Омен IV: Возбуждение (джен)

Я снова посмотрел на горящее слово на стене. Avlivro — это не только имя моей жены. Это был его послание мне. Виталий использовал её имя, чтобы подстегнуть меня к поиску, к размышлениям, чтобы я сам раскрыл эту историю, потому что он знал, что я когда-нибудь буду искать. Он сам взял на себя роль психолога, манипулировал мной, как психолог манипулирует пациентом.

— Он… — я прошептал это слово вслух.

Виталий. Он создал этот мир вокруг меня, вокруг Азии. Он всё контролировал. И теперь я был не просто частью его плана. Я был его следующим шагом, его следующим движением в этой мрачной игре. Я был пешкой, которая в какой-то момент должна была сделать то, что он задумал.

А вот Азия. Азия была не просто женщиной, которая была его целью. Она была символом. Он не мог подчинить её себе, так же как не мог подчинить мир вокруг. Она была для него чем-то недосягаемым, кем-то, кто был не его. И потому он решил манипулировать мной — сделать меня частью своей истории, частью своего безумного мира. Он создал образ, он спрятал свою личность за маской, чтобы я, наконец, понял, что он и есть тот самый манипулятор, тот самый псих, который держит всё под контролем.

Мои руки затряслись. Я не знал, что делать. В каком-то смысле я стал частью этой игры, частью его разума, его извращённой реальности. Но теперь, когда я знал всё, мне было невыносимо страшно. Я осознал, что не смогу выбраться из этого лабиринта. Виталий не просто создал мою жизнь, он написал её, как книгу. И, возможно, не я был её главным героем.

Я падал на колени не из-за какого-то мистического осознания, не от благоговения, а от того, что не мог больше бороться с этим. Моя жизнь, мои мысли, моя реальность — всё это казалось игрушкой в руках психа. Я думал, что я был тем, кто решает, но в конце концов, я понял: я был лишь пешкой. В его игре, в его мире, который он создавал с каждым шагом, с каждой деталью, я был всего лишь элементом, частью его большого и извращённого замысла.

«avlivro» горело на стене, как напоминание о том, что я не могу вырваться. Я не мог выбраться, потому что не знал, что вообще существует за пределами этого. Моя жизнь, моя любовь, Азия — всё это оказалось частью игры, которую он придумал, созданной его больным разумом. Он не просто манипулировал мной, он играл с моей душой, он знал, как расставить все кусочки, чтобы я не мог понять, где заканчивается реальность и начинается иллюзия.

Я просто сидел на коленях, в оцепенении, ощущая, как по спине ползёт холод, как мир вокруг начинает плавиться и терять свою форму. Всё вокруг казалось зыбким, неустойчивым. Виталий Иволгинский был как невидимая тень, след которой я видел повсюду. И я не мог выбраться. Он знал меня лучше, чем я знал себя. И теперь мне было ясно, что я не смогу вырваться, потому что эта игра была не о том, кто победит, а о том, кто выживет.

Я почувствовал, как тяжесть ложится на грудь, как страх затмевает моё сознание. Мне не нужно было больше ничего объяснять себе. Всё, что было — уже было. Всё, что могло случиться — случилось. Я был всего лишь частью этого кошмара, этой нескончаемой игры, и мне оставалось лишь одно: сдаться.

В этот момент начали звучать какие-то песни, и я сразу понял: это был тот самый след, который оставил Виталий Иволгинский. Звук, сначала едва слышимый, заполнил пространство, и я понял, что он был не просто шумом, а чем-то гораздо более глубоким. Это была музыка, как он сам — безумная, несвязанная, не находящая гармонии, будто сам псих в этой музыке пытался найти некую форму, которая бы отражала его внутренний мир.

Ритм был странным — искажённым, неуклюжим, как шаги тяжёлого человека. Звуки переливались, как волны на мрачном, мутном озере. В них слышались какие-то ракушки, неясные и разрозненные, и внутри меня начинало формироваться чувство, что что-то ужасное сейчас должно произойти. Это была музыка, что-то между звуками пустоты и хаоса, и, несмотря на её внешнюю простоту, она была невыносимо тревожной.

И вот, среди этих звуков, я различил одну деталь, которая мгновенно привлекла внимание. Число 82. Оно звучало в припеве, как эхо, как часть неразгаданной загадки. Это число было знакомым. Я вспомнил, что это был год рождения моей жены, Азии Виейры. Тот же 1982 год. Всё начинало сходиться в какой-то страшный пазл, где она была ключом, её имя — точкой пересечения всего этого безумия.

