Омен IV: Возбуждение (джен)

Я прочитал историю о том, как этот псих, Виталий Иволгинский, создавал свой «фантик». Он писал об этом, словно готовился к академической работе, как будто это должно было быть исследованием, а не порнографией разума. Это было странно — как будто он сам осознавал, что его деяния и слова были не просто безумием, а чем-то более глубоким, чем он сам. Он подробно описывал процесс, начиная от того, как придумал девочку, которую называл Делией, до того, как она стала главной фигурой в его творениях.

Его описание того, как он создал этот текст, было похоже на оправдание. Он говорил о своих чувствах, будто оправдывая свои действия, как если бы хотел убедить себя в правоте своего пути. Каждое слово было пропитано отчаянием, и это был не просто рассказ о том, как он выстраивал свою фикцию, а нечто гораздо более болезненное и страстное.

Я не мог поверить, когда увидел ссылки на источники, которые Виталий Иволгинский использовал для создания своего «фантика». Он ссылался на таких авторов, как Братья Стругацкие, Кодзи Судзуки и Сергей Павлов. Это было нелепо. На поверхности, казалось бы, ничего необычного, но когда я прочитал, что этот псих использовал произведения таких великих и известных писателей как шаблоны для своего бреда, я почувствовал странную смесь смеха и отвращения. Как можно было взять их глубокие работы и исказить их до такой степени, чтобы вплести в них свои извращённые мысли о моей жене? Это не имело смысла.

Он словно пытался оправдать себя или, может, подражал этим мастерам, чтобы создать видимость глубины в своём творении. Виталий Иволгинский не понимал, что он не только искажает чужие работы, но и свою собственную реальность, делая её еще более абсурдной и опасной.

Когда я понял, что основой всего этого безумия стал фильм, в котором играла моя жена, я почувствовал, как меня охватывает холодный ужас. Этот псих не просто написал свои фантазии, он взял конкретную сцену из реальной жизни и превратил её в извращённое зеркало своей одержимости. Всё, что было связано с ней — её роль в этом фильме, её образ — он использовал как кирпичики, из которых построил свой бредовый, болезненный мир.

Этот фильм был, по сути, стартовой площадкой для его мании. Виталий Иволгинский видел её как символ, как нечто невинное и ангельское, но не мог принять её реальную сторону. Сцена с её участием в фильме стала для него катализатором, который взорвал его восприятие. Он сжигал себя в своем болезненном разуме, пытаясь соединить её искусственный, экранный образ с той реальностью, которую он не мог понять и принять.

Когда я начал читать эту часть «фантика», меня затопило ощущение безумия. Этот псих, Виталий Иволгинский, не просто вдохновлялся фильмом, в котором играла моя жена. Он настолько глубоко погрузился в его сюжет, что попытался переписать его, изменив детали, делая их более болезненными и искаженными. В каждой строке было видно, как он извращал реальность, чтобы она подходила под его фанатическую одержимость.

Он писал, что сцена, в которой её персонаж обнажается, была для него моментом откровения, и что это дало ему «ключ к пониманию её сущности». Но затем он добавил элементы, которых не было в фильме: жестокие метафоры, символы, элементы насилия, которые поднимали изнутри его извращённую версию отношений между ними. Он объяснял, как каждый шаг героини, её взгляд или действие, вплетались в его восприятие, как в реальной жизни она была не просто актрисой, а неким священным, недоступным существом.

Он даже расписал, какие изменения внес в сюжет, чтобы «приблизить» его к реальности, а что, по его мнению, он «оставил нетронутым» — например, моменты, где она оставалась загадочной и недосягаемой. Всё это он делал не просто для себя. Нет, он хотел доказать что-то, что-то найти, что-то, что позволило бы ему быть рядом с ней, хотя бы в этом вымышленном мире.

Виталий Иволгинский подробно описывал, как изменил романтические отношения главной героини и её партнёра — «педика грёбанного», как он называл его. Он явно не мог оставить этот момент без вмешательства, ведь для него этот персонаж был зеркалом всего, что он ненавидел в настоящем мире.

