Теорема любви (гет)

И думая, что дышат просто так,

Они внезапно попадают в такт

Такого же неровного дыхания.

В.Высоцкий. «Баллада о любви»

Дальше мне опять приходится восстанавливать события по неохотным рассказам, обрывочным фразам, иногда даже по взглядам и жестам.

Утром следующего дня Татьяна пришла в институт — профессор всё-таки настоял на своём. Она выглядела усталой, но по её лицу не было заметно, чтобы она плакала. Зашла к Роману, осмотрела повязку на его руке, дотошно расспросила меня, как я всё это делал, похвалила — и сделала всё заново. Роман осторожно спросил, как чувствует себя профессор. Она ответила, что пока в пределах нормы (мы задумались, как это понимать), но всё ещё впереди (мы поняли, что надо готовиться к любому повороту). Роман сказал, что зайдет извиниться. Таня пожала плечами:

— Попробуй. Не знаю, захочет ли он тебя видеть.

До обеда Татьяна была в институте, потом ушла. Мы понимали куда.

Вечером Роман отправился извиняться. Хунта принял его, выслушал, но разговора не получилось. Татьяна выпроводила Романа, сказав, что в его же интересах сейчас не тревожить профессора.

Следующие два дня Таня появлялась в институте на час-полтора. Она заходила к Корнееву, Корнеев звонил нам, и мы бежали в его лабораторию, откуда он бесцеремонно выпроваживал своих практикантов. Роман ставил на всё помещение купол акустической непроницаемости, и Татьяна коротко сообщала новости. До сих пор не понимаю, как за всё то время, пока профессор лежал дома, нас не заподозрили в заговоре против человечества.

Сначала новости были тревожные. Рана начала воспаляться, профессора лихорадило. Бодрствуя, он ещё держался, а во сне бредил на незнакомых Татьяне наречиях, и она жаловалась, как это ужасно, когда врач и пациент говорят на разных языках. Я спросил, навещает ли его кто-то, кроме неё. Она отрицательно покачала головой.

— Выходит, и вправду никто не знает? — предположил Эдик.

— Даже Киврин не приходил? — спросил Витька. — Они же вроде как приятели. Да и живет он рядом.

— При мне никого не было, — ответила Таня. — И кажется, что без меня — тоже.

— Мы можем чем-то помочь? — спросил Роман.

Татьяна покачала головой.

— Может, живую воду достать?

Про искусственную живую воду, получаемую в институте, я уже рассказывал. Но Роман имел в виду не её. Существовала ещё натуральная живая вода. Мертвых она тоже не воскрешала, но остальные эффекты от неё были ощутимы и заметны. Единственный известный источник аква вивификантем натуралис находился в Шамбале. Живой воды там было целое озеро, но имелась проблема с транспортировкой. Чтобы натуральная живая вода сохранила свои свойства, её нельзя было отрывать от земли. На практике это означало, что сосуды с водой нельзя было перевозить никаким транспортом. Их можно было только нести на себе, а водонос должен был проделать весь путь пешком и босиком. Отдел Геоведания и Океаномистики время от времени сообщал об обнаружении в разных уголках Земли животворных родников, но отправленные в эти места экспедиции вивификантность источников не подтверждали.

И тем не менее в институте было немного аква вивификантем натуралис. Она хранилась в специальных кожаных мехах, уложенных на дне колодца на цокольном этаже. Как эти мехи попали в институт, никто точно не знал. Говорили, что когда-то весь путь из Шамбалы прошёл водоносом Фёдор Симеонович. Сам он это отрицал, но многие всё равно верили. Чтобы заполучить несколько капель аква вивификантем натуралис для исследований, нужно было пройти множество долгих согласований. Но, может быть, Ойра-Ойра знал путь короче.

— Ну так что? — настойчиво спросил он. — Достать?

— Давайте оставим это на самый крайний случай, — вздохнула Таня. — Искусственной побольше достаньте.

