Антро львиная проза: Священная Стрела (джен)

Мауна соблюла всё, и просто спала, в соответствии со всеми правилами хорошего сна для Вестающих. Она не могла не подняться в шесть часов — перескок на иной расклад времён не сделаешь за ночь — потому до девяти её ждали любые достойные ученицы свободные занятия, вроде: прогулка поутру (желательно — с эпизодом Ходьбы по траве), стрельба из лука, перенниальная литература Сунгов, корпус текстов Вестающих и для Вестающих; можно и лошадь оседлать, но обитель для неё новая, это потребует некоторой логистики и освоения с местом, это всё лучше днём.

И никакого завтрака, потому что она ест с полдня.

Сегодня она выбрала лук, и, из-за загадочного неимения мишеней в этой обители (ну, это быстро исправится), стреляла в дерево (кажется, вишня); погода отвратная, мелкий дождь, ужасное небо, но ничего, капюшон спасает. Кнемиды она сбросила, ибо её научили: ходить простолапой по мокрой траве очень полезно. Чтоб носить стрелы и прочее, она распорядилась дать ей кого-то из Семьи Амаи; её служанки сами вызывались на это дело, но им Мауна нашла иное занятие — те приводили в нужный порядок покои и спальню, там были свои недочёты.

Дали ей почему-то юную _дхаарку_, её возраста. Странно, но да ладно.

— Красивого утра, безупречная, — встретила она Мауну со всем нужным у заднего выхода в сад.

— Пошли.

Дхаарка оказалась неплохая: быстрая и молчаливая, всё только по делу. Мауна не терпит, когда прислуга начинает умничать и болтать.

«Какой позор. Нэль всё-таки решила, что дело моё — крах», — пустила она стрелу.

Она спокойно подумала, что прямо на Приятии следует отравиться. Смерть на Приятии — всегда достойная смерть, упрёка не будет, в этом нет нарочитости и показухи обычного самоубийства. Или не сдаваться и достойно нести служение как Предвестающая? Это очень нужное служение, на самом деле, редкое и уникальное; никто не связывает Внутреннюю Империю с внешним миром так же доверенно, прочно, практично, как они.

«Нет», — так же спокойно подумала Мауна. — «Отравиться с капризу любая дура может».

— Иди скажи в обитель: как будет девятый час, пусть нас позовут.

Дхаарка исчезла, оставив колчаны на мокрой траве, и Мауна нагибалась за стрелами. Потом вернулась.

— Блистательная, я бесконечна в благодарности.

— Зачем? — по-андариански спросила Мауна, поправляя перчатку на правой ладони. Дхаарка попыталась встать перед ней, на линии стрельбы, и Мауна без спешки отодвинула её стрелой, что достала из-за пояса.

— Зачему превосходная, — встала та сбоку, поняв ошибку, — спасла тётю Селестину и тётю Бастиану. Я всё знаю-знаю. Все знают.

Ученица подумала, натягивая тетиву. Стрела пустилась.

— Это те две дхаарки, что украли мешки, или что там? — потянулась за новой стрелой, без эмоции.

Дхаарка мелко закивала, глядя долу, хоть этого Мауна и не видела, потому что снова целилась. Потому для ученицы вышло, что дхаарка просто молчит.

— А они украли? Что они там натворили?

После долгой заминки, та ответила:

— Они ничего-ничего не делали. Это всё из-за меня.

Мауна поглядела на неё. Снова _это_, как вчера. Дхаарка в ужасе. Ваал, в каком же она страхе. Он просто стал её ужасом, на миг; но Мауна справилась, рассматривая, что происходит в ней, и поторопилась, когда дхаарка снова поглядела вниз, и взяла её за подбородок — гляди на меня. Оказывается, это помогает эмпатии, открыла для себя Мауна; чужой взгляд нужен, без него почти не работает. Дхаарка поселилась в ней, не вся, а частью (её ужас), но теперь Мауна могла разделить себя и её, в единстве есть две части, и эти две части — оказывается — можно и нужно разделить, не поглощаться, и глядеть, как словно сквозь дымчатое стекло, что происходит в ином сознании (у простых львов-львиц — сознание, это у Вестающих — _метанойя_), вот так штука эмпатия, вот так открытие; слушай, да это ж дар Ваала, надо к нему присмотреться, он не даёт даров просто так…

— Ваал… — не удержалась и вслух отметила Мауна, все эти дела.