Мистика, которую я не мог объяснить, поглощала меня, и я вдруг понял: эти песни были его способом говорить. Это было его послание. Он пытался передать через звуки и слова что-то большее, что-то, что было связано с ней, с Азией, с его навязчивой идеей, с его ненасытным желанием. И всё это сводилось к одной трагической истине — он хотел её, и через свои письма, картины и песни пытался установить некую связь, захватить её, поработить её внимание, поглотить её душу.

— 82... — повторялись звуки, как невидимая петля, которая сжимала меня, накрывала и не давала выбраться.

И в этот момент я понял, что я не просто слушаю музыку этого психа. Я становлюсь её частью.

Когда я услышал следующую песню, в которой звучал мотив о морском гребешке, нечто внутри меня дернулось. Сначала я не обратил внимания, но потом вдруг осознал.

— Морской гребешок — это было не просто слово, не случайное выражение.

Это было знаком, подсказкой. Словно весь этот мир был пронизан какой-то незримой нитью, ведущей меня к этому осознанию.

Моя жена. Азия Виейра. Я никогда не задумывался о её фамилии, но теперь, когда эта песня наполнила воздух, я вдруг понял. Виейра — это португальское слово, которое означает «морской гребешок». Я не мог поверить, что это всё связано. Это не просто совпадение. Это была часть какого-то страшного, замкнутого круга, в котором она, вероятно, была не более чем пешкой.

Грёзы об Азии начали складываться в моём разуме в странный калейдоскоп. Почему я никогда не задавался вопросом, откуда она? Как её фамилия? Почему эта связь с морским миром, с чем-то таким чистым и далёким, как океан, становится частью всей этой кошмарной картины? Всё сходилось. Виталий Иволгинский знал её фамилию, как и её имя. Он знал её, как я знал её, и она была для него... желанным объектом, на который он направил свою темную энергию.

Я снова услышал песню. В её словах я слышал зов, зов, который становился всё более настойчивым, как мрак, который поглощает свет. Я пытался вырваться, но каждая нота, каждый звук, каждое слово в песне возвращали меня туда, к морскому гребешку, к Азии, и в моём разуме невыносимо растягивалась мысль:

— Он знал. Он знал, кто она, знал её фамилию и всё, что связано с её жизнью.

Кажется, всё, что происходило, было не просто игрой, не просто случайностью. Это было предначертано. Виталий Иволгинский так или иначе пытался соединиться с ней, через музыку, через письма, через картины. Он был там, в её прошлом, как призрак, след которого, как море, всё равно оставалось, даже если он был давно исчезнувшим.

Я не знал, что мне делать с этой истиной. Я сидел, слушая песню, и размышлял о том, что моя жизнь, моя жена, даже её имя — это как древний код, с которым я не могу справиться. И, возможно, Виталий Иволгинский был тем, кто мог бы разгадывать этот код. Но я был его частью теперь. Всё, что я когда-то знал, казалось иллюзией.

Когда в ушах снова прорезался звук песни, я знал, что уже не смогу просто слушать. Каждое слово, каждая нота пронизывали меня насквозь, и я не мог избежать их. В этой песне не было символов или загадок. Это были просто вопли, отчаянные крики безумного, поглощённого своим одержимым чувством человека. И хотя музыка была ужасна, я всё равно не мог отвлечься от этих воплей.

— Я просто маленький щенок, — звучали слова, и в них был такой надрыв, такая грусть, что я сразу понял — он был младше моей жены на целых 22 года.

Щенок, да, просто маленький щенок, пытающийся быть рядом с тем, что для него было недосягаемым. Я даже не знал, как это воспринять. Виталий Иволгинский, этот урод, был младше Азии. Это объясняло многое, не так ли? Его странная, детская одержимость, его неустанная гонка за её вниманием. Это была именно та безумная, невыносимая страсть, которая делает людей такими, как он.

Щенок. Слабый, беспомощный и глупый щенок. Я даже сжался от злости, вспомнив, как он писал эти письма, как создавал музыку, как оставлял свои грязные следы в её жизни. Он никогда не был на её уровне. Он был ниже, и, несмотря на свою одержимость, он так и не мог достичь того, чего хотел. Это был просто глупый, отчаявшийся подросток, играющий с огнём, пытаясь зацепиться за что-то великое и недостижимое.