Этот идеализированный, привлекательно-гламурный образ мужчины был настолько чужд его восприятия, что он намеренно искажает его в своём тексте. В этом изменении сюжетных линий он мог пытаться «сохранить» свою собственную интерпретацию реальности, где он и Азия были бы идеальными, а все остальные — лишь помехами.

И этот молодой человек в фильме, герой, привлекательный, успешный, без моральных колебаний, просто существующий рядом с её образом — стал проекцией того, кого он не мог допустить в её жизни. В фильме этот парень был лёгким, незначительным персонажем, но в «фантике» он становился всё более токсичным, злым. Этот лощёный парень, по его мнению, был человеком, которому не следовало бы быть рядом с её высочайшей фигурой. Через него Иволгинский пытался высказать все свои недовольства и разочарования — не только в фильме, но и в реальной жизни.

Таким образом, герой фантика играл роль провокатора, который во многом отражал саму концепцию того, как Иволгинский воспринимал мир вокруг себя.

Виталий Иволгинский, с очевидным наслаждением, описывал в своём «фантике», как он мстил персонажу, основанному на лощёном парне, который в фильме был бойфрендом Азии Виейры. В его интерпретации этого героя не только лишили достоинства, но и подвергли ужасной пытке: он оказался в тюрьме, где его заставили рассказать историю о своей судьбе, связанной с Азией, а затем он погиб в камере, задохнувшись.

Эта сцена являлась кульминацией ненависти и ревности, которые Иволгинский чувствовал, создавая этот фанфик. Он поднимал вопросы власти, наказания и справедливости, которые, очевидно, находились в центре его мрачного восприятия мира. Тюремное заключение героя, в котором его пытали и лишали жизни, служило символом того, что Иволгинский хотел бы сделать с теми, кого он считал предателями или кем-то, кто может затмить его образ Азии Виейры.

Через подобные сцены, полные жестокости и отчаяния, Иволгинский выражал свою болезненную фиксацию на идее о собственном контроле над реальностью, превращая даже персонажей в марионеток в своей фантазии, где они страдали и умирали.

Читая сайт, я постепенно понял — этот псих не просто был одержим Азией Виейрой, он был охвачен ревностью. Иволгинский, видимо, воспринимал её как что-то невозможное, недоступное, что нельзя было удержать в своей жизни. В каждой строчке, в каждой картинке, в каждой песне он пытался запечатлеть свою ненасытную потребность в обладании ею.

Он не мог простить её для него «невидимость». Изменения в его фантазиях, таких как наказания для персонажей, похожих на её экранных партнёров, ставили под сомнение возможность того, что кто-то мог бы занять место, которое, по его мнению, принадлежало только ему. Эта ревность, переросшая в фанатизм, стала причиной его разрушения.

Читая эти строки, я всё больше погружался в болезненный мир Иволгинского. Он не просто наблюдал, он в своей голове переписывал реальность, с жестокостью казня тех, кто, как он считал, посягал на его иллюзорное право на Азию Виейру. В его «фантике» экранный герой, который в фильме был её любовником и занимался с нею любовью, открывая тем самым на камеру её голое тело, подвергался за подобные проступки самому страшному, что мог придумать больной разум.

Эта ярость Виталия Иволгинского и жестокость в отношении вымышленного персонажа вызывали омерзение. Это была не просто зависть или злость. Это была холодная, патологическая ненависть, направленная на то, чтобы устранить всё и всех, что напоминало ему о недостижимости объекта его болезненной любви.

И я ужасался. Ведь он убил героя не ради художественной логики, не ради драматизма сюжета, а ради собственного мрачного утешения, ради мести вымышленному сопернику, которого сам и создал в своей голове.

Когда я вдумался в содержание «фантика», мне стало ясно: Иволгинский выплеснул туда всю свою боль и протест. Он словно боролся не только с экранными персонажами, которых сопоставлял с реальными людьми, но и с самим миром, который отобрал у него объект обожания. Он не мог смириться с тем, что другие люди — настоящие или вымышленные — могли быть ближе к Азии Виейре, чем он сам.

В каждом эпизоде его истории просматривалась эта борьба. Соперники, реальные или выдуманные, подвергались унижению, разрушению, а иногда и уничтожению. Это был его способ вернуть контроль — хотя бы в фантазии. Он перекраивал реальность, строил альтернативные сценарии, где только он был единственным важным для неё человеком.

