Омен IV: Возбуждение (джен)

Я снова взял книгу в руки, чувствуя, как холодная тяжесть металла — страницы, пронизанные безумием, — давит на меня. Мои пальцы нервно перебирали страницы, а взгляд выхватывал каждую букву, каждое слово, как яд, медленно проникающий в кровь. Я вернулся к тому самому «фантику», вновь и вновь перечитывая эти мерзкие строки. И с каждым словом ненависть к автору, к этому психу, Виталию Иволгинскому, росла, как черная туча, готовая поглотить меня целиком.

Да, да, да! Я ненавидел его. Я ненавидел его через строки его безумия. Каждое слово, каждое описание, каждая деталь, которые он оставил, казались мне попыткой втянуть меня в этот ад, в который он сам погрузился. Я ощущал его присутствие, его запах, как если бы он был здесь, рядом со мной, сидел и смеялся. Смеялся надо мной, потому что я стал его пленником, стал частью его игры, даже не зная этого.

Я проклинал каждую страницу, проклинал его больную фантазию, его грязные мечты, его аморальные мысли, которые он пытался передать мне через эти абсурдные слова. Он заставил меня поверить, что я знаю его, что я сам стал его частью, что я — не просто свидетель его безумия, но и его продолжение. Каждое слово из его «фантика» заставляло меня думать о том, как он сидел в своей грязной комнате, в своем мракобесном мире, и верил, что его слова и мысли могут оживить что-то живое, что они могут проникнуть в чужую душу и растерзать её, как собственную.

Я сжигал каждую букву, как если бы это было живое существо, которое я должен уничтожить. Но вместо того чтобы уничтожить его, я чувствовал, как его слова захватывают меня. Ненависть, которую я испытывал к Виталиям, превращалась в ярость. Я больше не мог просто читать — мне хотелось разрушить всё, вырвать каждую букву и задушить её, чтобы она больше не могла мне угрожать.

Я листал книгу с дрожащими руками, стараясь не смотреть на рисунки. Однако что-то внутри меня заставляло продолжать. Я не мог оторваться от этого странного ощущения, что мне нужно увидеть все, до последнего, несмотря на ужас, который нарастал с каждым взглядом. И вот я снова наткнулся на картинку.

Она была такой же, как и предыдущие. Та же девочка в коричневом платье, с коричневыми волосами, сидящая, стоящая или просто стоящая в каком-то замершем положении. Казалось бы, ничего необычного. Но то, что она держала в руках, заставило меня буквально замереть.

В обеих руках она держала маленький кусочек бумаги. Это было не просто листок, а нечто, что я почувствовал всем своим существом. Я не мог понять, что именно на нем, но что-то в этом взгляде девочки и ее позе заставляло меня не осмеливаться взглянуть. Чувство опасности, будто что-то... что-то невообразимо плохое ждало меня, как только я посмотрю.

Я отпрянул, отбросив книгу в сторону, словно это была змея, которую я только что схватил за хвост. Сердце колотилось, дыхание сбивалось. Я сидел, потрясённый, не в силах двигаться. Сил не хватало даже на то, чтобы встать и поднять книгу. Мне казалось, что в комнате стало темнее, воздух стал тяжелее, и я был один в каком-то мучительном сне, который никак не мог закончиться.

Я боялся снова посмотреть. Боялся увидеть, что написано на той бумажке. Я не знал, что это могло быть, но ощущение было одно — что-то, что я точно не должен был узнать.

Тогда я встал, прошёл к окну и пытался очистить мысли. Моя рука дрожала, когда я прикоснулся к стеклу. Я пытался понять, что же произошло. Но что-то во мне тянуло вернуться к книге, снова взять её в руки и развернуть страницу. Я чувствовал, как моя тревога нарастает, как-то затягивает меня в этот мир, в котором я уже давно не был господином своих мыслей.

