Омен IV: Возбуждение (джен)

В тот момент, когда я начал осознавать, что песни Виталия Иволгинского были не просто выражением желания быть с ней, а настоящим криком его души, я понял, насколько трагичной была его ситуация. Он не просто мечтал о ней, он страдал от того, что не мог понять, почему она была такой, какая она есть.

Он не кричал:

— Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ!,

Нет! Какое там! Он вопрошал:

— ПОЧЕМУ ТЫ ТАКАЯ?!

Это было его отчаяние. Он пытался найти ответ, почему она не соответствовала его идеализированному образу. Почему она, по его мнению, не могла быть ангелом, как он её видел в своих фантазиях? Почему она была частью грязного, реального мира, который не соответствовал его представлению о том, что она должна была быть? Почему её настоящая жизнь не совпала с тем, как он её себе нарисовал?

И тут мне стало понятно: его не интересовал простой факт того, чтобы быть рядом с ней. Он не желал просто любви, он хотел ответов на эти вопросы, которые терзали его изнутри. Он пытался извлечь из неё какой-то смысл, который бы оправдал его одержимость, его страсть, его боль. Но этого не было. Реальность была жестокой, и она его поглотила.

Он не мог просто любить её, как любили бы нормальные люди. Он искал что-то большее. Он хотел, чтобы она оправдала его идеалы, чтобы её жизнь стала доказательством его фантазий. Он хотел, чтобы она была такой, какой он её видел в своих болезненных мечтах, а не той, кто она была на самом деле.

Я понял, что в этом его трагедия. Это не было просто желанием. Это был крик боли, непонимания, отчаяния. И чем больше он пытался загнать её в свои фантазии, тем больше она ускользала. И вместо того чтобы просто принять её, он погружался всё глубже в безумие, теряя сам себя.

И тут меня осенило — он был русским. Его мир, его воспитание, его переживания были окрашены тем, что я мог назвать «наследием советского строя». То, что он был частью этого мира, где эмоции подавлялись, а ценности часто оборачивались лицемерием, стало мне теперь очевидно.

Русский, родившийся и воспитанный в обществе, где не было места для истинных чувств, где секс был запретной темой, а духовность — почти мракобесием, где каждому приписывали обязанности и форму поведения, которую следовало соблюдать ради «коллективного блага». Виталий был бы частью этого. Может, и не понимал он сам, но вся его психика, его внутренний конфликт с Азией, её образом, её жизнью — всё это вырвалось из той угрюмой и жёсткой реальности, в которой он вырос.

Советская модель общества не только не учила выражать эмоции, она их подавляла, превращая их в скрытые и страшные формы. Эмоции стали по сути немыми, заменяя их искусственными стандартами, в которых не было места для подлинной чувственности. Виталий был наследником этого мира, и его ощущение любви к Азии — это, скорее, был не простой романтизм, а какая-то болезненная, слепая привязанность, возникающая на фоне его невыполненных потребностей, невидимой тоски по жизни, зажатой в рамках того, что ему было позволено чувствовать. И вместо того, чтобы быть здоровым человеком, открытым к миру, он стал олицетворением противоречий своей эпохи.

Он не мог воспринимать женщину, как реальную личность, с её желаниями, ошибками, свободой. Он видел в ней только свой идеал, созданный в пустоте его сознания. И в этом идеале не было места для её настоящей жизни. А вот эта пустота, это неумение прожить свою жизнь как нормальный человек, стремление вытолкнуть её в реальность, где секс был запретной темой, а всё настоящее стало под запретом, превращалось в жгучее и болезненное желание разрушить её идеал, который не совпадал с тем, что он себе нарисовал.

И вот тогда я понял — не Азии не было нужно что-то от него. Она была реальной женщиной, живущей свою жизнь, делая свой выбор. А он был заключён в том мире, который сам себе создал, мир, где его чувства не имели права на существование. Тот же самый мир, который породил эту больную, слепую привязанность к женщине, не понимая её как живого человека, а лишь как отражение собственной идеализированной мечты.

Да, думал я, в его восприятии Азия Виейра стала чем-то большим, чем просто женщиной. Она стала для него символом, объектом веры. Это было не просто увлечение или даже влюбленность — это было религиозное поклонение. Для него она олицетворяла что-то священное, что-то недостижимое, и потому было невозможно воспринимать её как обычного человека с её слабостями и желаниями.