И в этом все и было — он не просто пытался завоевать её внимание, он пытался быть ею. Он хотел войти в её мир, стать таким же важным, как она, но никогда не мог этого сделать. И в его бессилии, в его жалости и гневе родился тот самый образ «щенка», который всё равно пытается догнать гиганта, не понимая, что не может победить его.

Теперь, когда я понял это, песня как будто ещё громче ударила мне в голову. Я услышал в каждом вопле Иволгинского его собственную боль, его неспособность быть кем-то, кроме этого жалкого щенка. И хотя я чувствовал отвращение, я также ощутил что-то вроде жалости. Как-то даже жаль стало этого человека, который так отчаянно пытался схватить то, что ему не под силу.

Но сразу после этой жалости пришла злость. Потому что он оставил след в её жизни. И я не мог больше сдерживаться. Злость, которая переполняла меня, не давала мне покоя. Я встал и, сжимая кулаки, закричал прямо в пустоту, которая окружала меня. Глупая, жестокая злость разрывала внутри, и я не знал, как остановиться.

— Не щенок ты, урод! — мой голос эхом отозвался от стены. — Щенок мил, а ты — одно омерзение! Червь ты, а не щенок!

Каждое слово вырывалось из меня с такой яростью, что я почувствовал, как горло пересыхает. Я больше не мог сдерживаться. Этот урод, Виталий Иволгинский, был ничем иным, как скользким, мерзким червём, который, ползая по жизни, попытался стать кем-то великим, но так и остался ничем. Он был слаб, ничтожен, и его жалкая попытка привлечь внимание моей жены была не более чем пустой игрой с огнём, в которой он неизбежно обжёгся.

Я продолжал кричать, и каждый мой вопль заставлял меня чувствовать облегчение, но внутри всё равно оставалась боль. Он не был щенком, не был даже человеком. Он был просто бездушной тенью, которая попыталась обмануть саму себя.

Я чувствовал, как мои слова пробивают тишину, но всё равно ничего не меняется. Это было как сражение с невидимым врагом, которому не было ни начала, ни конца. Я больше не знал, где заканчивается реальность и начинается мой кошмар. Но одно было точно — я не могу позволить этому существу повлиять на мою жизнь. И поэтому я орал, не в силах остановиться, голос был уже хриплым, а в груди — бушующий шторм, который не знал ни конца, ни начала. Я кричал, как сумасшедший, повторяя одно и то же, забывая смысл слов, просто наполняя пространство этим гневом.

— Щенки! Черви! Щенки и черви! Черви и щенки! — вопил я.

Каждое слово вырывалось из меня, как взрыв, как проклятие, а я не знал, кому оно адресовано. Этому психу? Себе?

— Виталий Иволгинский, ты, твой гребешок, твои песни, твой бред — всё это вертится в моей голове. Червь ты, не щенок. Ты — ничто, — твердил я себе.

Но был ли кто-то в этом помещении, чтобы услышать меня? Неважно. Стены поглощали мои крики, и я словно знал — меня никто не услышит. Я был один. Только я и мои мысли. Я кричал до боли в горле, пока не почувствовал, как всё внутри меня словно сжалось в одну точку.

Я остановился, вдруг осознав, что больше не могу продолжать. Тишина наполнила пространство. Никаких ответов. Никаких откликов. Только я и мои собственные слова, которые постепенно теряли смысл. Вдох за вдохом, я почувствовал, как дыхание возвращается в норму, но вот что меня по-настоящему поразило — я вдруг понял, что больше не знаю, что делать.

Щенки и черви… что это вообще значит? Почему я продолжал говорить эти слова, как будто они что-то меняли?

Но что если это и правда не имеет значения? Что если Виталий Иволгинский, вся эта чушь, и даже я — всё это лишь часть какой-то безумной игры, которой мне не победить?

Я приподнялся, снова вглядываясь в темное пространство комнаты. Песни продолжали звучать, но теперь, когда я немного успокоился, я заметил источник звука. Магнитофон. Он стоял в углу, совершенно обычный, ничем не отличающийся от сотен других, которые можно было найти в домах, старых гостиницах и забытых подвалах.