Я держал книгу в руках, чувствуя, как дрожь пробегает по моим пальцам. Взгляд цеплялся за те слова, которые оставил Виталий Иволгинский, и всё внутри меня сжалось от ужаса. Я не мог поверить в то, что я увидел. Я боялся даже дышать, боялся, что если я сделаю хотя бы малейшее движение, эта книга как-то меня затянет, захватит, не отпустит.

На бумажке, которую держала девочка на картинке, было написано огромное, уродливое, кричащие сообщение. Эти слова не были просто текстом. Они были как нож, вонзающийся в меня.

— АЗИЯ ВИЕЙРА, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! — эти слова были написаны с таким страшным упорством, с таким маниакальным желанием, что я почувствовал, как холодная волна страха накатывает на меня.

Я замер, не зная, что делать. Каждое слово на этой странице как будто врезалось мне в мозг. Я мог бы понять, что это безумие, что это псих, с которым мне не стоит спорить, но… но этот текст был личным. Это было что-то, что не принадлежало мне, что не должно было быть в моей жизни. И он обратился напрямую к моей жене.

Я закрыл глаза, пытаясь выдохнуть, но внутри меня всё бурлило. Я представил себе, как Виталий Иволгинский, этот урод, стоял и писал эти строки, и сердце сжалось от ярости. Если бы он был рядом, я не смог бы сдержаться. Я бы его убил.

Я перевернул страницу и обнаружил, что книга продолжалась. Но мне не хотелось читать. Все, что я видел, было связано с этой манией, с этим чудовищным искаженными чувствами, направленными к моей жене. Я отложил книгу, решив, что не могу больше смотреть на неё. Но это не значило, что я забыл то, что только что увидел.

Это ощущение заполнило меня, захватило полностью. Я почувствовал, как мои мысли начинают путаться, а страх охватывает меня снова. Я не мог больше доверять своим глазам. Всё, что я знал до этого момента, теперь было под вопросом. И я больше не знал, что будет дальше.

Я сидел, держа книгу в руках, и пытался осознать, что происходит. Мысли путались в голове, и с каждым взглядом на страницы я ощущал, как невообразимый гнев и беспокойство переполняют меня. Я буквально ощущал, как каждое слово на этих страницах выжигает мой разум, оставляя только пустоту, ненависть и страх. В тот момент мне казалось, что я бы порвал эту книгу на части. Мне хотелось просто уничтожить её, выбросить и забыть, что я вообще когда-либо в руки её брал.

Я едва сдерживался. Потому что часть меня понимала: книгу не писал Виталий Иволгинский. Это был не он. Это был анонимный психолог. Психолог, который, несмотря на все свои усилия, не смог вырвать своего пациента из пучины безумия, не смог дать ему свободу. Этот «аноним» не был виноват в том, что Иволгинский творил свои мерзости, не был ответственен за его психическое состояние. Но… как же тогда я мог смириться с тем, что мне приходилось читать эти строки, описания, которые переворачивали моё понимание всего происходящего?

Я почувствовал, как нарастает давящая тяжесть внутри. Книга стала для меня связующим звеном между тем, что я знал, и тем, что я не хотел знать. Всё, что я видел, все те ужасные детали, все странные события, которые складывались в головах людей, это было как невообразимый кошмар, из которого я не мог проснуться.

Но я знал, что если я продолжу читать, если я буду поглощать эту информацию, я никогда не смогу избавиться от этого. Я снова и снова терялся в своих мыслях, думая о том, кто мог бы так описать этого больного человека и зачем. Почему этот психолог, аноним, решил сделать эти жуткие записи? Почему он так долго держал меня на грани с реальностью и безумия?

Я сидел, крепко сжимая книгу в руках, и сердце моё било тревожно, как молот, который вбивает в железо. Хотелось порвать её, разорвать на куски, избавиться от всего этого. Эти слова, эти ужасные, мучительные слова, не давали мне покоя. Я чувствовал, как ненависть к Иволгинскому, а вместе с ней и к этому анонимному психологу, переполняет меня, как ярость, которую невозможно контролировать.