Он был атеистом, как и большинство людей, воспитанных в советской системе, где вера в Бога была заменена догмами материализма и идей социализма. Всё, что не поддавалось логике и рациональности, считалось иллюзией, выдумкой, ложью. В этом холодном, беспристрастном мире не было места для религиозных переживаний, для веры в нечто большее, чем можно было потрогать или увидеть. Однако, когда Иволгинский столкнулся с Азией, когда он увидел её и почувствовал эту привязанность, что-то внутри него рухнуло. И он, будучи не способным понять свои чувства, стал искать не логическое объяснение, а духовное.

Для него Азия стала не женщиной, а образом. Этот образ был не просто внешностью актрисы, но чем-то, что могло бы заполнить пустоту, что-то, что могло бы стать смыслом его жизни. Вероятно, в тот момент, когда Иволгинский влюбился в её образ, он больше не искал рациональных объяснений. Он поверил в неё. Поверил так, как в религию. Он мог быть атеистом, но в этом случае вера в неё стала единственной возможной заменой утраченной веры в что-то большее. Вера в Азии Виейра была способом избежать внутренней пустоты, как вера в Бога для людей, переживающих кризис.

И его привязанность стала превращаться в болезненный культ. Он не мог понимать, что она — просто женщина, со своими интересами, желаниями, ошибками и страхами. Она была для него божественной, святой фигурой. И, конечно же, вся эта божественность разрушалась, когда реальность вступала в конфликт с его мечтами. Когда она становилась просто актрисой, снимавшейся в дешёвых фильмах, когда её голые сцены и недавние выборы становились частью мира, который Иволгинский не мог принять.

Это была трагедия. Она, несомненно, не была виновна в том, что происходило с ним, но для него её существование стало катастрофой. Он создал себе идеал, которого не было в реальной жизни, и разрушение этого идеала стало причиной его сумасшествия. Это был не просто фанатизм, это была попытка воссоздать веру, в которой, в конце концов, и сам он потерялся.

Теперь, понимая это, я ощущал, что понимаю Иволгинского, не оправдывая его. Но в то же время не мог избавиться от ощущения, что его трагедия была не уникальной. Его вера была искажена, а его любовь — не любовью, а болезнью.

Да, была ещё одна грань трагедии Иволгинского. В его мире секса не существовало. Он рос в системе, где на секс смотрели с презрением, как на нечто низменное, запретное, даже греховное. В Советском Союзе, особенно среди мужчин, воспитанных в атмосфере аскетизма, секса не было частью нормальной жизни. Он был скрыт, табуирован, и любое проявление сексуальности воспринималось как нечто постыдное, недостойное. Для Иволгинского это было не просто отсутствие секса, а отсутствие самой идеи сексуальности как части человеческой природы.

Когда он столкнулся с реальностью — с тем, что Азия Виейра, его идеал, который он воспринимал как божественную фигуру, могла быть эротической, сексуальной — его мир рухнул. Он был ошарашен. Всё, во что он верил, все его фантазии и образ, рушились перед ним. Как человек, который никогда не имел доступа к этим простым человеческим чувствам, он оказался не готов встретиться с этим лицом к лицу.

Его восприятие её, как святой, чистой фигуры, не могло справиться с реальностью, где она была сексуальной женщиной. Для него это было шоком. Он не понимал, как можно быть одновременно священным и сексуальным. Всё, что он создавал в своей голове, весь этот образ, который он строил, обрушился. Этот момент — момент, когда он увидел её голой — стал для него крахом идеала.

Это был его первый, яростный конфликт с реальностью. Его идеал был настолько не совместим с этим новым знанием, что он просто не смог это осознать. Она была не просто объектом любви и почитания. Она стала настоящим человеком. Это не было болезнью сексуального влечения. Это было разрушением его мировоззрения, его религии, его веры. Секс был для него не просто запретом, а абсолютным табу, частью системы, которая не допускала желания. И теперь, столкнувшись с этим, он не мог простить её за то, что она не была ангелом, а обычной женщиной с плотью, которая имеет право на свою сексуальность.

И этот конфликт внутри него — между чистотой и плотью, между святостью и обыденностью — был тем, что и привело его к безумию. Для него это было не просто ужасом. Это было, как если бы вся его вера в её святость была разрушена одним взглядом на её тело, на её человеческую сущность.

И этот процесс восприятия, осознания разрушенного идеала, был его пыткой. Пыткой, которая привела к его безумию. Он не мог примириться с этим разрывом, с тем, что его божественная Азия Виейра была всего лишь женщиной.