Он не был подключен к чему-то очевидному, никаких проводов не было видно. Однако звук продолжал идти. Я повернул голову, пытаясь оценить, откуда идет электричество, но нигде не было видно розетки или какого-либо источника питания. Это был какой-то чертов парадокс.

Песни… они продолжали звучать, не прекращаясь. Я почувствовал, как мурашки бегут по коже. Это не было нормальным. Это не могло быть реальностью. Как он мог управлять этим? И почему это все так меня преследует?

Я встал с кровати и шагнул в сторону магнитофона, несмотря на легкую дрожь в ногах. Подошел ближе и смахнул пыль с его поверхности, ощущая этот момент нарастающего страха. Я боялся того, что могло быть внутри. Мог ли я отключить звук? Повернул ручку, и прямо мне в руки выскочила кассета.

Я стоял, держа её в руках, и почувствовал, как волна ярости охватывает меня. На этикетке, которую я едва мог разобрать при тусклом свете, четко читалась надпись: «Viera, Vieira 82!». Не просто бессмысленное слово, а имя моей жены. В её фамилии. И год её рождения, с издевательским акцентом на двух последних цифрах «82». Это было не просто надпись на кассете. Это был крик безумного психа, который считал, что он может управлять моей жизнью, моими воспоминаниями, даже воспоминаниями о моей жене. Этот мерзавец, этот Виталий Иволгинский, всё равно продолжал манипулировать моей реальностью, даже находясь, вероятно, далеко от меня. Но это не имело значения. Его присутствие было повсюду.

Злость заполнила меня. Он даже не смог правильно написать её фамилию. «Viera». Он написал это так, будто хотел меня оскорбить, словно был уверен, что я не смогу увидеть эту мелкую ошибку. Он играл со мной. Играл с моими воспоминаниями. Я смотрел на кассету, сжимая её в руках, и сердце билось быстрее от того, что он заставил меня снова чувствовать его присутствие.

Силы гнева поднимались внутри меня, как буря, готовая прорваться наружу. Я закрыл глаза, пытаясь успокоиться, но не мог. Внутри всё кричало. Всё было наполнено его насмешкой, его одержимостью. Он снова играл со мной.

В этот момент я понял, что я не могу остановиться. Я не могу просто стоять и ждать, пока этот урод снова вмешается в мою жизнь. Он продолжал существовать, продолжал писать свои песни, создавать свои фантазии. И что бы ни происходило, я не мог допустить, чтобы он победил.

Я открыл дверцу магнитофона и вставил кассету. Пальцы дрожали, но я заставил себя не бояться. Я ждал, затаив дыхание. Всё, что мне нужно было сделать, это услышать его голос. Его пение. Всё, чтобы закончить этот кошмар.

Звук включился почти сразу. Сначала было тихо, как будто кто-то медленно включал регулятор громкости. И вот, словно меня кто-то схватил за горло, звук заполнил комнату.

Песни. Песни, которые он писал, шепча себе в ухо, самодовольно скрежетал своими нотами. Я знал эти слова. Я знал этот ужас, который он пытался превратить в музыку.

И я снова почувствовал, как моя злость перехватывает меня. Я не думал, что сделаю это. Но в тот момент, когда звук начал наполнять палату, что-то внутри меня сжалось, и я не мог удержаться. Моё тело действовало быстрее разума. Я, не задумываясь, начал ломать кассету. Я раздавливал её руками, с силой прокручивая пластик, пытаясь избавиться от того кошмара, который она приносила.

Пластик ломался с треском, щелкал, как хрустящий лёд. Я почувствовал, как куски кассеты рассыпаются, словно песок, и внутри меня что-то освобождается. Но даже в этом безумии, я слышал его голос — тусклый, далёкий, скользящий через разорванную ленту. Ещё один вопль, ещё одна песня, которая пыталась пробиться через мой хаос.

— Долбаный псих, — прошептал я сквозь зубы, продолжая ломать.

Я знал, что это не остановит его, что всё это бессмысленно. Но в этот момент мне было нужно просто разрушить. Я хотел, чтобы эта кассета, эта музыка, эта часть его ужаса исчезла.

Каждый кусочек пластика, который я рвал, отдавался в моей голове как победа. Я думал, что этот урод больше не сможет манипулировать мной, не сможет заставить меня снова пережить это кошмарное время.

Но, разрывая кассету, я не мог отделаться от мысли: Что если я снова окажусь в этом мире? Что если это не закончится, несмотря на всё, что я сделал?