Каждое слово, каждая деталь — они выкрикивали невыносимую правду, шокировали и разрывали моё восприятие реальности. В этот момент я действительно не хотел ничего больше, кроме как избавиться от этого гнезда ужаса, от этой книги, которая держала меня в плену.

Мои руки тряслись, я чувствовал, как книга теряет свою форму, как страницы поддаются давлению. Всё внутри меня кричало: порви её! Не позволяй этому войти в твой мир, не позволяй этим ужасам существовать в твоём сознании! Но... я не мог. Я не мог, потому что знал — если я порву книгу, я порву не только её, я порву саму реальность, которая не оставляет меня в покое. Я порву свой мир, потому что уже не смогу вернуться к тому, что было до этого.

Я не мог больше сдерживаться. Боль, что точила меня с каждой страницей этой книги, стала невыносимой. Каждый абзац был словно гвоздь, вбиваемый в мою душу. Я сидел, сжимая книгу в руках, и внутри меня боролись два чувства: ярость и безумие. Я не мог больше смотреть на эти рисунки, эти слова, эти ужасные послания.

И вот я, наконец, не выдержал. Я вырвал страницу с картинкой. На ней была та же девочка, что преследовала меня через всю книгу. В её руках — бумажка. И на ней, как язва, было написано:

— Азия Виейра, я люблю тебя!

Я уже не думал. Просто схватил страницу, и с жадностью, как будто это могло избавиться меня от кошмара, начал рвать её на куски. Слышал, как трещат страницы, как они издают слабый хруст, как слова исчезают в моих руках, как разлетаются в воздухе, растворяясь.

Каждый кусочек бумаги, каждое разорванное слово было как освобождение. Но стоило мне сделать это, как я осознал, что в руках у меня больше не было книги, а только горстка маленьких, рваных клочков. Я почувствовал лёгкую пустоту, как будто, разорвав эту часть, я лишился чего-то важного. И в этот момент меня охватило беспокойство. Что если эта страница была не просто частью кошмара? Что если это был последний ключ к пониманию того, что происходило?

Я хотел бы сжечь эти кусочки. Уничтожить их до конца, чтобы они исчезли, но не было зажигалки. В больничной палате, где я оказался, не было ни огня, ни возможности уничтожить эти последние следы. Я бросил разорванные кусочки на пол, но даже этот акт не принес мне облегчения. Теперь, когда бумага была разорвана, оставался только беспокойный воздух и глухое ощущение того, что что-то из меня ушло навсегда.

Я не мог остановиться. Рвал бумажку, рвал её с такой яростью, что каждый клочок казался мне олицетворением боли и унижения. Внутри я кричал. Мой внутренний голос разрывался от ярости, от ненависти. Виталий Иволгинский… этот псих, этот маньяк, он осквернил мою жену! ОПОЗОРИЛ ЕЁ! Он использовал её имя, её образ, как игрушку для своей извращённой фантазии. Он был чужд ей, чужд мне, чужд всему, что я знал и любил в ней. Я не мог понять, как он мог это сделать. Почему её? Почему она стала целью его ненормального влечения?

— ОСКОРБИЛ МОЮ ЖЕНУ! ОПОЗОРИЛ ПЕРЕД ВСЕМИ! — кричал я в своей голове, вопил, и от этого мне становилось ещё хуже.

Каждый раз, когда я пытался представить, как этот человек, этот урод, писал её имя на бумаге, я ощущал, как её достоинство, её личность — всё это было вырвано у неё. Она не заслуживала этого. Никак. И я не мог просто так это принять.

Я рвал, рвал с такой силой, что на моих руках выступила кровь, от того, как я цеплялся за бумагу, не замечая боли. Текст, который он написал, был для меня чем-то больше, чем просто словами. Это было нападение. Нападение на мою жену, на её честь. Я не мог остановиться, не мог отпустить эту ненависть. Но, несмотря на всё, что я сделал с бумагой, внутри меня не было облегчения. Ощущение пустоты не исчезло. Напротив, оно усиливалось.