Я не мог решить, было ли это проявлением его любви или самого обнажённого эгоизма. Но протест его был очевиден: он отвергал всех, кто стоял на его пути к этому воображаемому идеалу.

Эта мысль пришла внезапно: он, вероятно, считал себя богом. Нет, не всемогущим, а ущербным, искалеченным богом, который не способен создать настоящий, живой мир. Его «фантик» — это карикатурное подобие Вселенной, где он правит, но правит через отчаяние и ненависть.

В этом мире он вершил суд, карал своих врагов, убивал персонажей, которые мешали его фантазиям. Но даже здесь он был несчастным. Все его создание кричало о неспособности достичь желаемого. Это было не воплощение силы, а её полное отсутствие.

— Ущербный бог, — подумал я, горько усмехнувшись.

Даже в своей вымышленной реальности он оставался пленником, связанный своими комплексами, ненавистью и болью.

Эта деталь вдруг резанула меня. В его «фантике» девочка была младше Азии Виейры. Совсем ребёнок. И в этом можно было увидеть что-то глубже, что-то тревожное. Может, это была его попытка создать идеализированную версию женщины, которой Азия в реальной жизни никогда не была — юной, чистой, лишённой жизненного опыта, разрушающего иллюзии.

Или, возможно, это был его способ перевернуть реальность с ног на голову. Ведь в жизни всё было наоборот: Азия старше, взрослее, мудрее. Она была той, кто, если так можно выразиться, владела силой и доминировала — хотя бы за счёт возраста и своей роли в жизни. Девочка в «фантике» могла быть отражением его бессознательной боли. Он хотел быть старше, сильнее, важнее, но вместо этого оставался младшим, слабым, незначительным.

Это был его способ заявить о своей власти, хотя бы в рамках этого больного мира. Его попытка показать, что он способен творить свою реальность, где всё наоборот.

Я продолжал читать сайт и всё больше погружался в его мрачную атмосферу. Каждая страница была пропитана безумием, отчаянием, и одновременно каким-то странным рвением к порядку. Виталий Иволгинский описывал всё так методично, что казалось, будто он не просто творит этот мир, а строит его кирпичик за кирпичиком, маниакально следуя какому-то внутреннему плану.

Я ужасался его одержимости, потому что видел, как глубоко он копал в поисках деталей о моей жене. Как он перекраивал реальность, заставляя её соответствовать его фантазиям. Даже описание фильма, где она играла, было извращено: в нём он не только изменил сюжет, но и насмехался над персонажами, которых считал своими соперниками.

Он был словно паразит, питающийся образами из жизни Азии Виейры, переваривающий их и выбрасывающий наружу в уродливой форме своих «фантиков». Казалось, каждая строка на этом сайте кричала о его разочаровании, боли и ревности.

Но что меня по-настоящему поразило — это его попытка построить альтернативную реальность, где он был бы главным героем. Это было так же жалко, как и пугающе.

Читая дальше, я наткнулся на странную деталь в «фантике» Иволгинского: у него было два героя, оба — интерпретации одного и того же человека из реальности. Разница между ними заключалась в их судьбах: один погиб, а второй выжил, словно автор не смог определиться, чего больше хотел — уничтожить своего соперника или оставить его для того, чтобы над ним поизыматься.

Первый герой умирал трагически, и эта смерть, судя по тексту, была одновременно жестокой и символичной. Второй герой, напротив, оставался жив, но его жизнь превращалась в бесконечный цикл унижений и страданий, созданный автором, будто Иволгинский наслаждался ролью палача.

Я видел в этом явное раздвоение его эмоций. Одна часть его жаждала разрушения, другая — подчинения. Его текст был переполнен ревностью, словно он мстил за что-то, чего не мог получить сам. Затем я обнаружил ещё один момент, который заставил меня усмехнуться от абсурдности. В «фантике» Иволгинского оба героя — умерший и выживший — были полной противоположностью друг друга. Умерший оказался преступником, а выживший — полицейским.