Корнеев нырнул за диван, извлек оттуда бутыль вивификанта и протянул Татьяне. Роман хмуро глянул на Витьку и отвернулся.

День на пятый Таня стала повеселее. Воспаление удалось купировать, жар спал, профессор стал разговорчивее и упрямее. Татьяну приводили в отчаяние его требования давать ему книги, блокнот, карандаш и сигары.

А через неделю профессор появился в институте!

Витька влетел ко мне через потолок.

— Хунта в институте! — прошипел он на уровне децибел котла паровоза, выпускающего пар.

— Да ты что! — не поверил я.

— Сам видел!

— И как он?

— Как всегда! — развёл руками Корнеев.

Позвонили Эдику и Роману, они тут же примчались. Нас раздирало совершенно неприличное любопытство, но нельзя же было завалиться к руководителю отдела Смысла Жизни только за тем, чтобы спросить, как он себя чувствует.

В этот момент вошла Татьяна.

— Вот где вы все, — со вздохом сказала она. — Уже знаете?

Мы кивнули.

— Я сдаюсь. Это невозможный человек. Он вообще способен хоть кого-то слушать?

Мы дружно покачали головами.

— Сегодня утром он меня выгнал.

— Выгнал? — переспросил Витька, сжимая кулаки.

— Нет, успокойся, не буквально, конечно. На словах всё было очень вежливо. Сказал, что теперь может обслуживать себя сам, поскольку уже вполне в состоянии управлять дублями. А потом заявил, что ему непростительно будет продолжать пользоваться моей безграничной добротой, ибо не пристало молодой сеньорите столь часто и подолгу бывать в доме одинокого дона. Да что за предрассудки вековой давности?!

— Это Хунта, — сказал Эдик. — Благородный дон Кристобаль.

— Интересное какое благородство получается, — хмыкнула Таня. — Неделю пристало, а потом перестало? По-моему, это по-другому называется. В общем, теперь перевязки и обработки у него в кабинете. Я пошла.

Эдик спросил Романа:

— Может быть, ты всё-таки зайдёшь к профессору?

Но Ойра-Ойра наотрез отказался. Я подумал, что если механизм воздействия оружия на человека похож на действие радиации, как для сравнения сказал после дуэли Роман, то оружие ещё продолжало влиять на него.

А в остальном всё складывалось так идеально, как мы и надеяться не могли. Получалось что называется «шито-крыто». Никто ничего не знал, профессор поправлялся, всё возвращалось на круги своя.

Всё — да не всё. Тогда многое оказалось скрыто от нас.

В тот же день Татьяна, вернувшись после обеда за свой рабочий стол, обнаружила на нём книгу — по виду довольно старую, в тёмной обложке без каких-либо букв и знаков. Она открыла её — между пожелтевших страниц лист современной бумаги казался чисто-белым. Прочитав несколько слов, написанных, без сомнения, рукой профессора Хунты, она пошла в его кабинет. Впрочем, она и без этих слов уже поняла, зачем он её позвал.

— Я предлагала укол, — напомнила Татьяна.

— Татьяна Васильевна, по-моему, я чётко выразил своё мнение относительно этой грубой химии. Вы снимите боль гораздо лучше и аккуратнее.

— Иногда мне кажется, вы устроили всё это для того, чтобы мне было на ком практиковаться.

— Вы, конечно, ошибаетесь, Татьяна Васильевна, — примирительно ответил профессор. — Но, согласитесь, нерационально было бы не воспользоваться сложившимися обстоятельствами. Ваш дар необходимо развивать и совершенствовать. Я нашёл для вас книгу, в которой…

— Можно я начну? — перебила его Татьяна, — А вы будете говорить всё, что вам угодно, уже в процессе.

— Это не будет вам мешать?

— Не знаю, увидим.

— Где вам будет удобнее?

Татьяна указала на кушетку.

— Садитесь боком, я встану рядом.

Хунта вышел из-за стола.

— Как вы надели пиджак?