Я сидел, окружённый обрывками бумаги, рваным текстом, кусками разорванных слов. Руки тряслись, сердце стучало так, что казалось, оно вот-вот вырвется из груди. Внутри меня бушевал океан ярости, и я не мог больше сдерживать этот поток. Я встал с кровати, лицо моё исказилось от боли и злости, и, не думая, не размышляя, я завопил, голос срываясь от ярости:

— Виталий Иволгинский, выходи, тварь, я убью тебя!

Мой крик эхом отозвался в пустой больничной палате, но никто не ответил. Только тишина, давящая, удушающая, как тяжёлое одеяло. Я знал, что этого человека нет, что его уже давно нет в этом мире. Он повесился, оставив за собой лишь тень своих болезненных фантазий, но в моей голове он жил. Он продолжал существовать там, в этих бумагах, в этих словах, которые его руки когда-то написали.

Я снова схватил остатки страницы, сжимая её в руках, как будто это могло как-то уничтожить саму сущность этого человека. Но ничего не менялось. Виталий Иволгинский, как фантом, продолжал преследовать меня, а его присутствие в моей жизни оставалось.

Я с трудом опустился обратно на кровать, сердце всё ещё барабанило в груди. Я хотел убить его, но он был всего лишь тенью. Тенью, которую я сам себе создал.

Я сидел в темноте, дрожа, пытаясь справиться с внутренним хаосом, когда внезапно передо мной что-то зашевелилось. В ту секунду мне показалось, что я снова схожу с ума, что это продолжение кошмара, но нет... это было реальность.

Под столом, почти незаметно, появился он. Виталий Иволгинский. Скрюченный, словно крыса, он сидел, окружённый тенью, и издавал звуки, которые больше походили на писк, чем на человеческую речь. Он не смотрел мне в глаза — вместо этого его взгляд был сосредоточен на чём-то невидимом, где-то в пустоте. Я понял: он был как животное, утратившее все человеческие черты.

Он был точно таким, каким я его представлял. Его толстое тело, словно заплывшее жиром, занимало всё пространство, его сальные волосы слиплись, а огромные очки, которые он носил, казались чересчур большими для его лица. Он не был человеком — он был чудовищем. Зубы, как камни, воняли гнилью, а от его тела исходил такой запах, что мне хотелось подойти и придушить его, лишь бы избавиться от этого кошмара.

Я застыл. Сердце сжалось. Он всё так же сидел под столом, будто ожидая чего-то, как животное в клетке, не решающееся выйти на свет.

И вот он начал издавать звуки, скорее похожие на тот самый писк, что я слышал в кошмарных снах. Казалось, этот звук исходит не от него, а прямо из самого мира, из его глубин. Это был не просто человек, а порождение ужаса, созданное мной, моими мыслями и страхами.

Он вдруг заскользил ближе, и я, не в силах больше сдерживать себя, рванул вперёд. Но вместо того, чтобы столкнуться с ним, я упал на пол, снова оказавшись в темноте, где его лицо — всё искажённое и мерзкое — продолжало быть передо мной, как непреодолимая тень.

— Ты всё-таки здесь... — прошептал я, но ответа не последовало, только ещё один писк, как от умирающего животного.

Я поднялся на ноги, сжимая кулаки. Слова застряли в горле, но внутри меня бушевала ярость. Этот ужас, этот человек, или что-то, что когда-то было им, не должен был существовать.

Я больше не мог сдерживаться. Все те недели мучений, все мысли, что терзали меня в больничной палате, внезапно вырвались наружу. Я был уже не человеком, а животным, готовым уничтожить всё, что когда-то казалось живым. И вот он — Виталий Иволгинский, этот монстр, который отравил мне жизнь, теперь сидел под столом, скрючившись, как мелкая тварь.

Мои руки сжались в кулаки, а сердце бешено колотилось. Я не помнил, как подошёл к столу. Мои ноги были лёгкими от страха и ярости, а больничные тапочки, странно мягкие и тихие, не могли скрыть того, что я готов был сделать.

