ничто не могло его разубедить; Люциусу не удавалось. Возможно, это просто доставляло ему какое-то своеобразное удовольствие — говорить Люциусу «нет» и наблюдать за реакцией.

Например, как в случае со Снейпом. Когда в малую библиотеку, где Люциус тогда проводил свой досуг, сияющий отец едва ли не за рукав втащил Северуса Снейпа, имевшего какой-то дикий обреченный взгляд загнанного зверя, Люциус, конечно, возмутился. Не сразу и, разумеется, не в присутствии Снейпа, с которым все же провел вынужденно и в основном — в неловком молчании, где-то около получаса времени, после чего тот сбежал сам. Но много позже в отцовском кабинете Люциус все же позволил себе возмущение. «Такой славный мальчик, почему бы тебе с ним не подружиться?» — ответ. Люциус даже слегка растерялся. Не только и не столько от смысла сказанного, сколько от формулировки. «Славный мальчик»? В самом деле? Но отец все же настоял: «Люциус, просто попробуй». Люциус не удержался от того, чтобы закатить глаза (так чтобы отец не увидел), но решил прислушаться. И… спустя некоторое время отчасти признал: это было неплохой идеей. Пусть Снейп и был без малого преувеличения совершенно диким.

Он был угрюм, нелюдим и неразговорчив; не то чтобы совсем невоспитан, но удивительно невежественен в некоторых областях, чего стыдился, и моментально ощеривался на любой намек об этом, закрываясь. Казалось, его комплексы были горой, в которой он вырыл себе глубокую пещеру, где моментально скрывался при любых внешних раздражителях словно больной дракон. Почему именно дракон? Потому что если попытаться сунуться за ним в его пещеру, он все-таки плюнет в тебя огнем, который даже у больных драконов очень горячий. Почему именно больной? Потому что здоровые драконы не прячутся в пещерах.

Но Люциус никуда особо не торопился и ничего особо не ожидал. Отец настоятельно порекомендовал — почему бы не сделать? Не выйдет — значит не выйдет. По крайней мере, никто не упрекнет его в том, что он не пытался.

Первые два месяца (исключая ту первую встречу) его общение со Снейпом сводилось лишь к тому, что он подходил и спрашивал, чем тот занимается. Поначалу без особого энтузиазма, даже скорее от скуки, подспудно не ожидая ответа. Что делаешь? — Ничего. Так и общались. Произносить три-четыре раза в неделю «Что делаешь?» для Люциуса было несложно, и он воспринимал это философски, как, например, необходимость расчесываться по утрам. Снейп, кажется, воспринимал это агрессивней, но молчал. В этом Люциус находил всю прелесть высокого социального статуса.

Потом интерес Люциуса из наигранного перерос в настоящий. Вернее, еще не совсем в настоящий интерес, но уже в легкую заинтересованность. Наблюдая человека, пусть даже краем глаза, в течение двух месяцев, невозможно хоть чуть-чуть его не узнать. И Люциус, чуть-чуть узнав Снейпа, счел его не таким уж плохим вариантом для общения. Хотя бы потому что в зельях тот был истинным гением, и иметь такого в друзьях было бы очень хорошо. А если удастся еще и заняться его воспитанием… Люциус тогда не додумал эту мысль цельно, но перспективы перед ним уже развернулись, так что он решил: общению быть. Оставалось это общение наладить. Люциус все еще не особо ожидал отклика и понимания открывшихся ему перспектив со стороны Снейпа, но стал чуточку упорней в достижении поставленной цели. Снейп сопротивлялся. Не настолько явно, чтобы кто-то мог счесть это оскорблением Люциусу, но упорно не желал идти на контакт. Поэтому существенного сдвига отношений Люциус добился очень нескоро и исключительно благодаря своим дипломатическим способностям.