Конечно же, дхаарка восприняла это в свою сторону, как глубокий упрёк.

«Честная», — вдруг поняла Мауна. — «Занятно».

— Они закрывали меня-меня, моя вина, — быстро призналась та, хотя в этом признании вообще не было нужды, ни с какой стороны; оно ей только во вред.

— Ты ничего не крала, — не спросила, а утвердила Мауна.

— Нет. Никогда. Красть нельзя.

— Ты не крала. Они — тоже. Так что там случилось?

Та приготовилась изречь какое-то ужасное признание; её идеально серые черты, серые глаза, приготовились к безумному прыжку веры, который может начисто погубить; вообще-то, поняла Мауна, та признавалась от неожиданного, даже глупо-наивного доверия, но ещё — удивительно, что бывает — из-за честного, реального чувства долга, из-за благородного мотива (у дхаарки?).

— Как тебя зовут? — не дала сказать ей Мауна.

— Тоамлиана, яркоогненная. Тоей все зовут. Тоя.

— Безупречная, скоро девять! — торопился к ним телохранитель Амаи.

— А тебя как зовут? — теперь Мауна спросила его. Она всегда намертво запоминает имена: и полезно знать всех в любой Семье по именам, и развлечение в мнемонике. Прислугу важно держать на коротком поводке, а имя — тоже хороший ошейник к поводку.

Тот почему-то ухмыльнулся. Экий. Сукин сын. Чувствуется.

— Тай, превосходная Ваалу-Мана.

— Мауна, так моё имя. Иди.

— Глубочайшие извинения, превосходная Ваалу-Мауна, — совершил он полупоклон, придерживая руку у меча.

Мауна бросила ему лук, он без труда поймал, кивнула ему — иди.

— Отнесёшь моим служанкам, это хороший лук. Пошли, Тоя.

— Есть, огненная Ваалу-Мауна, — ответил Тай.

Они пошли обратно в обитель, и установилось молчание. Ну?

— Отвечай. Когда Вестающая спрашивает, надо отвечать.

— Приключилось что было? — сломался дхаарке сунгский, от большого волнения. И понеслось: — Мы неделю как приехали, всё спешили, мы все тут спешили очень-очень, в подвале ставили сундуки, потом пришла госпожа-хаману Хизая, и приказала как можно быстрее ложить одежды из сундуков, а в сундуках платья Хозяйки, оказывается, все вышли, а я сделала поступок, я жалею-жалею, я взяла, я взяла-взяла и надела Хозяйкино платье, и смотрелась на нём в зеркало в подвале, там было зеркало, его тоже привезли, и тут зашли, тут зашёл…

Ха-ха-ха. Вот-те и «честная». Ложь! Вот так дар! Неужто это то, что ощущают Правдовидицы? Ложь можно вот так ловить за хвост, как кот ловит мышь? Проблема оказалась в том, отметила Мауна, что невозможно сказать, что именно в её словопотоке есть ложь. Наверное… наверное можно задавать вопросы, и станет понятно? Надо на лету осваиваться со всем этим, Мауне стало всё интересно; это ж польза, сколько пользы для служения Ваалу, Империи и Сунгам!

Эй, постой, она на самом деле честная.

И лжёт.

«Хм», — подумала Мауна. — «Странные вещи. Как эмпатия может говорить одно, потом — сразу другое?».

Эмпатия не должна врать, а тут на тебе. Честные ж не врут, а тут вот тебе. Всё путается: Тоя врёт, эмпатия врёт, обе врут, никто не врёт?