Я пнул его. Сильно. Он не сдвигался, но всё-таки издал тот же звук — писк, похожий на скрежет, от которого меня чуть не вырвало. Я снова пнул его. И ещё. И ещё.

В тот момент я чувствовал, что взрываюсь. Мои глаза потемнели от ярости, а все слова, что я пытался сдержать, вырывались наружу. Я кричал, не заботясь о том, что кто-то может меня услышать, не обращая внимания на боль в груди.

— Ты что, тварь, думаешь, я тебя не найду? Думаешь, что всё забыл? Ты — ничтожество! Тебе не место здесь, не место на этой земле! Ты даже не человек, ты — помойка, грязное животное! Почему ты не сдох ещё тогда, когда должен был?

Он не отвечал. Он только продолжал пищать, как крыса, прячущаяся в уголке. Он был слаб, беспомощен, и я наслаждался этим. Каждое его движение, каждое шевеление тела, будто некое оправдание моей ярости. Он был виноват. Он всегда был виноват.

— Ты ещё посмел писать ей! Ты посмел... Ты... — я продолжал кричать, но слова уже не имели смысла. Все эти больные мысли, которые я вынашивал так долго, вырывались наружу.

Никогда не было такого ощущения, как в тот момент. Я был в ярости, и не было ничего, что могло бы меня остановить. Мне хотелось, чтобы он почувствовал каждый мой удар, каждое слово, каждую эмоцию, что я носил в себе. Он был моим кошмаром, и сейчас этот кошмар должен был исчезнуть.

Я пинал его без остановки, не останавливаясь ни на секунду. Каждое слово, что вырывалось из моего горла, было как удар, каждое оскорбление, как шипящее железо, которое я втыкал в его тело. Он только скрючивался ещё сильнее, зажимался, как дикая крыса, но я не мог остановиться. Он был не человеком для меня, он был просто отвратительной тенью, преследующей меня, и я должен был вырвать её из своего мира.

— Ты что, думал, что тебя кто-то будет жалеть, урод?! — кричал я, продолжая бить его ногами. — Ты не мужчина, ты — ничтожество! Даже если бы она увидела всё это — песни, письма, картинки... Да она бы тоже рвала тебя! Она бы тебя пинала, как я, потому что ты, Виталий Иволгинский, самый отвратительный человек на свете! Ты опозорил её, ты отравил её жизнь, и ты ещё посмел поверить, что всё тебе сойдёт с рук!

Его писк становился всё тише, как будто он пытался исчезнуть, как будто он надеялся, что я забуду обо всём. Но я не забывал. Я никогда не забуду того, что он сделал. Я вспоминал каждое его слово, каждую его строчку, каждую песню, что он сочинял о ней, о моей Азии. Я мысленно видел её лицо, как она бы смотрела на это, и даже представлял, как она бы стукнула его, словно я сейчас, не щадя его.

— Ты всё разрушил, ты, идиот! Ты мог бы просто исчезнуть, но ты продолжал писать, рисовать, обсирать её имя! Ты даже не понял, что она никогда не будет твоей, что ты — всего лишь чёрная точка в её прошлом, которую она давно стерла! Ты урод! Ты никуда не годишься! Ты — больная тварь! — я продолжал, не в силах остановиться, настолько сильно меня раздирал гнев.

Он перестал пищать. Он просто сидел там, под столом, в позе, похожей на позу животного, на которое я мог бы смотреть бесконечно. Но я знал, что нужно остановиться. Я знал, что я не должен был терять остатки своего человеческого контроля.

Я уже вопил, не в силах удержать всё, что накапливалось внутри. Мои крики эхом отдавались в пустой больничной палате, а воздух вокруг был наполнен яростью, болью и беспомощной ненавистью. Я не мог больше сдерживаться.

— Ты слышишь меня, Иволгинский?! — продолжал я, мой голос стал грубым, почти нечеловеческим. — Ты сам себя погубил! Ты сам выбрал этот путь! Ты думал, что она когда-нибудь обратит на тебя внимание? Она никогда не была твоей! Ты — ничто, ты просто грязь, которую надо вычистить из её жизни! Ты разрушил всё!