Сейчас, как полагал Люциус, у Снейпа он находился где-то на планке «терпимый знакомый, с которым можно поговорить», и это было неплохо, потому что уже сейчас это давало ему существенные бонусы перед остальными. Потому что на этой планке он стоял один и, как ему было известно, выше него в этой лестнице отношений с Северусом Снейпом сейчас не стоял никто, а это почти приравнивалось к своеобразной дружбе. И был очень высокий шанс, что если Люциус сейчас обратится к нему за каким-нибудь зельем, Снейп никому не расскажет. Во-первых потому, что ему некому, а во-вторых потому, что Снейп, оказалось, был не только удивительно непробиваем, но и почти неприлично предан тем, кого считал друзьями. (Отец, тоже наблюдающий отношения Люциуса и Северуса, поделился с Люциусом краткой биографией Снейпа, наказав распорядиться этим с умом. Спрашивать, откуда у него это, было, конечно, бессмысленно). Плюс, к тому же подобная просьба со стороны Люциуса была бы своеобразным жестом доверия, что могло бы немного улучшить их взаимоотношения. А могло и не улучшить — Снейп не всегда понимал язык жестов.

Впрочем, все эти мысли остались лишь мыслями — где-то в половине четвертого в ушах начал нарастать непонятный шум. Люциус сначала даже не заметил этого, сосредоточенный на размышлениях и попытках хоть что-то прочитать. К тому же, дополнительным отвлекающим фактором все еще служило его нервное беспокойство. И только когда шум уже стал достаточно громким, Люциус его заметил. Странный гул, а, может, звон или треск (а скорее пополам и того, и того, и того). Он ужасно действовал на нервы, раздражал. Люциус несколько раз тряхнул головой, пытаясь его прогнать, но шум все нарастал и уже вызывал некоторое беспокойство. Это были уже не просто предчувствия, это было что-то совсем нехорошее.

«Может, это какое-то проклятье? Сглаз? Порча? Да что же творится?!» — думал Люциус, усердно в панике тряся головой, но думать не получалось. Шум стал еще громче. Если бы Люциус был магглом, он мог бы сказать, что это было похоже одновременно на треск радио, когда оно не может поймать волну, и на атаку ультразвуком. Люциус подорвался с кресла и схватился за голову, закрывая уши. Хотелось закричать, громко, чтобы хоть как-то разорвать этот трещащий пищащий кокон в своей голове. Но Люциус стискивал зубы и только активней тряс головой, кричать казалось чем-то недопустимым — моральные барьеры оказались удивительно прочными. Но и они давали трещину. Это было странно, это пугало, это не давало думать! Совершенно невыносимо. Люциус был на грани панической атаки. Он в последний раз неистово тряхнул головой, уже открыв рот и набрав воздуха в легкие, собираясь если не закричать, то завыть от страха. Но от этого последнего движения головой (хотя, может, и по какой-то другой причине, Люциусу некогда было анализировать) шум внезапно с громким — даже громче всего прочего, оглушающе громко — треском разорвался в голове, заставив Люциуса вздрогнуть и замереть, бессмысленно уставившись в одну точку с приоткрытым для крика ртом. Если бы кто-то сейчас вошел в библиотеку, застав Люциуса в этой позе, этому неизвестному она наверняка показалась бы забавной, но это было ни капельки не забавно; не для Люциуса. Он стоял в этой позе совершенно не думая о том, как это смотрится со стороны, и пытаясь поверить тому, что только что произошло.