— Какое платье?

— Похожее, как у безупречной, но длиннее и с рукавами такими, воротник был ещё, оторочка. Только-только тёмно-красное.

Мауна сейчас в _свире_, не пласисе.

— С поясом таким? — дёрнула себя Мауна за пояс Ашаи.

— С поясом-поясом.

— Пласис, значит. Это… — припоминала Мауна, прикрыв глаз, как оно там в «Положении о преступлениях против Сестринства Ашаи-Китрах и в сторону вероборчества, и беспощадно-неотвратимых наказаниях за оные, а также им подобные». — Это: «Притворство, совершённое любой львицей, в надлежании к сестринству Ашаи-Китрах, а также обладанием Дарами Духа». Это куда хуже всяких мешков. Это смертная казнь даже для Сунг, Тоя. Это то немногое, за что львицу в Империи казнят.

Она остановила их движение на ступенях обители. Очевидно, Тоя знала, что надевать всякие платья Ашаи — плохо, как и красть у Хозяйки — тоже. И очевидно, она не подозревала, что дхаарке одеть пласис, да и свиру — куда хуже, чем украсть бутылки, даже сто бутылок, или тысячу. И загадочно, вот штука: как же именно преступление притворства Тои вдруг превратилось в совсем иное, в преступление кражи двух дхаарок?

— Любая Ашаи-Китрах может убить тебя сейчас же, — показала Мауна большим пальцем на свою сирну. — Это одобряется Кодексом.

Это дело заслуживает определённого интереса. Это огромный рычаг. Это даже не поводок, это — железная цепь. Такие железные цепи с огромным шипастым ошейником очень полезны, Мауна знала это — её тоже этому обучили. Чем привязывают? Чувством чести и долга, любовью, деньгами, убийственным знанием.

— Я приемлю смерть, пусть Ахей примет меня. Пусть это будет быстро.

Вот чего, а такого ответа Мауна не ожидала. В этих случаях дхаарам должно просить пощады, всякое такое, ведь они не понимают чести, как и не понимают самоубийства, и много чего ещё.

— Ахей? Ты мрамрийка?

— Да, яркоогненная, — сложила та руки у лба.

Мауна залезла ей за шиворот. Всё правда — символ Ахея на ней, увидел мир, скрытый доселе воротом.

Вообще, в этой обители происходит что-то воистину странное. Все какие-то… нервные, что ли. В некоем тёмном тумане. Дхаарки признаются в смертных преступлениях. Да что такое?

Тоя смотрела Мауне в глаза. Итак, новая волна эмпатии; Мауна стала замечать вот что, важное — дар не давался просто так, даром, нет, эмпатия брала из тебя силу вёдрами. Мауна это знает, любой Дар Духа ест силы, это знает даже любая _найси_; но до этого знала так, умом, а сейчас — ощутила. А вот сейчас пошли странности: у неё с этой львицей пошла связь; в какой-то мере даже возмутительно, но это так. Какая именно связь? Вообще неясно. Связь, она для твоих сестёр, вот-вот, точно такую связь Мауна ощутила к Амае тогда, вчера вечером, когда видела её спину и струящиеся по плечам серьги. Это что, это эмпатия бросает связи без разбору: ей вообще всё равно, кого к себе связывать, так, что ли?

