Архив разбитых сердец (гет)

Разрыв был похож на ампутацию без анестезии. Для Анны первые дни прошли в оцепенении. Она механически ходила на работу, отвечала на вопросы коллег односложным "все нормально", сидела в читальном зале, глядя в одну точку, не видя букв на страницах. Знакомые стеллажи библиотеки, всегда бывшие её убежищем, теперь казались высокими, холодными стенами тюрьмы. Тишина зала, прежде наполненная шелестом страниц и дыханием мысли, теперь давила, как свинцовый колпак. Каждый звонок телефона заставлял сердце бешено колотиться — безумная надежда, что это *он*, что он все объяснит, извинится, вернётся. Но экран молчал или светился чужими именами. Боль от его слов — "библиотечный червь", "ты не понимаешь", сравнение с Катей — горела внутри, как раскалённый уголь. И над всем этим нависал призрак той фотографии — Максим и Катя в шикарном ресторане, его напряженная улыбка, её торжествующий взгляд. Предательство. Глубокое, унизительное.

Людмила Петровна звонила каждый день. Голос её, обычно такой твёрдый, звучал тревожно. "Доченька, как ты? Он больше не звонил? Аня, поговори со мной". Анна отмалчивалась или бормотала: "Все хорошо, мам. Просто устала". Но материнское сердце не обманешь. Через неделю молчания и явной душевной муки дочери Людмила Петровна приехала в Москву. Она появилась на пороге "хрущёвки" с огромным узлом деревенских гостинцев (пироги, соленья, банка мёда), но её глаза были полны не заботы о еде, а глубокой тревоги.

Вечером, за чаем с душистым малиновым вареньем, Анна не выдержала. Слёзы, сдерживаемые неделями, хлынули потоком. Она выплеснула все: случайную встречу в метро, счастливые дни в Орехове, его тепло и интерес, а потом — отдаление, ложь, ужин с Катей, ужасную сцену у подъезда, его пьяные, жестокие слова. "Он предал меня, мама! Как отец! Он просто... ушёл! В свой мир денег и интриг! С той... Катей!" — всхлипывала она, сжимая в кулаке мокрый платок.

Людмила Петровна слушала молча, лицо её было каменным. Когда Анна выговорилась, измождённая, мать взяла её руки в свои шершавые, сильные ладони. Глаза Людмилы Петровны стали невероятно старыми и печальными.

"Дитятко моё, — начала она тихо, голос дрожал. — Ты права. Он поступил подло. Но... твой отец... Антоша... он... он не просто ушёл. То, что я тебе рассказывала... это была не вся правда. Я боялась. Боялась ранить тебя, маленькую".

Анна замерла, слезы мгновенно высохли. В глазах читался ужас предчувствия. "Что? Что ты хочешь сказать, мама?"

Людмила Петровна глубоко вздохнула, как будто готовясь поднять непосильную ношу. "Твой отец... он был не просто слабым человеком, который не выдержал трудностей и сбежал. Он... ввязался в плохие дела, Анечка. Очень плохие. Мелкие аферы сначала, потом... связь с какими-то бандитами. Он думал, что сможет их перехитрить, что вытащит нас из нищеты. Он хотел дать нам больше... но выбрал не тот путь". Голос матери прервался. "Он... его нашли. В лесу, за городом. Осенью. Когда тебе было семь лет. Он был... избит. Жестоко. И... застрелен. Милиция сказала — "разборки криминальные". Закрыли дело быстро. Никого не нашли. Я... я не могла тебе сказать. Ты была ребёнком. Я боялась, что этот убьёт в тебе веру в людей, в добро. Я сказала, что он уехал... и не вернулся. Прости меня, доченька".

Тишина, воцарившаяся в комнате, была гулкой, как после взрыва. Анна смотрела на мать, не видя её. Перед глазами мелькали обрывки детских воспоминаний: сильные руки, подбрасывающие её вверх, запах табака и чего-то чужого, страх в глазах матери, когда он поздно возвращался, шёпот взрослых за дверью... И все это время — страшная ложь. Не просто исчезновение, а насильственная, грязная смерть. Предательство отца было иным, но не менее горьким. И предательство матери — десятилетиями лжи из "благих побуждений". Мир, и без того покосившийся после Максима, рухнул окончательно. Недоверие, всегда дремавшее где-то в глубине, поднялось, как чудовище, заполняя все её существо. Мужчины лгут, предают, умирают грязно. Любовь — иллюзия, ведущая к боли. Максим был не исключением, а закономерностью. Жёсткой, беспощадной закономерностью её жизни. "Понятно, — прошептала Анна, голос был чужим, плоским. — Спасибо, что сказала. Теперь... теперь я все понимаю". Она встала, движения были механическими. "Я пойду спать, мама. Устала". Она прошла мимо матери, не обняв её, не взглянув. Людмила Петровна осталась сидеть за столом, глядя вслед дочери, по ее морщинистым щекам текли беззвучные слезы. Она хотела защитить, а лишь нанесла новую, глубочайшую рану.