Кроме того, я понял, что рок-н-ролл для Иволгинского тоже был чем-то недопустимым, чуждым, даже опасным. Ведь в Советском Союзе рок-музыка ассоциировалась с контркультурой, с протестом, с «гнилью» Запада, которая разрушала традиционные ценности, уклад и порядок русских. Для большинства людей в СССР рок был не просто музыкой — это было что-то запретное, что-то опасное, что бросало вызов всему, чему их учили с детства. Это был протест, выражение свободы, не подчиняющееся строгим правилам. Для Иволгинского, выросшего в такой системе, рок стал чем-то болезненным, но неизбежным.

Когда он стал слушать эти песни, ему было сложно понять, что это: музыка, воплощение разрушения или же именно то, что ему нужно, чтобы выразить свою боль, свою ненависть к миру и к себе. Он же был воспитан на строгих моральных кодах, на системе, которая осуждала всё, что выходило за рамки дозволенного. И вот теперь, когда его собственное восприятие мира разрушилось, он поддался рок-музыке, не зная, как с этим справиться.

Песни для него стали как бы выражением внутреннего конфликта, реакции на происходящее. В них был весь его протест — против её сексуальности, против мира, который он не мог понять. Его невроз и безумие слились с музыкой, которая стала для него как наркотик — слишком сладкая, слишком опасная и в то же время слишком сильная, чтобы от неё отказаться. Рок-н-ролл был не просто развлечением для него — это было протестное заявление. С ним он пытался заново воспринимать реальность. Словно сам этот жанр музыки мог объяснить всё, что происходило в его голове.

Каждая песня была криком. Криком его боли и его ярости. Не просто возмущение. Это была реакция на всё, что разрушало его образ мира. Рок был связующим звеном между его идеализированным образом Азии Виейры и реальностью, в которую он не мог вписаться. Как бы он ни пытался вознестись в своих мыслях, эти песни тянули его назад, к самой темной стороне, к тому, что он не мог принять.

Он не понимал, почему он так привязан к этому стилю, почему его тянет в эту «гнилую» музыку. Но, возможно, в этом был его внутренний конфликт, его попытка пробудить что-то живое в себе, как бы разрушая последнюю стену, отделявшую его от настоящего мира. И песни, которые он писал, были его последним криком, последним напоминанием о том, как сильно он желал быть рядом с ней, как сильно он хотел разрушить этот идеализированный образ и всё-таки быть с ней в реальности.

В Советском Союзе цензура была повсеместной, и она касалась не только государственной пропаганды, но и всего, что выходило в печать, будь то книги, статьи или даже музыкальные произведения. Всё, что противоречило официальной линии, было под строгим запретом. Любая форма самовыражения, которая выходила за рамки установленной идеологии, подвергалась жесткому контролю.

И вот этот «фантик» про девочку Делию и мужчину Джордана Тёрлоу, который, на первый взгляд, казался абсурдным и лишенным смысла, был частью скрытого послания, которое Иволгинский пытался донести. Цензура не позволяла ему выражать свои мысли прямо, и он вынужден был прибегать к символам, метафорам и даже вымышленным персонажам, чтобы скрыть настоящие эмоции и мотивы. Девочка Делия и Джордан Тёрлоу были не просто случайными героями — они отражали его внутренний конфликт, его представление о любви, страсти и разрушении.

Делия, вероятно, была аллегорией того идеализированного образа женщины, который он носил в своем сердце. Она была «чистой», невинной, почти святой. В его глазах она была тем ангелом, который он пытался найти в реальном мире, но которого не мог достичь. Джордан Тёрлоу, возможно, был проекцией того мужчины, который не мог быть с ней, потому что он был тем, кто поддавался своим слабостям и не смог сохранить идеал, который Иволгинский создал в своей голове.

Эти символы и персонажи стали не просто продуктом его фантазии. Это был способ скрыть свою боль и разочарование от того, что реальный мир не соответствовал его идеализированным ожиданиям. В СССР, где реальность была настолько ограничена и жестко контролировалась, Иволгинский не мог выразить свои настоящие чувства напрямую. Он был вынужден прибегать к скрытым кодам, метафорам и символам, чтобы через них выразить свою душевную боль, своё непонимание происходящего, своё желание разрушить идеализированный образ и вернуть себе хотя бы частичку реальности.

Но в этом, как и во всем остальном, скрывалась ирония. Система, которая должна была ограничить творчество, на самом деле создала для него пространство для гораздо более глубоких и мрачных размышлений, которые в обычных условиях могли бы остаться скрытыми. И этот «фантик», на первый взгляд бессмысленный и далекий от реальности, был частью его попытки вырваться из ограничений и выразить все, что на самом деле происходило в его разуме.