Тоя вроде как попыталась что-то ещё сказать, но теперь Мауна знала, что не может дать ей говорить дальше, она наговорит на свою смерть, на десять своих смертей, нельзя этого позволять, никому нельзя. Мауна, малоосознанно, очень быстро и внезапно, закрыла ей ладонью рот, полностью; так всегда делали все наставницы, когда Мауна практиковала _миеин_, обет молчания, и вдруг о нём смела забыть. Подойдут, аж подскочат, и силой совершат ей миеин; Ваалу-Нэль ещё и грозилась пальцем. Видимо, юная дхаари решила, что именно так и полагается начинать казнь, и только закрыла глаза и жаром выдохнула в ладонь Мауны, её руки безвольно расслабились, и колчаны освободились от стрел, те раскатились вниз по ступеням. Мауна же начала сражение с собой, и очень быстро проиграла, мало-своя воля оказалась слишком сильной, и она обняла Тою, очень сильно. Они одного роста, и Мауна уткнулась носом ей в ухо с железными дхаарскими кольцами (три штуки); она не могла видеть, что золотые струи подвесок Вестающей укрыли дхаари мордашку, и даже растеклись той в открытый рот; смесь запахов: сама Тоя, мыло, кухня, сарай, подвал, кровь. С отстранённым беспокойством за коллапс такого огромного расстояния их статусов (и прочей подобной дребедени) и бесконечным, ещё таким незнакомым (и в то же время вечным, как Тиамат) блаженством эмпатии Мауна отметила, что почти целует там, где берёт начало ухо Тои, которым та слышит мир, а её сильные руки лучницы-патрицианки впились Тое в плечи.

Сделав своё дело, эмпатия угасла, и теперь Мауна обнаружила, что она, ученица Вестающих, самым бесподобным образом обнимает дхаарку на ступенях обители Вестающей (Луна Охотницы), и это воистину скандальное положение, которое даже толком никому не оправдаешь и не объяснишь. Привычная волить себя изо всех изменённых состояний, Мауна, всё ещё обнимая Тою, оценивала, как ей лучше со всего выйти. Она не должна выглядеть удивлённой или растерянной. Она не должна выглядеть в ажитации. Должна быть спокойная строгость Вестающей, так, мимика, да, во так.

Мауна отстранилась, сильно так, на два шага, а может и три. Она так и не смогла описать выражение Тои, но оно воистину запомнилось. Деталь: один колчан Тоя всё ещё держала в руке, и он болтался, взад-вперёд.

Взмахнув на рассыпанные стрелы, Мауна начала молча уходить, потому что надо торопиться в спальню Амаи.

— Хозяйка! Лапы!

Мауна остановилась, развернулась. Что лапы?

— Лапы. Мыть-мыть.

Посмотрела вниз: ну да, грязные. Вспомнила, что кнемиды забыла там, в траве. И они подошли к лапомойке у входа.

— Лапы мыть-мыть, — зачем-то пространно повторила Мауна; она просто была эхом, и здесь не было никакого приказа. Вспомнила интересный трактат «О значении эха», где автор сказал, между прочего, что без эха нету пространства и нету любви.

— Я уже, я уже, — заторопилась Тоя.

Омовение лап проходило сюрреально: Тоя почти каждое мгновение очень быстро утирала себе мордаху свободной рукой, рукавом, у глаз, и совершенно избегала смотреть куда угодно, кроме только вниз, у неё прижатые уши; Мауна думала о том, что слезами ей никогда ещё не мыли лапы, да и что иное — тоже.

— Прошу хвост, Хозяйка.

Мауна повернулась. Хвост мыть незачем, она ведь в свире с карманом для хвоста, ну да пусть.

— Превосходная Ваалу-Амая — твоя Хозяйка, — сказала она, стоя хвостом к Тое. — Ко мне только _предобращение_ и _номен_.

— Да-да, совершенная Ваалу-Мауна. Да, — согласилась Тоя с ещё одним своим преступлением.

Когда всё закончилось, и Тоя встала перед ней, склонив голову так низко, как это вообще возможно, то вовремя подошёл сир Нермай:

— Превосходная Ваалу-Мауна, уже почти девять.

— Сир Нермай, если поутру я иду стрелять, то давайте мне эту дхаарку, — показала она на эту дхаарку зеркальцем, и он кивнул.

Мауна подумала, что ей нужна любая Ашаи, которая поможет управиться с эмпатией, а то лишь второй день — и уже дела вразнос. Только где такую здесь найти?