Я снова подбежал к столу, склонился, и снова пинал его. Он больше не пытался защититься. Он не двигался, только продолжал сидеть там, как жалкая, опозоренная тень. Это было не только моё возмущение, это был целый океан боли, который я больше не мог сдерживать. Все, что я хотел, это чтобы он исчез. Чтобы не осталось ничего, что бы напоминало мне об этом безумном человеке, что разрушил жизни многих, включая мою.

— Ты заслуживаешь этого! — кричал я, не замечая, как мой голос стал хриплым и потерявшим всякую силу. — Ты думал, что она тебе будет благодарна? Ты думал, что она обнимет тебя за все эти письма и картины? Нет, Иволгинский! Она тебя возненавидела! И я тебя тоже ненавижу!

Я снова замер, глядя на его безжизненное тело. Его молчание было победой. Но я знал, что всё равно не смогу успокоиться.

Я заорал ещё раз — яростно, не сдерживаясь, и пнул его ещё раз, в надежде, что хоть немного утолю свою ненависть. И в этот момент, что-то внутри его, скорее всего, нарушилось. Он вытянулся под столом, его тело вдруг стало каким-то странным, неподвижным, и я услышал отвратительный звук — его брюхо лопнуло, как перезрелый плод, как старый пузырь, наполнившийся тяжестью и давлением.

Я отскочил назад, не ожидая этого. Взгляд упал на его тело — оно уже не было тем, что я считал человеком. Я видел, как из его живота вытекло что-то тягучее и зловонное, черное и липкое, расплывающееся по полу. Это было нечто ужасное, нечто, что не могло принадлежать живому существу. И, наверное, оно не принадлежало.

Он оставался там, под столом, почти без движений. Его кожа стала серой и вытянутой, а его тело, как будто потеряло всякую форму. Вонь, которая теперь наполняла комнату, была невозможной. Я почувствовал, как по спине пробежали холодные мурашки.

Я не знал, что делать. Всё, что я чувствовал — это непреодолимое отвращение и шок. Я не знал, был ли он когда-то настоящим человеком, или его существование было лишь частью какого-то бреда, мучившего меня.

Но я не мог остановиться и осмелился взглянуть под стол. Как только мои глаза встретились с тем, что оставалось от Иволгинского, от этой мерзкой безобразной массы, я тут же поднялся в глазах туман. Вонь была невыносимой. Вдыхая её, я почувствовал, как мне сжало грудь, как слезы защемили в глазах, но я не мог отвести взгляда. То, что я видел, было настолько отвратительным, что каждый мой мускул протестовал против того, чтобы я стоял и смотрел на это.

Иволгинский — если это вообще был он — распался на какие-то куски, его тело превратилось в нечто гибкое, бесформенное, наполненное чёрной жидкостью, которая теперь разливалась по полу. Ткань его одежды, когда-то грязной и изношенной, теперь стала расползаться, как старое тряпье, под действием чего-то, что я не мог понять.

От его тела исходил не просто запах разложения — это было что-то гораздо хуже. Это был запах разрушения, словно все элементы его существования начали распадаться на молекулы. Не было ни остатков человечности, ни признаков жизни. Только этот отвратительный, жуткий беспорядок, который теперь занимал место, где когда-то был человек.

Я не мог дышать. Казалось, что стены палаты сжимаются вокруг меня, что воздух становится все более тяжёлым, словно он наполняется какой-то темной сущностью, которая пыталась меня задушить. Я сделал шаг назад, едва не споткнувшись, и, снова не выдержав, выскочил из комнаты.

Я не знал, что меня толкнуло взглянуть туда. Наверное, в какой-то момент мне стало интересно, или я хотел завершить то, что начинал. Но теперь я знал — не стоит любопытствовать, если за этим скрывается нечто, что не должно быть в этом мире.