Тем временем, в просторном, но леденяще пустом лофте Максима, царил хаос иного рода. После той ночи у подъезда Анны он впал в штопор. Проект был окончательно похоронен под грузом обвинений и отказом кредиторов. Фирма отца "вовремя" протянула "спасательный круг" на кабальных условиях, которые фактически означали возвращение под полный контроль Игоря Владимировича. Максим подписал документы в полубессознательном состоянии, движимый лишь инстинктом самосохранения и желанием заглушить невыносимую боль от потери Анны. Но заглушить не получалось.

Он топил боль в алкоголе. Дорогой скотч, коньяк, водка — неважно. Главное — количество и скорость. Лофт превратился в помойку: пустые и полупустые бутылки валялись повсюду, на дорогом дизайнерском диване, среди разбросанных бумаг с печатями "АННУЛИРОВАНО". Он не мылся, не брился, не отвечал на звонки. Даже Катя, попытавшаяся навестить его в роли "заботливой подруги", была выставлена за дверь с матерной руганью. Единственным "другом" был экран телевизора, мерцающий в темноте бессмысленными картинками, или ноутбук, где он тупо листал старые фото. Остановился на одной — Анна в Орехове, на том самом холме. Она смеялась, ветер трепал её волосы, в глазах было столько света, доверия... Сейчас этот свет был для него пыткой.

Однажды ночью, в глубоком, липком от алкоголя и отчаяния забытьи, он нашёл телефон. Экран плыл перед глазами. Он тыкал пальцем, проклиная нечёткую картинку, пока не нашёл имя. "АНЯ". Он нажал кнопку вызова. Трубку взяли не сразу. Его сердце бешено колотилось. *Она взяла! Она взяла трубку!*

"Ань... Анечка..." — его голос был хриплым, нечленораздельным, слова сползали в пьяную кашу. "Слушай... я... я... прости. Там... Катя... это не... она подстроила... Отец... сволочь... Я... я люблю тебя... Понимаешь? Лю...блю. Не уходи... Пожалуйста... Я... я все исправлю... Аня? Аня, ты слышишь?"

На другом конце провода, в темноте своей комнаты, Анна слушала этот пьяный, срывающийся поток слов. Несколько дней назад эти слова "люблю" могли бы растопить лёд. Сейчас они звучали как кощунство. За ними не было ничего, кроме алкогольных паров и саморазрушения. В памяти всплыли слова матери: "...избит... застрелен... разборки криминальные..." Этот голос в трубке — голос другого слабого человека, погрязшего в своих "разборках", не способного выбраться, лгущего даже самому себе. Он был таким же, как её отец. Точка.

Она не сказала ни слова. Просто нажала красную кнопку на экране телефона. Звук разрыва соединения прозвучал в тишине комнаты как выстрел. Она положила телефон на тумбочку, отвернулась к стене и натянула одеяло на голову, пытаясь заглушить невыносимый гул в ушах и ледяную пустоту внутри. Она не плакала. Слезы закончились. Осталась только тяжёлая, каменная уверенность: доверять больше нельзя. Никому. Никогда.

В лофте Максим тупо смотрел на экран телефона, где горело "Соединение разорвано". Он долго молчал, потом дико, по-звериному зарычал и швырнул телефон в стену. Стекло разлетелось на осколки. Он схватил первую попавшуюся бутылку и отпил огромными глотками, давясь, но не останавливаясь, пока темнота не поглотила его сознание окончательно. Он лежал на полу среди осколков и пустых бутылок, жалкий, сломленный, окончательно проигравший не только войну с отцом, но и войну за самого себя. Пропасть поглотила их обоих, только Анна замерзала в своей тихой, безмолвной пустоте библиотеки, а Максим — тонул в шумном, вонючем болоте собственного саморазрушения. Их миры не просто разошлись — они превратились в неприступные крепости боли и недоверия, разделённые непроходимой пустыней отчаяния.