Я сидел в палате, пытаясь осмыслить всё, что произошло. Мозг кипел от мыслей, но в какой-то момент они все замерли. Кто показал мне фильм? Это был не просто фильм — это была сцена с Азией Виейрой, её игра, её тело, её присутствие на экране. Но проектора не было, телевизора тоже не было. Всё было так странно и нелепо. Словно сам фильм был вложен в мой разум.

Кажется, я должен был бы искать рациональное объяснение, но вместо этого меня охватывал тупой ужас. Неужели я снова сошел с ума? Это было настолько реальным, но в то же время совершенно невозможным. Я помнил, что не видел экрана, не слышал звуков, не ощущал движения изображения в комнате. Но сам фильм был как внутри меня, как если бы он проецировался прямо в мои глаза.

Я встал и подошел к окну, стараясь хоть немного прийти в себя. Внешний мир был тих и спокойный, как будто ничего не происходило. Но в моей голове звучали голоса, шли обрывки песен, воспоминания. Песни Виталия Иволгинского. Как странно. Ведь он был уже мертв. Или был, по крайней мере, в другом мире.

Где я? Почему я здесь? И кто все эти люди? Почему каждый шаг, каждый взгляд в эту палату приводит меня к новым, безумным выводам? Внезапно мне пришла мысль: а может, это не было фильмом? Может, это было воспоминание, вытянутое из глубины моей памяти, из того времени, когда я был еще в реальной жизни, в обычном мире, прежде чем попасть сюда?

Я резко повернулся к своей кровати и увидел на столе книгу, которую я когда-то вырвал. Теперь она лежала спокойно, будто ничего не случилось. Я открыл её на той самой странице, где был «фантик» с девочкой и Джорданом Тёрлоу, и снова почувствовал, как моё сердце сжалось. Всё это связано. Всё было связано. Этот фильм, эти песни, эти картинки — всё это было переплетено.

Но зачем? Зачем мне показывать фильм о моей жене? Почему этот урод, Виталий Иволгинский, вмешался в мою жизнь так жестоко? И почему теперь всё это продолжалось, как если бы его безумие не покидало меня даже в этом месте?

Взгляд скользнул по стене, и я снова увидел то слово, которое не мог забыть — «avlivro». Ответ был здесь, прямо передо мной, но я не знал, что с ним делать. Почему оно так привлекало внимание? Что оно значило? В тот момент меня охватило чувство, что я на краю какого-то осознания, что эта загадка, как и всё остальное в моей жизни, не случайна.

Я поднял глаза и с удивлением понял, что это слово не просто тлеет на стене — оно как-то связано с теми странными событиями, что произошли в моей жизни. Всё это время я не знал, что происходит на самом деле. Касета с песнями, эта книга, даже сам Виталий Иволгинский — всё это было частью чего-то большего, не просто случайности, а чьей-то жуткой игры.

Когда я снова перечитал это слово в голове, меня пронзила мысль. «avlivro»… Это был способ записи имени моей жены, Азии Виейры, через таинственное слово, которое появилось только сейчас, передо мной. И вот я понял: вся эта история, вся эта игра с психопатами, с песнями, картинами и «фантиками» — всё это было связано с её прошлым, с тем, что она не рассказала мне. Этот больной русский маньяк, этот Виталий Иволгинский — он знал, что скрыто было в её жизни.

Но кто его поддерживал в этом? Кто писал всю эту книгу? Кто был анонимом, скрывающим свою личность? Возможно, сам Иволгинский создал весь этот кошмар, но теперь в моём сознании появилась ещё одна мысль — а может, это был кто-то другой, скрывающийся под этим именем, кто создал его, кто заставил его стать тем, чем он был?

Слово «avlivro» оказалось лишь маленьким ключом, который открыл для меня ещё одну дверь в этот мир. Мир, где реальные чувства переплетаются с манипуляциями, а люди — марионетки в игре, которую они не могут понять.

Я сидел на кровати в палате и не мог отделаться от мыслей о том странном слове на стене — «avlivro». Оно не давало мне покоя, и чем больше я думал о его значении, тем больше оно становилось важным. Я решил, что меня гложет тайна этого слова, и обратился к тому, что давно стало моим единственным союзником — Святому Гуглу.

Как только я открыл браузер на телефоне, мои пальцы начали быстро набирать поисковый запрос. Слово «avlivro» казалось таким простым и одновременно загадочным. Я набрал его в поисковой строке, чувствуя, как внутри меня растёт напряжение. Надеялся, что сейчас вот-вот раскрою скрытую тайну, которая терзала мою душу.