Смерть первого была прописана как своего рода «справедливое возмездие», а второй, несмотря на профессию, которая подразумевает порядок и защиту закона, стал тем, кого автор бесконечно унижал через текст. Иволгинский словно наслаждался иронией этого контраста, ставя себя выше и морали, и закона.

Эта двойственность персонажей говорила о том, что автор сам боролся с конфликтом внутри себя. Возможно, он не знал, кого именно ненавидит больше: тех, кто нарушал законы и мораль, или тех, кто следовал им, но при этом оставался «соперником» в его фантазиях.

Я сидел перед экраном ноутбука, вглядываясь в грубо и бездарно оформленный сайт, созданный на бесплатном поддомене для нищих и бомжей. Страница казалась творением человека, совершенно потерявшего чувство меры и, возможно, здравый смысл. Грубо выведенные заголовки, устаревший и примитивный дизайн, галерея с десятками убого выполненных картинок, на которых повторялась одна и та же девочка в коричневом платье цвета какашек.

На сайте было всё: анализы фильмов, в которых снималась Азия, цитаты из её интервью, а также огромный раздел, посвящённый тому самому «фантику». Меня разрывало на части от злости, но я всё равно продолжал листать. Чем больше я читал, тем яснее становилась его структура. Это был не просто сайт — это был выверенный архив, созданный человеком, посвятившим этой работе всю свою жизнь.

Сначала я изучил раздел с картинками. Девочка, в коричневом платье цвета дерьма, изображена на каждой странице. Сценарии схожи, будто эта фигура стала символом в его больной вселенной. То она стоит одна на улице, то сидит в комнате, исписанной загадочными надписями. Чем больше я смотрел, тем больше меня поражало, как тщательно продумана каждая деталь. Было очевидно, что Виталий Иволгинский не просто рисовал её — он видел в ней что-то глубокое, важное для себя, нечто, что мне было неподвластно понять.

Дальше шли разделы о «фантике». Тут он описывал, как писал историю, вдохновлялся фильмом, в котором играла моя жена, и сознательно добавлял в сюжет элементы, которых в оригинале не было. Страницы текста были переполнены ссылками на вдохновения: произведения Братьев Стругацких, мистику Кодзи Судзуки и книги малоизвестных авторов из советской эпохи.

Но что меня добило, так это его анализ героев. Он писал о персонажах фильма, словно они были частью его жизни. Например, об экранном бойфренде Азии он написал с нескрываемой ненавистью.

— В моём фантике этот человек получил то, чего заслуживал, — утверждал он, рассказывая, как переписал его судьбу, заставив умереть в тюремной камере.

Меня затрясло от отвращения. Неужели этот человек считал себя вправе вершить вымышленное возмездие над людьми, которых даже не знал?

А потом я заметил кое-что странное. На сайте не было ни слова об авторе. Никакого «О себе», никаких благодарностей, никаких намёков на то, кто он был. Даже подписи на картинках отсутствовали. Это была его тень — виртуальное пространство, где он высказывался, но не показывался.

Меня захлестнуло любопытство. Я начал копаться глубже, переходя по ссылкам, возвращаясь к галерее, перечитывая детали о «фантике». Но везде находил одно и то же: Азия, рисунки, её фильмография, анализы сюжетов, но не его. Будто он и не существовал. Или сознательно стёр себя из реальности, оставив только этот уродливый памятник своей одержимости.

Пока я читал, я то и дело ловил себя на мысли: кто он был на самом деле? Почему жил этой манией? Какой была его жизнь, если её смыслом стала моя жена?

Я сидел, вглядываясь в пустое пространство между строк, в эти белые пятна, на которых не было ничего, кроме слов, песен, рисунков. Но самого автора не было. И это будоражило моё сознание. Почему? Зачем ему оставаться в тени, скрываясь за псевдонимами и выдуманными персонажами?

Что он хотел? Ожидал ли он встречи с Азией? Это казалось нелепым. Всё, что он делал, это строил для себя фантазии, выдумывал её образ, подкреплял его меланхолическими песнями о том, как он страдает, потому что она не с ним. Но если бы он реально надеялся на встречу, почему не оставил никаких следов о себе? Почему никакой личной информации? Нет адреса, нет фото, даже контактной информации! Всё, что было — это пустые строки, которые он написал, словно в тайне от всего мира.