Он усмехнулся и снял его аналогичной обратной трансформацией.

— А почему вы не спросили об этом утром, Татьяна Васильевна?

— Потому что вы мне слова не давали сказать!

— Простите великодушно.

— Вот теперь всё снимайте.

Хунта аннулировал сорочку. В его глазах мелькнуло хитрое восхищение: эта аспирантка уже командовала им. Он не стал отвлекать её продолжением разговора: всё-таки рана ощутимо болела, и ему совсем не хотелось, чтобы неудачей закончился эксперимент, в котором он был одновременно и экспериментатором, и подопытным.

Татьяна справилась с задачей довольно быстро, Кристобаль Хозевич вежливо поблагодарил её. При необходимости он мог быть очень галантным и разговорчивым.

Татьяна вышла из его кабинета, но, сделав несколько шагов, остановилась и прислушалась. Прислушалась к своим ощущениям. В них было что-то новое, но едва уловимое, и трудно было подобрать слова, чтобы самой себе описать это. Но это было не неприятно. Впрочем, ощущение быстро рассеялось. Татьяна пожала плечами и вернулась к работе.

Вечером Роман проводил её в общежитие.

Болеутоляющие сеансы стали ежедневными. В субботу Хунта сказал, что будет в институте в воскресенье и спросил, сможет ли Татьяна прийти.

— А это вас не скомпрометирует? — дерзко ответила Таня, но тут же извинилась: — Простите. Конечно, приду.

Она пришла. После сеанса профессор в своей обычной манере поблагодарил её.

— Мне кажется, мой долг перед вами, Татьяна Васильевна, уже превосходит мою платежеспособность.

— Ещё нет, Кристобаль Хозевич, — в тон ему ответила Татьяна.

— Что я могу для вас сделать?

— Дайте мне в работу другую тему.

— А я разве так не сделал? — притворно удивился профессор.

— Нет.

— Совсем забыл в этой кутерьме. Сформулируйте сами.

— Правда? — не поверила ушам Татьяна.

— Потом согласуйте со мной всё-таки.

— Хорошо! — это условие не сильно её смутило, и она вся сияла.

— Хотите кофе? — вдруг предложил профессор. — Так, как варю его я, не варит никто, — не удержался и похвастал он.

— Вы здесь ещё и кофе варите?

— А почему бы и нет?

Один из книжных шкафов рядом со столом начал медленно отъезжать вглубь стены, открывая проход в смежное с кабинетом помещение. Оттуда действительно потянуло ароматом кофе и пряностей.

— Это самая секретная лаборатория в институте, — усмехнулся Кристобаль Хозевич, вставая.

— Вам бы левой рукой поменьше двигать, — напомнила Татьяна.

— Я справлюсь одной правой. Фу, как это коряво звучит по-русски! — тут же прокомментировал Хунта. — Ну, или… — он остановился. — Поможете мне?

Татьяна прикинула, сколько времени ей понадобится, чтобы добежать от института до общежития, где через час её должен был ждать Роман. И согласилась.

В понедельник Кристобаль Хозевич сдержал слово. Он утвердил тему Татьяны со всего одной несущественной корректировкой. О чём Таня тут же радостно сообщила нам. Только об этом. Про кофе не было ни слова.

— Значит ли это, Роман Петрович, что противник повержен? — спросил Корнеев, когда Татьяна ушла.

— По-моему, сомнений быть не может, — согласился Эдик.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво покачал головой Роман.

— Чудеса случаются, — веско выдал банальную сентенцию Корнеев.

Роман не стал развивать дискуссию на эту тему.

Вскоре вовсю расцвело лето. В Соловец пришли белые ночи.

Рана профессора благополучно заживала, боли прекратились, сеансы стали не нужны, он снова с головой погрузился в работу. Может быть, он и хотел бы больше времени уделять своей талантливой аспирантке, но были незаконченные статьи, незавершённые серии экспериментов, кипа публикаций ждала рецензий, завлабы ежедневно приходили что-то уточнить и проконсультироваться. В общем, на Татьяну просто не оставалось времени.