Шума больше не было. Шум исчез. Люциус остался в полной, слегка потрескивающей, словно воздух был наэлектризован, тишине. На секунду ему даже показалось, что он оглох — так тихо вдруг стало вокруг. Сердце, и так отчаянно колотившееся, зашлось в бешеном ритме от этой мысли, и Люциус резким, слишком резким движением толкнулся назад, падая в кресло так, что оно даже слегка приподнялось на двух толстых массивных деревянных ножках, тут же глухо стукнув ими о ворс ковра. Звук. Но этого Люциусу показалось недостаточно, и он судорожно провел ногтями по обивке кресла. Только после трескучего звука соприкосновения ногтей и шенилла он успокоился окончательно — со слухом все в порядке — и расслабился. Силы покинули его. Люциус устало откинулся в кресле, с которым так неподобающе обращался, и прикрыл глаза; навалились невероятное облегчение и усталость. Секундой позже пришло понимание — исчез не только треск, все исчезло. Исчез тот невыносимо тяжелый камень предчувствий, давивший и на плечи, и на психику. И пришла послешоковая радость, то особое облегчение, после которого хочется и рассмеяться, и разрыдаться от счастья: все прошло. Все хорошо.

Рыдать Люциус, конечно, не стал. Вместо этого он понял, как же смертельно он устал. Невероятно устал. Захотелось немедленно оказаться в собственной постели. И Люциус, преодолевая соблазн так и заночевать в этом невероятно мягком и уютном кресле, поднялся и, словно пьяный, вышел из библиотеки. Люциус не помнил, что было дальше. Наверняка он уснул даже еще до того, как его голова коснулась подушки. А возможно, его разум отключился еще в коридоре, оставляя телу самому добираться до пункта назначения. Потому что последнее, что Люциусу запомнилось: как он выходил из библиотеки…

* * *

Поэтому сейчас Люциус был совершенно не способен к мыслительному процессу. Все, чего ему хотелось — откинуться обратно на подушки и не вставать еще как минимум сутки. Но он правильно решил, что лучше уж отмучиться сейчас, чем позже, но в стократном размере. Поэтому Люциус недовольно провел руками по лицу, пройдясь круговыми движениями по векам, и решительно встал, надеясь, что это не затянется на долго.

Через десять минут, против данных отцом пятнадцати, он уже стоял в его кабинете. Достаточно проснувшийся, и даже вполне трезво мыслящий. Способность думать все еще давала сбои, но уже хотя бы работала. Поэтому моральное состояние у Люциуса к моменту повторной за сегодня встречи с отцом было угнетенное.

Отец же, казалось, был совершенно спокоен, насколько можно было судить по его внешнему виду. Он стоял лицом к окну с заведенными за спину руками — окно располагалось сбоку от входной двери, потому Люциус мог хорошо наблюдать отцовский профиль — и не выказывал на лице ни единой эмоции. Впрочем, если бы отец был действительно спокоен в той же степени, в которой выглядел, Люциус вряд ли стоял бы здесь сейчас. Отец считал, что все, что может подождать, должно подождать. Не слишком долго, но достаточно для того, чтобы как следует подготовиться к этому. Следовательно, отец не стал бы будить Люциуса. Скорее всего.

Что это могло значить?

Люциус думал, это было из-за газеты. Это было логично, ведь первое, что сделал отец, разбудив его — дал в руки газету.

«Ведь дал же? — усомнился Люциус. — Вроде бы давал… Или мне приснилось?»

— Газета на столе, — наконец нарушил молчание отец, ставя точку в сомнениях Люциуса. Он подошел к столу и взял газету, тут же натыкаясь глазами на кричащий заголовок. Сам по себе заголовок, вне контекста, был совершенно безынтересен — раз в пару месяцев последние несколько лет Люциус регулярно наталкивался в Пророке на всякого рода подобные сенсации. Не обязательно о смерти Волдеморта, но тоже достаточно нелепые и невообразимые. Люциус на всякий случай прошелся быстрым взглядом по тексту статьи за авторством неизвестной ему Эммы Сквиггл, но это тоже ничего ему не дало.

Тем не менее, кажется, Люциус начинал понимать, отчего ради этой газеты его разбудили. Люциус повернулся к отцу, который так и не сменил позы.

— Отец? Это, — Люциус тряхнул газетой, — это ведь неправда?

Отец не ответил — только поджал губы.

«О, — недовольно подумал Люциус. — опять».

