Червоточина (джен)

— Не тряситесь вы так, генерал Берман. Одной пули этой суке за глаза хватит.

Уилсон взводит курок, чуть щурится, прижавшись щекой к гребню приклада —  слабая близорукость аукается, заработанная над чертежами и керосиновой лампой, — и нажимает на спусковой крючок, легко, как дед-егерь учил; одинокий выстрел эхом прокатывается над соснами и сонной окраиной, спугнув стаю ворон, а запаршивевшая охотничья гончая, взвизгнув, дрыгается с развороченным позвоночником и харкает кровью в мох, и с её бледных дёсен стекает пена.

— Чёрт, — плюёт Берман, крестится и отворачивается, — да она ещё живая. Ты же обещал, что положишь мою девочку с первого выстрела, Хиггсбери. Чтоб не мучалась.

— О том, что я сразу её прикончу, у нас уговора не было.

Рыже-палевая породистая гончая, слюнявая и тощая от подхваченного в лисьей охоте бешенства, ползёт к ногам, как только Уилсон подходит к ней, — и Уилсон, равнодушно взглянув сверху вниз, хрустко бьёт прикладом по горлу и обтирает кровь об штаны.

Уилсон Персиваль Хиггсбери — дипломированный инженер с хорошим образованием и не менее хорошими манерами; Уилсон вырос в деревне под Абердином, и когда ему было лет шесть, он перелез на задний двор фермы Джозефа Гэйнсборо и увидел, как хозяин с сыновьями свежует заколотую свинью. Жуткое было зрелище, но интересное — страсть, Уилсон аж про обед забыл, только с третьего раза на мамино «Перси, мы стол накрыли!» отозвался, — всё прятался за забором, открыв рот, и не мог оторвать взгляда, пока старый Джо сдирал шкуру, сливал кровь в ведро, ломал топором рёбра.

Выходит, вот так изнутри выглядят mammalia, да?

— Вы же стрелок, генерал Берман. Вы ещё год назад табельное в руках держали. Зачем меня позвали?

— То кабаны и олени, а это — Бетти. Она восемь лет со мной, я её на коленях выкормил, — снова крестится Берман по протестантской манере и, кое-как укутав труп собаки в мешок: Берману тяжело, ведь трёх пальцев у него с недавних пор недостаёт, — вваливает свёрток на руки, как грудного ребёнка.

— Она бешеная, — отрезает Уилсон. — Если б вы её любили, то пристрелили бы, а не согласились заплатить за свою же пулю.

— Слабак я, Хиггсбери! Не видишь? Сла-ба-ак!

По дряблым сизым щекам Бермана текут слёзы, и Уилсону от этого почти что мерзко, а после ежедневных сводок с Западного фронта — вдвойне; идёт третий год чужой, совершенно Уилсону не нужной войны, и цифры там такие, что уже нет смысла никого оплакивать. Так зачем же ему, светскому человеку и учёному инженеру, чей гештальт честно закрыт медицинскими курсами и годом работы в госпитале, теперь рыдать над недобитой псиной? Если б Уилсон узнал о Бетти раньше, никаких просьб бы не было, и никакого Бермана — тоже: Уилсон пристрелил бы её лично, а потом — закопал на заднем дворе, где уже гниют две лисицы, старый заяц и лабораторные крысы. Больно нужны ему проблемы.

В общем-то, Уилсон никогда особенно не любил ни зверьё, ни людей — и никогда в их обществе не нуждался. Уилсон ещё молод, он мелковат и угрюм, но вполне себе умён, даром что инженер из него на тройку, — и всё у него впереди: и признание, и карьера, и знаменитость.

— Деньги.

— А?

— Деньги, которые мне обещаны за то, что я пристрелю вашу драгоценную Бетти. — Уилсон смотрит прямо в глаза, задрав подбородок и чуть скривив губы. — Как раз куплю чертёжную бумагу под исследования.

— Да. Да-да. Деньги… — Берман лезет в карман, негнущимися пальцами вынимает несколько монет и суёт в липкую прохладную ладонь Уилсона. — Хорошо винтовку держишь, Хиггсбери. Отец научил, да? Брал охотиться?

Уилсон жмёт плечами, суёт в рот сигарету и закуривает, прикрыв спичку ладонью от ветра. Сегодня — понедельник, прохладный и тихий, и по понедельникам Уилсон выкуривает по сигарете. Ни больше, ни меньше. Привычка.

— Нет у меня никакого отца, генерал Берман. Только мама.