Роман же время находил.

Как-то поздно вечером, по обыкновению задержавшись в институте до того часа, когда домовые-уборщики начинают особенно яростно шаркать швабрами и щётками, чтобы выгнать наконец из лабораторий мешающих им сотрудников, Хунта вышел из здания и остановился. Улица была пуста. Ночь была светла, воздух легок, чист и невесом, как никогда. И он решил прогуляться до дома пешком. Он отошёл уже на полсотни шагов, когда услышал за спиной молодые голоса. Знакомые голоса. Он быстро шагнул в тень соседнего здания и оглянулся.

Из института вышли Роман и Татьяна. Роман обнимал Таню за плечи, она беззаботно смеялась. Они остановились, огляделись с беспечностью влюбленных, которые вечно забывают, что если на улице никого нет, это не значит, что никто не смотрит из окон, и поцеловались. Поцелуй был долгим. Наконец благоразумная Татьяна упёрлась руками в грудь Романа.

— Увидят…

— Ну и пусть видят!

Они опять засмеялись и быстро зашагали по улице, взявшись за руки.

Увлечённость работой и Романом, видимо, притупили природную чуткость Татьяны. Когда ей случалось видеть профессора, а происходило это нечасто, она не замечала очагов боли в его ауре и посчитала свой долг врача исполненным. Но боль бывает разной.

Случайно она услышала обрывок разговора двух смысловиков из другой группы отдела.

— Тебе не кажется, что Изверг как-то сдал за последнее время?

Извергом смысловики за глаза называли своего патрона, если были злы на него за что-то.

— Есть малость, — согласился второй. — Хотя чёрт его разберёт. Вчера такую трёпку устроил Одихмантьеву — из того аж искры летели.

— Нервный он какой-то стал.

— Да он всегда такой был.

Дальше разговор перешёл на другую тему. Татьяна призадумалась.

Может быть, она что-то упустила из виду? Может, не всё так хорошо с заживлением раны, как пытался убедить её Кристобаль Хозевич? Как-то подозрительно быстро она затянулась... Конечно, вивификант и бальзам по рецепту Амбруаза Паре⁽¹⁾… Интересно, где он его вычитал? Нам говорили, что это легенда… Или застарелая травма колена опять тревожит?

Таня решила поговорить с профессором вечером, но перехватила уже в коридоре.

— Кристобаль Хозевич!

Он резко оглянулся.

— Татьяна Васильевна, я спешу. Зайдите завтра с вашим вопросом.

И на её глазах ушел в трансгрессию. На следующий день в институте его не видели.

Татьяна немного забеспокоилась, хотя ничего необычного в однодневном отсутствии Хунты не было. Однако профессор не появился и на следующий день. А когда Татьяну остановил в коридоре Киврин и спросил: «Г-голубушка, может, вы знаете, где К-кристобаль Хозевич?» — её охватило непонятное волнение.

— Простите, не знаю, не видела профессора сегодня, — торопливо ответила она и чуть ли не убежала от Фёдора Симеоновича.

— Ясненько… — пробормотал Киврин ей вслед.

Чувство, которое Татьяна тогда ощутила, она сама, рассказывая про тот день, называла тоской. Трудно сказать, насколько точно это описание. Когда речь заходит о чувствах, слова всегда неточны и не могут передать всего, что переживает душа.

1) Амбруаз Паре (ок.1510-1590) — французский хирург, считается одним из отцов современной медицины. В 1545 г. издал книгу «Способ лечить огнестрельные раны, а также раны, нанесенные стрелами, копьями и иным оружием», в которой отверг господствовавшую тогда теорию ядовитости продуктов сжигания пороха и полностью отказался от использования кипящего масла при лечении ран. Холодный бальзам Амбруаза Паре предположительно представлял из себя смесь на основе яичного белка, розового и терпантинового масел.

Вернуться к тексту