— Как?! Как это возможно?! — Люциус отбросил газету обратно на стол и повернулся к отцу всем корпусом. — Почему ты молчишь?

Отец наконец отмер и тоже повернулся к Люциусу. Выражение его лица было каким-то уставшим и несколько виноватым, но не виноватостью, с которой смотрят на хозяина битые собаки (упаси Мерлин, нет!), а как бы этим выражением лица говоря: «Прости, но это не в моих силах». Отец глубоко вздохнул.

— Люциус…

Люциус стоял, враждебно скрестив руки и не отвечая, — ждал продолжения, всем своим видом выражая недовольство. Люциус был зол, невыспан и ошарашен, и он намеренно вел себя вызывающе. Он желал ссоры. Она была сейчас ему необходима. Случись так, он не стал бы уходить от конфликта. И в другой раз ему бы такое поведение наверняка просто так не сошло бы, и вышла бы знатная ссора, каких не видел старый мэнор. Но сегодня Абраксас был совершенно не в том состоянии, чтобы вступать в конфликт с собственным сыном. Не только у Люциуса сегодня была неспокойная ночь.

— Люциус… — еще раз произнес он, на этот раз более твердо, но все еще недостаточно для розжига тлеющего в воздухе конфликта. — Я не жду от тебя понимания своих действий. (Люциус на этой фразе недовольно поджал губы, но вновь промолчал). Однако я надеюсь, тебе не надо напоминать, что я все еще глава Рода. И я не хотел бы бы сейчас с тобой ссориться. Ты ведь понимаешь, что это — Абраксас легким кивком указал на лежащую на столе газету, — означает, что не дольше, чем через двенадцать часов, здесь будут с обыском? Надо готовиться к этому. Иди.

Люциус, все это время стоявший с крепко сжатыми зубами (и кулаками на все еще скрещенных руках) и прекрасно понимающий, что отец как всегда во всем прав, но все еще ужасно злой на все, что происходит сейчас (а заодно и на все то, что происходило с ним последнее время), вылетел из отцовского кабинета быстрее пули. Но направился не туда, куда, по его мнению, его послал отец, а в сад.

— Инсендио!

Заклинание полетело в первый же увиденный им куст, и Люциус с мрачным удовлетворением наблюдал, как скукоживаются и чернеют зеленые листья, нещадно чадя густым вонючим дымом. От этого вида и этого запаха (ужасной вони, что это за куст?) сжатая внутри Люциуса пружина расслаблялась. Но он все равно чувствовал, что если не сорвет злобу еще на нескольких кустах, то сорвется на ком-нибудь другом. Поэтому Люциус выбрал еще одно зеленое облачко и наставил на него палочку.

— Инсендио!..

* * *

Нарцисса стояла у окна второго этажа, прикрыв лицо сомкнутыми ладонями, и с жалостью смотрела на мужа. Абраксас оповестил ее немного раньше, и она уже успела несколько свыкнуться с последними новостями, в отличие от Люциуса. Идти к нему она не собиралась — это было совсем небезопасно и не дало бы никакого положительного результата. Нарцисса никогда не была тем человеком, который мог бы усмирить или успокоить его.

В соседней комнате спал Драко, их годовалый сын. К нему была приставлена домовушка, которая была обязана следить за ним и доложить, когда Драко проснется. Сын — единственное, что связывало Нарциссу и Люциуса как мужчину и женщину, и она это знала. Она не жалела об этом, но иногда ей было грустно. Эта грусть была не ясной и четкой, а так, о каких-то неясных упущенных возможностях, которые могли бы быть если бы… Но такое бывало очень редко. Зато Нарцисса знала, кто действительно мог бы помочь ее мужу.

Был назван адрес, в камин полетела горсть пороха, и Нарцисса склонилась, ожидая ответа. Когда наконец из камина раздалось недовольное «да?», ее губы преобразило подобие улыбки, и она просительно произнесла:

— Северус, ты не мог бы, пожалуйста, помочь?..