Я не мог понять, что его двигало. Он жаждал признания, но прятал себя. Он мечтал о том, что его истории однажды будут прочитаны, но скрывался за псевдонимом, как если бы не хотел, чтобы его когда-либо нашли. Каждое слово на этом сайте — как его молчаливый крик в пустоту.

Я сидел, вглядываясь в экран, и всё думал о том, почему он так тщательно скрывает свою личность. Вдруг я начал разгадывать его поведение, и у меня родилась мысль, что, возможно, это вовсе не какой-то абстрактный русский псих, а кто-то, кого я знал. Может быть, это был её сосед? Или кто-то из её ближайшего окружения, кто не мог раскрыть свои чувства напрямую?

Не было ни фотографий, ни личных данных. Только тексты, картинки, песни, все они переполнены обожанием и горечью. Всё это наводило на мысль, что этот человек был знаком с Азией, возможно, в реальной жизни. Может, он был тем, кто видел её ежедневно, кто-то из её ближайших друзей или даже просто соседом по лестничной клетке, наблюдавшим за её успехами и разочарованиями издалека. И вот, каким-то странным образом, его привязанность обрела форму в этих безумных письмах и песнях. Он старался создать нечто великое, но не мог выйти за пределы своей собственной реальности. Это была его тень, его страх — признаться в том, что он был бы не более чем просто частью её жизни, без права на самовыражение.

Но почему бы не оставить следы? Почему не написать, кто он? Ведь эта загадка оставляла мне больше вопросов, чем ответов.

Я начал понимать. Этот человек был её соседом. Он боялся, что если его настоящая личность откроется, он потеряет шанс быть рядом с Азией Виейрой, пусть и в тени. Он не мог заявить о себе открыто, как другие поклонники. Возможно, его отношение к жизни, к собственной личной жизни было настолько болезненно скрытым, что он создал эту фальшивую личность, писателя из России, чтобы сохранить дистанцию между собой и реальностью.

Он боялся близости, боялся её реакции, что она просто прогонит его, если узнает, кто он на самом деле. Мог ли он быть тем, кто просто смотрел на неё издалека? Обычный сосед по лестнице или кто-то, кто видел её лицо в повседневной жизни, но никогда не решался поговорить? Может, именно поэтому он выбрал так сложную форму — псевдоним писателя из России, дистанцируясь от настоящего «я». Тот, кто писал о её жизни, жизни, которую он видел и о которой мечтал, но не мог получить.

Я начал понимать, почему именно из России. Это было идеальное прикрытие. Множество людей, особенно в тех кругах, где Азия Виейра могла бы общаться с поклонниками, ассоциировали бы такой интерес с загадочной, недосягаемой стороной. Россия — далёкая страна, страна с закрытой культурой, страна, где культ личности и сильное чувство дистанцированности могли бы создать иллюзию таинственности. Он знал, что если бы кто-то узнал, кто он на самом деле, его стремления казались бы банальными, обычными, почти жалкими. Но за псевдонимом российского писателя, за этим мифом могло скрываться всё, что он хотел, — а именно, обладание тем, чего он никогда не мог бы иметь в реальной жизни.

Россия — это не просто географическое расстояние. Это символ отдалённости, труднодоступности, чего-то, что невидимо и почти мистически привлекательно, что могло бы оправдать его действия в глазах окружающих.

Я начал понимать, что всё это время, скрываясь за выдуманным образом Виталия Иволгинского, этот человек был всего лишь типичным канадским пареньком из Ванкувера. Он мог гулять по тем же улицам, что и я, возможно, даже мы могли случайно пересечься. Но вот эта личина, которую он создал для себя, была его спасением, его способом быть тем, кем он не мог стать в реальной жизни. За экраном, за текстами и изображениями он мог быть кем угодно — мастером манипуляции, создателем иллюзий.