Результаты поиска были как в мутном зеркале. В большинстве случаев Google не мог найти точных соответствий, и это только добавляло мистики. Я прокрутил страницы, но на экранах мелькали лишь бессмысленные совпадения и какие-то странные, никому не известные ссылки. Однако я не сдавался. Ведь это был Гугл! Он мог раскрыть всё.

Затем я попытался немного модифицировать запрос, добавив слова «Asia Vieira», «Viera» и ещё что-то, что могло бы подсказать, почему именно это слово было связано с её именем. Вдруг появилось что-то странное — несколько ссылок на форумы, на которых обсуждали какие-то неопознанные тексты, связанные с актёрами. Но это было не то, что я ожидал.

С каждым новым кликом я ощущал, как происходит что-то неведомое. Эти интернет-страницы, как лабиринты, вели меня всё дальше, но без четкого выхода. Я был уверен, что «avlivro» было ключом, но не мог понять, к какой двери он вёл.

И наконец, после долгих и упорных поисков я наконец нашёл нечто. Это был не просто какой-то случайный блог — то был целый сайт, связанный с тем самым психом, с этим Виталием Иволгинским. Но что ещё более странное — он создал его на поддомене GitHub. Это странно, ведь чтобы разместить полноценный сайт, обычно нужны деньги на домен и хостинг. Но этот псих, по всей видимости, был настолько обездоленным и отчаявшимся, что воспользовался бесплатными сервисами для разработки и размещения своего мракобесного контента.

Я был ошеломлён. Этот сайт — это как некая последняя рефлексия его помешательства. Он использовал эти платформы для того, чтобы до последнего передавать свои песни, рисунки и тексты. Даже не имея возможности оплатить нормальный домен, этот псих продолжал творить. Всё на том же уровне, как и раньше: примитивно, но болезненно искренне.

На поддомене, с которым я столкнулся, были размещены файлы и заметки, которые Виталий, очевидно, считал своим наследием. Это было его творчество, его последний крик в пустоту, оставленный в сети, чтобы даже после его смерти его можно было найти и, возможно, понять.

Я листал сайт, и с каждым кликом моя ненависть и отвращение только нарастали. Он выложил абсолютно всё: каждую свою картинку, каждую песню, каждую запись, каждый текст. Но что меня действительно потрясло, это то, что на одном из его постов была статья про мою жену — Азии Виейру. О, Боже! Как только я понял, что это она, её имя, фамилия, детали, которые он знал... Мне хотелось кричать от ярости. Этот урод не только рисовал и пел, но ещё и взялся за её жизнь, как будто мог заполнять её реальность.

Почти каждое слово в статье было пропитано его одержимостью, и я почувствовал, как моё сердце сжимается от осознания того, что он знал гораздо больше, чем я когда-либо мог бы себе представить. Всё это время он, как маньяк, наблюдал за ней, проникая в каждый аспект её жизни. И теперь, вот он — его чудовищное наследие в интернете, по которому я шел, не зная, что именно я найду за каждым следующим кликом.

Я пытался найти кнопку «пожаловаться», но не мог её найти. Возможно, искал не там — и, если честно, мне было всё равно. Я уже не мог думать логично, я был в какой-то бездне ярости и ужаса, растерянности. Этот сайт был частью его, Виталия Иволгинского. Он всё ещё существовал, несмотря на его смерть, он продолжал свою игру, несмотря на все мои попытки его уничтожить.

Знание о том, что этот сайт не просто останется, но и продолжит быть доступным для других, мучило меня. Я не знал, что делать с этой информацией, с этой ужасной правдой.

Я продолжал листать сайт, но каждый взгляд на картинки будто становился ударом. Эта девочка, она была повсюду. В платье, с коричневыми волосами, как всегда. Она не была конкретным образом, скорее, воплощением чего-то. Возможно, детской невинности, а может, и чего-то гораздо более тёмного. Я не мог понять, что в этой девочке так привлекало Виталия Иволгинского, но чувствовал, что это что-то, что не поддается объяснению.

С каждым изображением я всё больше ощущал, что эта девочка была не просто воображаемым образом, но настоящей для него. И в этом заключалась вся трагедия, как будто она была воплощением его боли, его невозможной любви.

Картинки, строки, песни, всё это сливалось в нечто жуткое, и теперь, когда я это видел, я не мог избавиться от ощущения, что я тоже стал частью этой истории, какой-то незримой, страшной игры, которую он начал ещё до своей смерти.