Когда я, наконец, сжал последние осколки кассеты, я почувствовал пустоту. Этого было недостаточно. Всё равно что-то внутри меня оставалось непрерывно тянущимся в прошлое, туда, в те ужасные звуки, в ту ненавистную реальность, которую создал Иволгинский.

Я посмотрел на остатки кассеты, которая теперь лежала в клочьях на полу. Злость ослабла, но её следы остались. Я поднялся, стоя посреди разорванных кусочков, и почувствовал, как мир снова поворачивается на меня.

Я стоял в центре своей маленькой больничной палаты, окружённый обломками того, что когда-то могло быть важным, но теперь было просто мусором. Ломая кассету, я чувствовал, как весь этот абсурд, вся эта ярость, которую я накапливал, превращалась в пустоту. Я не знал, что делать дальше. Чувствовал, как безысходность охватывает меня, как будто я всё это время просто тратил свою жизнь на разрушение, на борьбу с чем-то, что, возможно, не стоило борьбы.

Я обернулся, глядя на разорванные страницы книги, на кусочки пластика от кассеты, на беспокойную тень, что скользила по стенам. Я был в ловушке. У меня не было ни целей, ни смысла. Всё, что я делал, было лишь отражением той же безумной страсти, с которой этот псих, Иволгинский, создавал свои грязные шедевры. Творил! Да, он был сумасшедшим, но он был создателем. Я же был лишь разрушителем. Я ломал, чтобы остановить, чтобы забыть, но забыть не получалось.

— Чем я лучше его? — подумал я, чувствуя, как ужасная истина проникает внутрь.

Я пытался убежать от этой мысли, но она не отпускала. Он творил свою безумную реальность, а я пытался уничтожить его мир, как будто это могло принести мне облегчение.

Возможно, я был не таким, как он, но в каком-то смысле я не отличался. Иволгинский создавал свою боль, а я её разрушал, не понимая, что всё это — лишь две стороны одной и той же медали. Я не был лучше, я был в той же самой бездне, в том же психозе, только выражённом в другом виде.

Сесть. Успокоиться. Это был единственный путь. Взял последний обломок кассеты в руки и почувствовал, как злость постепенно уходит. Я не знал, что будет дальше, но если я не остановлюсь, я сам стану частью того, что ненавижу.

Я взглянул на молчащий магнитофон, ощутив, как тяжёлое, подавляющее чувство начинает медленно отступать. Внутри меня бушевали эмоции, но я заставил себя остановиться. Как будто я не только разрушал эти вещи, но и разрушал самого себя. Я вцепился в край своей постели, почувствовав, как пальцы начинают дрожать. Желание продолжать ломать, уничтожать, разрывать этот мир, который он создал, было как наркотик, но я понимал, что если я поддамся ему, я не смогу вернуться.

Магнитофон стоял передо мной, словно бездушный свидетель. Он не виноват. Всё, что он мог — это воспроизвести звук, зафиксировать его, запечатлеть в осколках этой безумной реальности. Но всё это было не важно. Я уже не мог продолжать.

— Тихо... — прошептал я себе под нос, закрыв глаза.

Может быть, это был единственный способ выжить. Остановиться. Не быть как он. Не быть этим сумасшедшим, который рушит всё, что ему не по нраву.

Я поднял магнитофон, без сил уронив его обратно на полку, и сел на край кровати. Передо мной был тот самый выбор — остановиться или продолжать. Я знал, что если я выберу путь разрушения, я потеряю всё, что осталось внутри меня. Может быть, я никогда не был так близок к разрушению самого себя, как в этот момент.

Я глубоко вдохнул, снова закрыв глаза.

— Достаточно, — думал я.

Я не знал, что делать. Всё было так, как прежде, только теперь я носил с собой эту тяжесть, это знание, которое не позволяло спокойно дышать. Всё, что я знал о своей жене, теперь было отравлено этим человеком, этим психом. Грязный поклонник. Да, он был мёртв, но его тень висела над нами с каждым шагом, с каждым вздохом.

Я подумал, что, может быть, всё это было просто игрой. Игра, где каждый ход был сделан давно, и я — лишь один из её фигур. Он был ушедшим, но его фанатичное желание уничтожить и овладеть, подменить реальность — всё это осталось. Осталась память о нём, а вместе с ней — эта книга, эти песни, этот ужас.