Он не просто пытался создать литературный образ — он создавал альтернативную реальность, где мог бы быть близким к моей жене, быть её поклонником, а потом, возможно, даже больше. В этом мире он мог быть чем угодно — рок-звездой, художником, даже психотерапевтом. Но в реальной жизни его заурядная личность, которая, возможно, никогда не бывала настолько близка к тем, кого он фантазировал, оставалась скрытой, пока он мог оставаться за анонимной маской.

И вот в этот момент я понял всё. Этот псих — никакой не русский. На самом деле это был канадец, живущий где-то в Ванкувере, который просто пытался придать себе этот загадочный, «крутой» образ русского. Да, он думал, что маска русского писателя добавит ему, канадцу, загадочности, таинственности, что сделает его более интересным и притягательным. И, кажется, он считал, что такой образ — это что-то вроде литературной сверхсилы, которая придаёт особую значимость его безумным фантазиям о моей жене.

А на самом деле, он был ничем не более, чем просто парнем, застрявшим в своем доме перед компьютером, пытающимся манипулировать реальностью с помощью слов, картинок и сайтов. Ему не хватало чего-то в реальной жизни, и он попытался построить этот весь мир через веб-пространство, где его никто не знал, не видел и не мог бы его тронуть.

И все мои теории о религии, вере и цензуре оказались лишь ошибочными гипотезами, построенными на поверхностном восприятии. На самом деле, это был просто человек, который пытался создать себе иллюзию, быть кем-то значимым, захватывающим. Он заполнил пустоту в своей жизни мифами и фантазиями о том, как мог бы стать частью чего-то великого, чего-то, что его бы возвысило.

Виталий Иволгинский — это был не культурный феномен и не символ разочарования в советской цензуре или религиозной репрессии. Это был простой канадец, который из-за своей собственной безнадеги начал выстраивать мифы вокруг своей жизни и желания быть частью чего-то большего.

Эта мысль натолкнула меня на то, чтобы начать замечать фальшь в его истории. Первое, что привлекло внимание, — его фамилия. Я решил загуглить её, как и всё, что казалось мне странным в его биографии. Оказалось, что фамилия его, «Иволгинский», была совершенно несуществующей, по крайней мере, среди реальных людей. В интернете не было ни одного следа, что она когда-либо была связана с кем-то значимым. Более того, это имя оказалось даже не фамилией, а скорее производным от слова, которое использовали в разных контекстах, включая ссылку на некий Иволгинский Дацан, религиозное заведение, но никак не родовое имя.

В этом было что-то искусственно созданное, вымышленное. Человек, который строил вокруг себя легенду, не мог даже придумать правдоподобную фамилию. Это подтолкнуло меня к мысли, что вся его история — это просто набор выдумок, фальшивок, чтобы создать образ, который он мог бы возвеличить. Это была не просто ошибка или неудачный выбор, а осознанная попытка спрятаться за вымышленной личностью.

Когда я продолжал листать сайт, меня всё больше раздражали ссылки на источники. Братья Стругацкие, Кодзи Судзуки, Сергей Павлов... Какое отношение эти люди могли иметь к бреду, который я читал? Ответ был очевиден — никакого. Этот псих просто набрал первые попавшиеся имена, чтобы создать впечатление, что его творение имеет хоть какое-то значение, хоть какую-то связь с культурой.

Особенно меня поразило упоминание Судзуки, ведь этот автор был японцем, а не русским, как он сам хотел себя выдать. Это было настолько нелепо, что становилось ясно — он даже не удосужился понять, кто эти люди. Для него это были просто имена, которые звучат «глубоко» и «значимо», но на самом деле — пустые слова, не имеющие связи с его историей.

Это было ещё одним доказательством, что вся его история — всего лишь продукт его бреда, не более.

В статье о создании его «шедевра» я нашёл что-то, что просто не могло не вызвать у меня смех. Автор написал, что он никогда не был в Америке, и именно поэтому его описания были такими неточными и недостоверными. Что за бред? Это выглядело как гениальная по идиотскости отговорка, чтобы оправдать свои ошибки в сюжете и, главное, чтобы прикрыть своё происхождение. Он пытался скрыться за личиной русского, создавая образ человека, который «не знает» Америки, а значит, не может её правдиво описывать. В реальности же он был канадцем, который просто старался маскироваться, чтобы казаться загадочным и сложным.